Осколки вечности

– Я знаю.

– Ты всегда знаешь, но ничего не меняется. – Она ставит чашку на стол, и фарфор звенит, как удар. – Танцовщицы, которые живут снами, быстро ломаются, Элианна. Я бы не хотела видеть, как ты превращаешься в очередную… – Она не договаривает.

Я смотрю на неё. На эту безупречную женщину с ледяными глазами и серебряным кулоном у шеи. Он напоминает мне о матери – у неё был такой же, только сломанный.

– Как мама? – спрашиваю.

– Всё так же, – сухо. – Она больше спит. Иногда зовёт кого-то по имени. Я не разбираю.

Я чувствую, как всё внутри сжимается. Сон уходит, но оставляет след – тонкий, как след лезвия.

Ad vitam aeternam.

Дорога до Академии проходит по набережной. Раппенгард просыпается неохотно: мосты укутаны снегом, по реке ползёт туман. Город похож на декорацию, где время остановилось между сценами. Лошади фыркают, знать спешит к зимним базарам, а на льду – дети в фигурных коньках.

Я останавливаюсь на мосту, невольно глядя вниз.

Лёд. Белый, чистый.

Никаких следов. Никакой коробки.

Я улыбаюсь – натянуто.

Сон. Только сон.

В Академии – суета. Мадам Ланте уже кричит на учениц, кто-то роняет пачку, скрипят двери, пахнет воском и пудрой. Я быстро переодеваюсь, подхожу к зеркалу, чтобы поправить волосы.

И тут вижу.

На поверхности зеркала – иней.

Тонкий, почти невидимый, но отчётливый. В форме розы. Точно такой же, как на стекле в моей комнате.

Я дышу – и иней не исчезает. Наоборот – растёт, ветвится, словно живой.

– Элианна! – голос мадам Ланте откуда-то сзади.

Я вздрагиваю, разворачиваюсь. Она стоит в дверях, держа в руках журнал с именами.

– Вирден, вы сегодня позже всех. Десять кругов по залу.

– Простите, мадам, я…

– Сны не оправдание.

Она подходит ближе, останавливается напротив зеркала. Я затаиваю дыхание. Но иней исчезает.

Мгновенно. Как будто его и не было.

Мадам бросает взгляд на отражение, морщит лоб.

– Сотрите пыль с зеркала, – говорит она. – Оно не любит грязь.

Я киваю. Но в отражении, на секунду, вижу не себя.

Кого-то другого.

Мужчину – высокий силуэт, позади мадам, с той самой трещиной, как на фарфоровом лице Щелкунчика.

Мгновение – и он исчезает.

Танец идёт плохо. Ноги будто тяжелее, чем обычно. Каждый поворот отзывается звоном в ушах. И всё время я чувствую, что кто-то смотрит.

Из зеркал, из окон, из шкатулки в моей голове.

«До самой вечности…»

Шёпот возвращается. Не как звук, а как дыхание. И чем больше я пытаюсь не думать, тем громче он становится.

В зале пахнет воском и потом. Щелчки каблуков, шорох юбок, голоса, смех – всё сливается в один длинный, раздражающий шум. Мадам Ланте ходит между нами, как тень в черном шелке, взглядом вымеряет ошибки.

– Вирден, выше руки! Колено, девочки, колено! Летиция бы уже закончила комбинацию!

Имя Летиции звенит, как стекло, всякий раз, когда она его произносит. Я стараюсь не слушать. Танцую. Тело движется по памяти – па, поворот, дыхание. Но музыка словно тянет меня не туда. Каждый такт – будто шаг во сне.

Когда репетиция заканчивается, зал выдыхается. Девушки смеются, перекидываются шпильками. Кто-то обсуждает бал, кто-то – новую ученицу. Я молчу. Смотрю на пол – там, где тает снег, принесённый на подошвах, вода ложится узором.

Розой.

