Осколки вечности

Ульяна Мазур

Осколки вечности

Пролог. «Кукольник и ледяное дыхание»

Сначала был звук.

Тонкий, как дыхание, звон, от которого лопнул лёд на окне.

А потом – тишина. Тишина такая плотная, что даже свечи перестали колыхаться, будто сами слушали.

Он сидит перед зеркалом, держа в руках куклу. Её глаза нарисованы с безупречной точностью – два хрупких озера под слоем лака. Он не знает, зачем делает это снова. Ведь каждая из них – умирает.

– В этот раз ты выживешь, – шепчет он.

Он вырезает сердце. Из белого фарфора, как снег. Осторожно вкладывает его в грудь. Наклоняется ближе, чтобы вдохнуть в пустоту – частицу жизни. А потом шепчет старинные слова, от которых трескается зеркало.

Снежинки падают в мастерской. Хотя снаружи весна. Его ресницы дергаются. И он впервые пугается того, что создал.

Прошло сто лет.

Город утонул в снегу, как в вате. На улицах танцуют балерины, похожие на марионеток. И никто не помнит, что их вальс – это эхо чьей-то клятвы.

Но когда в Академии появляется фарфоровый офицер, с трещиной на щеке и глазами, как лёд, музыка снова оживает.

Она всегда оживает – когда кто-то нарушает забвение. Когда любовь вспоминает себя.

Глава первая. «Город, где снег помнит»

«Каждый дом в Раппенгарде отражает того, кто когда-то стоял напротив. Даже если он давно в земле.»

Раппенгард тонет в снегу. Город словно создан для того, чтобы его смотрели – как спектакль, который никогда не заканчивается. Вода под тонким льдом отражает свет фонарей, и кажется, будто река горит изнутри.

На мостах – гирлянды, на балконах – хрустальные шары. Музыка доносится отовсюду: скрипки, смех, шаги. А над всем этим – запах пепла и хвои.

Я стою на балконе Академии и смотрю вниз – туда, где фигуристы режут лёд, словно рисуют на нём музыку. Девушки в белых юбках крутятся, как снежинки, парни ловят их в падении.

Красиво.

И – совершенно пусто.

Город живёт праздником, а я – его тенью.

В Раппенгарде зима длится дольше, чем положено. Иногда мне кажется, она вообще не кончается. Лёд под окнами никогда не тает, вода в каналах чёрная, как чернила, а луна – всегда полная. Старые говорят: это расплата. Когда-то один из наших предков продал Тени своё имя. И теперь даже снег здесь – живой.

Академия танца похожа на храм. Мраморные колонны, огромные зеркала, холод в стенах – будто сама красота здесь давно умерла и теперь нас только учат, как изображать её труп.

Я танцую каждый день. Тело помнит музыку лучше, чем я – слова. Иногда, когда на сцене становится слишком тихо, я слышу, как под полом потрескивает лёд.

Моя мать больна. Она не выходит из комнаты и просит, чтобы я каждый вечер танцевала для неё – хоть немного.

Я танцую.

Она улыбается.

А потом кашляет, и на платке остаются алые пятна.

Мачеха не любит, когда я задерживаюсь. Она говорит, что в городе слишком много слухов о Вирденах, и что танцовщица с нашей фамилией должна вести себя безупречно. Я бы предпочла быть невидимой.

Иногда я хожу на набережную – туда, где ледяные статуи отражаются в воде. Мальчишки продают сладости, дети лепят снежных ангелов. А я стою в стороне и думаю: каково это – быть счастливым в городе, где каждое зеркало помнит твоих мёртвых.

На рассвете я возвращаюсь в Академию, по лестнице, скользкой от инея. Там пахнет пылью, воском и хвоей. Я снимаю пуанты, касаюсь пола пальцами ног – и чувствую, как под кожей бежит холод.

Каждый день одинаковый.

Каждое утро – как повтор.

И только иногда, когда ветер задувает в окна, мне кажется, что кто-то шепчет моё имя.

Тихо, из-за зеркала.

Утро.

Я встаю рано, ещё до рассвета. В доме холодно – уголь в камине почти догорел. На подоконнике замерзли буквы, выведенные пальцем: E. Может, кто-то шутил. Может – нет.

На кухне служанка греет молоко, в углу кошка чистит лапы. Я достаю пуанты – старые, стоптанные, с разошедшимися лентами. Мачеха не разрешает тратить деньги на новые, пока не заслужу. В Академии таких, как я, называют «сиротами под крышей богатства».

На улице темно. Луна ещё висит над шпилями церквей. Я иду по мосту к Академии. Под подошвами – лёд. Вода под ним кажется живой: течёт, шепчет, зовёт. Иногда я думаю, что слышу музыку прямо из каналов. Старую, тихую, будто из-под земли.

В Академии сегодня репетиция зимнего бала. Все говорят только о нём – о празднике, на который придут купцы, даже сам лорд Раппенгарда.

Бал – вершина года.

Если тебе удастся станцевать в нём сольную партию, жизнь изменится.

Я стою у зеркала в репетиционном зале и смотрю на своё отражение. Оно чуть бледнее, чем должно быть. И когда я поворачиваюсь – оно задерживается на миг дольше, чем я.

– Вирден, – говорит мадам Ланте, преподавательница. – Ещё раз. И с чувством. Танец – это кровь, не шаги.

Я киваю. Музыка начинается.

Я двигаюсь. Раз, два, три.

Тело помнит, даже когда разум блуждает где-то в морозном тумане. На последнем па я вдруг слышу тихий звон – будто где-то рядом треснул лёд.

Все замирают.

Музыка обрывается.

– Что это было? – шепчет кто-то.