Дом тихий. Мачеха уехала к знакомым, слуги внизу. Я поднимаюсь по лестнице, в руках букет цветов, что бросали после выступления. Для матери. Дверь в её комнату приоткрыта, и я слышу – как она дышит. Ровно, но едва-едва.

– Мам, – зову тихо.

Ответа нет. Только слабый запах лаванды. Я сажусь рядом, беру её руку. Теплая, но бессильная. Кожа, как тонкая бумага.

– Тебе сегодня лучше? – Она улыбается. Почти невидимо.

– Ты танцевала?

– Да. Бал закончился. Говорят, я сбилась, но… никто не заметил.

– Я заметила бы, – отвечает она шепотом. – Ты всегда сбиваешься, когда рядом кто-то смотрит.

Я хмурюсь.

– Кто?

Она не отвечает сразу. Глаза блуждают по потолку, будто там спрятаны слова.

– Мы, Вирдены… когда-то заключили договор. Долгий. Старый.

– С кем?

– С Тенью, – тихо. – Ему не нравится, когда про него забывают.

Сердце бьётся быстрее.

– Мама, это просто сказка.

– Нет. – Её пальцы сжимают мои. – Он всегда возвращается.

Я долго не могу уснуть. Шкатулка на комоде закрыта, но кажется, будто она дышит. Механизм внутри щёлкает едва слышно, как сердце. Я поворачиваюсь к стене, засыпаю – и вдруг чувствую холод.

Открываю глаза.

Щелкунчик стоит у кровати. Не лежит, не сидит – стоит. Тень падает от свечи, но я клянусь – она шевелится.

Я не могу пошевелиться. Словно что-то держит за плечи. Щелкунчик неподвижен. Но глаза… живые. Смотрят прямо в меня.

Я моргаю – и он исчезает.

Просыпаюсь от странного звука. Кап… кап… кап… Я поднимаю голову. Из потолка падают снежинки. Маленькие, холодные, настоящие. Они тают на простыне, превращаются в капли.

Я медленно поворачиваюсь к зеркалу. Оно запотело. А потом треск. Резкий, короткий, будто кто-то провёл ногтем по стеклу.

В центре зеркала тонкая трещина. Точно такая, как на лице Щелкунчика. От виска до подбородка.

Я подхожу ближе. Смотрю. И на секунду в отражении вижу не себя.

Щелкунчик. Живой. Стоит позади.

Щёлк. Треск. Темнота.

Я не дышу. Зеркало треснутое, в трещине свет. Мерцает, как лезвие под водой.

И в этом свете появляется он.

Не кукла. Не тень. Мужчина.

Он стоит за моей спиной – высокий, в старинном мундире цвета снега. Белая ткань чуть выгорела, пуговицы – потускневшее золото. Плечи прямые, как у военного, но в осанке странная мягкость. Как будто он давно устал быть живым.

Его глаза – ледяные. Не голубые, не серые, а цвет инея на окнах Раппенгарда. Холодные, но не мёртвые. В них ожидание.

Я делаю шаг ближе к зеркалу. Оно дышит. С каждой секундой отражение будто тянется ко мне – не движением, а присутствием.

Он не говорит. Но я чувствую, что он говорит. Без слов, без звука.

Как будто мысли становятся общими, границы – хрупкими, прозрачными.

Ты меня слышишь.

Фраза не произнесена, но я понимаю её. Как понимают холод, когда вдыхают воздух зимой. Я тянусь рукой. Пальцы касаются трещины. Она холодная, как лёд на реке. И от прикосновения в груди что-то откликается – знакомое, будто я уже была здесь.

Мгновение – и всё пропадает. Зеркало снова пустое. Только я и моё бледное отражение. Но кожа на ладони горит, будто я коснулась не стекла – его.

Я сжимаю руку. На пальцах крошечные блёстки инея. И где-то в глубине комнаты тихо щёлкает шкатулка.

Ad vitam aeternam.

До самой вечности.

Глава пятая. «Танец из инея»

«Любовь – это тоже договор. Просто никто не читает его до конца.»

Утро кажется прозрачным, как лёд. Всё вокруг будто выцветает – стены, свет, даже воздух. Я сижу на кровати, глядя на зеркало: трещина осталась. Тонкая, как порез. И каждый раз, когда я отвожу взгляд, мне кажется, что она растёт.

На комоде стоит шкатулка. Та же, чёрная, с выгравированными словами. Я не помню, чтобы вчера касалась её. Но крышка приоткрыта.

Я медленно подхожу, сердце бьётся неровно. Внутри нет Щелкунчика. Он исчез.

Вместо него – перчатка. Белая, из тонкого кружева, покрытая инеем. Настоящим. Я прикасаюсь и лёд не тает. Он просто дрожит, словно живой. На подкладке вышита надпись серебряными нитями:

Valsa Somniorum.

Вальс снов.

Я провожу пальцем по буквам – и чувствую холод, будто от дыхания. Мир вокруг дрожит, как отражение в воде. Я слышу музыку. Сначала тихо, потом – отчётливее.

Тот самый вальс.

Я закрываю глаза.

Я стою на льду. Река чёрная, как зеркало, над ней мягкий снег. Свет фонарей растворяется в мгле, но музыка заполняет всё пространство.

Он здесь. Белый мундир, высокий ворот, глаза цвета инея. И тот же взгляд – не властный, не холодный.

Просящий.

Я не знаю, почему не боюсь. Просто иду к нему. Он протягивает руку. На его пальцах та же перчатка, вторая из пары. Я касаюсь и под ладонью ледяная кожа, но не мёртвая. Пульс медленный, глубокий.

Мы начинаем танцевать. Музыка поднимается, будто из глубины реки. Каждый шаг – знаком. Я знаю этот танец. Я уже танцевала его когда-то.

Он не произносит ни слова, но я слышу его внутри.

Ты обещала.

Ты вернёшь долг.

В груди что-то сжимается – больно, сладко, до слёз.

– Кто ты? – шепчу я.

– Тот, кого ты оставила.

Снег кружится быстрее, ледяные хлопья оседают на ресницах. И на миг я вижу – под трещиной на его щеке течёт не кровь, а свет. Белый, как пламя подо льдом.

Он наклоняется ближе, и его губы почти касаются моих, когда…

Щёлк.

Музыка обрывается.

Я открываю глаза. В комнате темно. Я лежу на кровати, дрожа. На подушке снежинка, не растаявшая. А рядом на тумбе – обе перчатки.

– Смотрите, принцесса льда идёт, – тянет с улыбкой Летиция, когда я вхожу в зал.

Смех отзывается эхом под сводами Академии – звонкий, ледяной, как звон стекла, готового треснуть. Я стараюсь не смотреть в их сторону. Сжимаю ленты на пуантах, делаю вдох, но спина всё равно будто горит под их взглядами.

Проклятая.

Это слово уже шепчут не только за моей спиной, оно висит в воздухе, вплетено в каждый шорох, в каждое движение.

– Говорят, она видит мёртвых, – хихикает кто-то.

– Нет, её просто заколдовали, – отвечает другая. – Мадам Вирден, наследница призраков.

Я чувствую, как в груди медленно поднимается что-то тёмное, густое, как дым. Хочу ответить, но мадам Ланте входит в зал и воздух сразу натягивается, как струна.

– Начнём, – говорит она коротко. – Вальс Снов.

Музыка вспыхивает. Я выхожу вперёд. Движения привычные, заученные с детства, но сегодня всё иначе.

Моё тело будто перестаёт принадлежать мне.

Каждый поворот – точен до боли.

Каждое движение – словно чья-то невидимая рука направляет, будто я не танцую, а вспоминаю.

С каждой секундой становится страшнее. Я чувствую дыхание за спиной, будто кто-то стоит рядом. Рядом, но не видим.

Мадам Ланте останавливает музыку.

– Элианна.

Я замираю.

– Это было… – она морщит лоб. – Слишком.

– Простите?

– Слишком правильно. Неправдоподобно.

Она приближается, смотрит на меня в упор, и в её взгляде впервые не раздражение, а тревога.

– Кто учил тебя так двигаться?

Я молчу. Потому что в зеркале за её спиной отражаюсь не одна. Рядом со мной силуэт в белом мундире. Прозрачный, как пар на стекле. Он стоит совсем близко. И в тот миг, когда мадам Ланте поворачивается, чтобы посмотреть, там уже никого нет.

– Переиграла, – шепчет Летиция из заднего ряда. – Безумная.

Я опускаю взгляд. И вижу на полу след – отпечаток мужского ботинка. Снежный, тающий.

Ночь сползает на город, как бархатная завеса. Раппенгард засыпает медленно – окна гаснут одно за другим, отражаясь в замёрзших каналах, и только ветер шепчет по мостам старые молитвы. Я возвращаюсь домой поздно. В тусклом свете фонаря мои пуанты выглядят окровавленными, просто ленты порвались, но всё равно будто намёк.

Мачеха дремлет в кресле, остывший чай на подлокотнике, огонь в камине догорает. Я тихо поднимаюсь наверх, стараясь не разбудить никого. В комнате холодно. Снег подступает к окнам, как будто пытается войти.

Я бросаю взгляд на зеркало – трещина стала глубже. Теперь она тянется от угла к углу, точно рубец. На подоконнике тонкий слой инея. И в нём… цветок.

Роза.

Не бумажная, не живая – вылепленная из льда.

Каждый лепесток прозрачен, как хрусталь, а в центре капля чего-то тёмного, похожего на кровь, замершая навеки.

Я подхожу ближе. От неё идёт холод, как от дыхания подземного ветра. На стекле едва видимый отпечаток ладони. Мужской.

Снаружи тихо. Только где-то внизу, под домом, звучит музыка.

Вальс. Тот самый.

Вальс Снов.

Я открываю окно и ветер врывается в комнату. Снежинки кружатся, вплетаются в волосы, касаются кожи. И вдруг шаги. На лестнице. Медленные, ровные.

– Кто здесь? – шепчу.

Ответа нет. Только звук музыки, усиливающийся с каждым мгновением, пока не кажется, будто вся комната это сцена.

Я поворачиваюсь к зеркалу. И вижу его.

Он стоит в отражении – в белом мундире, волосы темнее ночи, глаза, как лёд, подсвеченный изнутри. На лице та же трещина, проходящая от скулы к губам, и в ней сияет тонкий свет, будто от звезды.

Он поднимает руку. Касается зеркала с той стороны. Я не двигаюсь.

Холод от стекла проникает в пальцы, сердце колотится в груди, и вдруг кажется, что мир дрогнул. На секунду наши ладони совпадают через границу отражения. И где-то за гранью слышится шёпот, тихий, как дыхание:

Ты уже танцуешь, Элианна.

Я отдёргиваю руку. Свет гаснет. Зеркало снова просто стекло. Но роза из инея всё ещё лежит на подоконнике. Только теперь на её лепестках тает снег в форме тонкого, изогнутого ключа.

Глава шестая. «Письмо из фарфора»

«В каждом осколке разбитого сердца можно рассмотреть лицо того, кто его разбил.»

Ночи в Раппенгарде становятся всё тише. Неестественно тише как будто город сам затаил дыхание. Снег больше не падает мягко – он шипит, когда касается земли, словно живое существо, которому больно прикасаться к миру.

В доме Вирденов холод, который не уходит даже при огне. Шаги слышны каждую ночь. Медленные, равномерные, будто кто-то бродит по коридорам между стенами. Слуги говорят шёпотом, а утром всё чаще уходят. Сначала кухарка, потом камеристка. Теперь осталась только старая Нора, та, что молится на каждом углу и крестит зеркало, когда я прохожу мимо.

Но отец… отец делает вид, что ничего не происходит.

– Не поддавайся страху, Элианна, – говорит он, снимая перчатки у камина. – Старые дома шумят. Это просто ветер.

Его голос усталый, глухой. Он избегает взгляда матери. А мать бледная, как первый снег, лежит в постели с начала зимы. Каждый день одно и то же: дрожь, жар, потом снова холод. Врачи называют это «синдромом стеклянных лёгких». Они говорят, что кровь её густеет, дыхание становится тяжелее, как будто лёгкие покрываются инеем изнутри. Мачеха называет это наследием рода Вирден.

Иногда я думаю – она права. Мама шепчет во сне какие-то слова на древнем языке. Иногда произносит имя, которое я не могу запомнить, будто оно соскальзывает с сознания, как лёд. А потом, открыв глаза, смотрит на меня и говорит:

– Если услышишь шаги за дверью – не открывай. Даже если это будет отец.

Я не понимаю, откуда в ней этот страх. Она всегда была мягкой, светлой, как лунный свет. Теперь же будто угасает, словно кто-то каждую ночь вытягивает из неё жизнь.

Мачеха, леди Марин, живёт с нами уже третий год. Официально – чтобы «помогать по дому, пока госпожа больна». На деле – правит всем. Она холодная, из тех, кто улыбается, когда больно другим. И я часто ловлю её взгляд на себе – не материнский, не заботливый. Будто она ждёт, когда я оступлюсь.

Вчера ночью я слышала, как она говорила с отцом внизу. Шёпотом, но я различила слова:

«Если болезнь перейдёт на девочку – договор исполнится.»

С тех пор я не сплю. Каждый скрип половиц, каждый тихий удар часов кажется шагом. Я чувствую, что кто-то есть в доме. Не человек. Слишком ровно дышит тьма за дверью, слишком точно совпадает ритм её дыхания с моим.

Иногда я думаю, что это он – тот, из зеркала.

Щелкунчик.

Призрак, страж или проклятие.

А может всё сразу.

Но прошлой ночью я услышала другое. Сначала шаги. Потом тихий женский плач. Из комнаты матери.

Я бросилась туда, но когда открыла дверь, она спала. На подоконнике лежала та же роза из инея. Только теперь вместо капли крови в центре, серебряная пыль. Как зола.

Я провожу пальцем по трещине зеркала, пытаясь разглядеть отражение. И внезапно – мелькание. Маленькие, быстрые, слишком живые глаза. Крысиные.

Я отдергиваю руку, дыхание замирает. Отражение кажется странным – искажённым, глубже, чем стекло может пропустить. И я слышу тихий, почти человеческий шёпот:

«Они смотрят…»

Сначала я думаю, что это остатки сна, или воображение. Но воспоминание возвращается само. Легенда, о которой говорили старые слуги Академии.

После репетиции я спустилась в библиотеку Академии, та почти забытая комната с пыльными свитками, где учат истории танца и древние семейные хроники. Я искала заметки по «Вальсу Снов» и наткнулась на старый свиток с гербом Вирденов. Старый, потрёпанный, пахнущий воском и сыростью.

Там было написано:

«Под зеркалами живут те, кого давно забыли.

Духи теней, крысиные короли, слуги древнего проклятия.

Они питаются страхом и долгом.

Те, кто заключил договор с Тенью, всегда оставляют за собой двери, сквозь которые проклятие проходит от рода к роду.»

Я читала и чувствовала, как кровь стынет в венах.

Крысиные короли.

Слуги Тени.

Они не люди, не животные, а существа из иного мира, заключённые между стеклом и отражением. И всё вдруг стало ясным: трещины на зеркале, щелкунчик, роза из инея – это не просто странности.

Это сигналы.

Эти духи наблюдают за мной.

И ждут, когда я сделаю неосторожный шаг.

– Элианна! – голос мадам Ланте эхом ударяет по библиотеке.

Я резко закрываю свиток, прячу его под платье. Вижу, как её тень скользит по полу. Она идёт ко мне, а я понимаю, что теперь легенда моя реальность.

Глаза в зеркале мелькают снова. И я знаю: крысиные короли следят за мной, и что-то заставляет их быть ближе, чем они должны.

Ad vitam aeternam.

И где-то, глубоко под Академией, через ледяные коридоры, что-то шевелится. Слуги исчезают. Шаги слышны. И это не просто легенда. Это предупреждение.

Вечером снег снова идёт стеной. Раппенгард тонет в белом безмолвии – ни звука, ни света. Лишь колокола вдали бьют время, будто отмеряют чужую жизнь.

Я долго не могу уснуть. Шкатулка стоит на комоде, в том самом месте, где впервые появилась. Она кажется другой, будто тяжелее. Я подхожу, открываю.

Внутри больше нет перчаток. Только письмо. Плотная бумага, пожелтевшая, с выцветшими чернилами. Запах воска и чего-то холодного, как металл. Почерк старинный, ровный, почти безупречный. Я читаю вслух, шепотом, боясь, что слова услышит кто-то ещё.

«Моё сердце заключено в фарфоре.

Если оно разобьётся – мир забудет меня, а я – всех, кого любил.»

Пальцы дрожат. Слова будто оживают, становятся осязаемыми.

Под текстом подпись, но её не разобрать: чернила растеклись, как кровь под водой. Лишь одна буква видна ясно – L.

Я перечитываю снова и снова, пока буквы не начинают меняться перед глазами, превращаясь в танец.

Фарфор.

Щелкунчик.

Он – не игрушка.

Он – человек, запертый в теле, заключённый в собственное проклятие. И если его сердце действительно спрятано в фарфоре – значит, разбить его значит освободить… или уничтожить.

Я подношу письмо ближе к свету. И вижу: на полях проступили тонкие линии, похожие на карту. Изломанные, будто трещины. Они сходятся в одной точке. Академия танца.

Я слышу музыку. Сначала тихо, потом отчётливее. Вальс Снов. Он зовёт меня. Не звук – зов.

Я закрываю шкатулку – и чувствую, как холод проходит по пальцам, словно кто-то дотронулся до меня изнутри. Тихо. Почти нежно.

«Ты нашла мой след…»

Голос нереальный, но такой близкий, будто он стоит рядом. Я поворачиваюсь и в зеркале за спиной мелькает белая тень. Фарфоровая, с трещиной на щеке и глазами, в которых застыли века.

Зал Академии полон света, но он не согревает. Музыка звучит привычно, но мне кажется, что каждое движение растягивается, как тень под зимним солнцем. Я выхожу на паркет, делаю первый шаг. Вальс Снов начинается, но что-то идёт не так.

Танец превращается в бой.

Паркет – поле сражения, отражение в зеркале – арена.

Партнёр – мужчина в белом мундире, теперь уже офицер.

Каждый поворот, каждый па – словно удар шпаги, как будто мы сражаемся и каждый шаг – вопрос жизни и смерти. Я чувствую, как его дыхание замедляется. Рука тяжелеет в моей, словно под весом тысячи лет. Он падает на меня, глаза цвета инея открыты, но в них – предельная усталость.

Смерть?

Я не знаю. Но сердце его бьётся всё слабее.

Я делаю ещё один шаг, ещё один поворот. И падаю сама.

Тело обрушивается на пол, и сознание уходит.

Я просыпаюсь от резкого света люстры и крика мадам Ланте. Все стоят вокруг, лица бледные, шёпоты, шаги. Я лежу на полу, тело дрожит, как только что вынутый из-под льда. В руках холод. Смотрю вниз.

Пуанты в крови.

Не моей.

Не полностью.

Сердце колотится. Я понимаю: это не сон. И тот, кого я держала в танце – офицер, мужчина с инеевыми глазами – умер или почти умер где-то между реальностью и отражением.

Мадам Ланте наклоняется.

– Элианна, что с тобой? – голос дрожит.

– Я… – не могу сказать, что именно произошло.

Только шепчу:

– Танец… он не мой.

Слухи, легенды, роза из инея, трещины на зеркале – всё становится единым. Не игрушки, не случайности. Проклятие двигается внутри меня, в моих движениях, в каждом дыхании.

Я стою, держу пуанты, кровь на ладонях, на паркете, и понимаю: теперь мой танец не только сцена. Он испытание. Бой. И только я могу пройти через него, не потеряв себя.

Ad vitam aeternam.

Раннее утро. Город ещё спит, туман медленно стелется по каналам Раппенгарда. В Академии тихо и только эхо моих шагов и скрип пуантов на холодном паркете.

Я прихожу раньше всех. В коридорах темно, но зал освещён мягким светом фонарей, пробивающихся сквозь высокие окна. Музыка ещё не играет. И всё же я начинаю танцевать.

Каждое движение – плавное, отточенное, как будто тело помнит всё, что видел в снах. Руки скользят, ноги поворачиваются в воздухе, па – безупречные, но наполненные эмоциями, о которых я боюсь думать.

И тогда я замечаю его в зеркале.

Он тоже танцует.

Белый мундир блестит под слабым светом, плечи двигаются ровно, но мягко. Каждый поворот – идеален. И мы танцуем вместе.

Я двигаюсь, и ощущаю его дыхание. Тепло, которое не исходит от меня. Прикосновение лёгкое, почти невесомое, но настоящее. Сердце сжимается, а ладони тянутся, хотя понимаю: я не могу коснуться его.

Мы кружимся, переплетаемся, па и подъемы становятся почти невозможными для понимания. Это не просто танец – это разговор без слов. Он говорит глазами, каждым движением, и я слышу его сердце сквозь стекло.

Сцена будто растворяется, остаётся только мы в зеркале. Красота и тревога переплетаются.

Он – офицер, чужой и близкий одновременно.

Я – танцовщица, пленница отражения.

Музыка появляется сама, будто подчиняясь моему дыханию. И чем дольше мы танцуем, тем яснее понимаю: этот танец не про балет. Он про нас. Про прошлое, которое всё ещё живёт. Про что-то, что тянет меня через границы реальности и отражения.

Я делаю па, и он повторяет каждый жест. В зеркале его лицо близко к моему, дыхание почти совпадает с моим. Я закрываю глаза, ощущаю прикосновение и понимаю, что никогда больше не смогу танцевать одна.

И только когда останавливаюсь, слышу слабый скрип пуантов за спиной.

Зал пуст.

Но в зеркале он всё ещё там.

Ad vitam aeternam.

Глава седьмая. «Белый офицер»

«Некоторые тени не ждут ночи. Они возвращаются, когда зажигается свет.»

Я возвращаюсь в комнату поздно вечером. Снег за окном почти перестал идти, но воздух всё ещё хрустит под пальто. Шкатулка стоит на комоде, аккуратно закрытая. И куклы нет.

Я моргаю. И вижу его.

Мужчина. Не игрушка. Не отражение.

Высокий, в белом мундире, плечи широкие, осанка выправлена так, будто весь мир его арена. Я замерла. Сердце бьётся слишком громко.

Он смотрит на меня – глаза цвета инея, те самые, что снились мне сотни ночей. Он делает шаг вперед. И всё вокруг становится тише, будто воздух подстраивается под его присутствие.

– Элианна, – говорит он мягко, но голос звучит как колокол.

– Я… кто вы?

Он слегка улыбается, почти грустно.

– Я Лаэн Вард.

– Лаэн… Вард? – повторяю, словно проверяя звук имени.

– Да. Когда-то я был офицером. На Проклятом балу сто лет назад.