Я не отвечаю. Потому что вижу – в зеркале за моей спиной стоит мужчина. Высокий. В старом мундире. С лицом, похожим на фарфор. И трещина… От глаза до подбородка.

Я моргаю.

Он исчезает.

Но трещина остаётся. Не в зеркале. В воздухе.

Я не верю в чудеса. Но в Раппенгарде чудеса редко бывают добрыми.

Музыка возвращается, гулко, будто сквозь воду. Мадам Ланте хлопает в ладони:

– Ещё раз, дамы. Больше дыхания, меньше жеманства!

Балетные залы в Раппенгарде пахнут потом, мылом и страхом – особенно перед балом. Каждая из нас хочет выйти на сцену в главной партии. Но таких мест – всего одно.

Я двигаюсь точно, как учили. Ни шага в сторону, ни вздоха не в такт. Всё по правилам. Но даже когда я делаю всё идеально, на мне всё равно лежит тень.

– Смотри, – шепчет сзади одна из девушек, – Вирден опять изображает трагедию. Может, Тень снова ей подсказывает движения?

Хихиканье.

Тонкое, колкое, ледяное.

– А может, – вторит другая, – она просто не видит разницы между балетом и похоронным маршем.

Я не отвечаю. Если бы я ответила – это бы только подпитало их. Вместо этого я делаю пируэт, плавно, точно, как будто сама зима помогает мне вращаться.

Пусть смеются.

Пусть завидуют.

Я чувствую взгляды – колючие, как иглы еловых ветвей.

Для них я – странная. Девушка с проклятой фамилией.

Вирден.

Потомок тех, кто торговал душами ради красоты.

Однажды ночью кто-то оставил у моей двери связку старых костяных пуантов. На лентах было выжжено: Пляши, пока не треснешь.

Я выбросила их. Но иногда кажется, что слышу – как что-то царапает изнутри стен.

– Стоп! – мадам Ланте резко останавливает музыку. – Вирден, вы опоздали в прыжке на полудолю. Всё остальное – бесполезно. Снова.

Я опускаю голову.

– Простите, мадам.

– Простите? – она усмехается. – Вы хотите, чтобы прощали вас так же, как вашу мать?

Слова ударяют сильнее, чем пощёчина. Но я не показываю. Только выпрямляюсь и вновь поднимаю руки.

В зеркале мелькают силуэты. Блестящие корсажи, юбки, отражения – всё сливается в один бесконечный калейдоскоп. Я чувствую – где-то там, между ними, снова он. Тот, что стоял за моей спиной.

Фарфоровое лицо. Трещина. Пустые глаза.

Я моргаю – и вижу только себя.

– Странная ты, Вирден, – говорит вдруг Летиция, лучшая танцовщица Академии, дочь королевского советника. – Иногда мне кажется, будто ты танцуешь не под музыку, а под чей-то шёпот.

Я смотрю на неё.

– А ты – под звук аплодисментов, которых ещё не заслужила.

Её улыбка гаснет. На миг в зале становится тихо.

– Девочки, девочки, – мадам Ланте хлопает в ладони. – Меньше яда, больше грации.

Музыка снова звучит.

Но внутри – только звон.

Хрупкий, как лёд под ногами.

Когда репетиция заканчивается, остальные девушки смеются, переодеваясь. Сбивают иней с юбок, поливают духами, болтают о подарках, о платьях к балу. Я стою у окна, смотрю, как снежинки оседают на стекле.

– Элианна, – говорит вдруг тихо одна из младших, Лина, – ты… правда видела что-то? Там, в зеркале?

Я поворачиваюсь. Она бледная, с красными руками и глазами, в которых больше тревоги, чем любопытства.

– А если и видела? – спрашиваю.

– Тогда тебе лучше не смотреть больше.

Здесь говорят, что зеркала в Академии – старше самих стен. И в каждом живёт кто-то, кто ждёт, когда его имя произнесут.

Вечером я возвращаюсь домой по мосту. Снег идёт крупный, мягкий. Небо низкое, серое, город светится золотом фонарей. Лёд в каналах потрескивает – будто живой.

Я иду и думаю:

Что, если эта трещина в зеркале – не иллюзия?

Что, если когда-то Тень, заключившая договор с моими предками, просто ждала?

И я – всего лишь продолжение долга, который не был оплачен.

Вдалеке звонят колокола. Город готовится к зимнему балу. А я чувствую – что-то приближается. Что-то, что пахнет морозом и полированным деревом.

И когда я поднимаю глаза – вижу витрину старого антикварного магазина. Там, за стеклом, стоит фарфоровая кукла-офицер.

С лицом, рассечённым трещиной.

Он улыбается.

И будто кланяется.

Глава вторая. «Дом под знаком инея»

«Проклятие редко приходит с громом. Оно садится у камина и ждёт, пока ты назовёшь его по имени.»

Вечер опускается на Раппенгард, как бархатная драпировка. Плотный, холодный, с тихим звоном льда за окнами. Дом Вирденов – узкий особняк у самого канала, с лестницами, где скрипит каждый шаг, и зеркалами, в которых отражается слишком много теней.

Я вхожу в гостиную и сразу чувствую холод, не физический, а другой – от слов, которые ещё не произнесены. Мачеха сидит у камина, в сером платье, спина прямая, лицо безупречное. Рядом – отец. Он листает газету, не поднимая глаз.

– Опять поздно, – говорит леди Морвин. – И снова в тех пуантах.

– Репетиция задержалась, – отвечаю я спокойно.

– Репетиция, – она произносит это слово, будто оно что-то грязное. – Думаешь, если будешь стоять на одной ноге дольше других, с тебя смоют имя твоей семьи?

– Довольно, Морвин, – негромко говорит отец. Он не смотрит ни на неё, ни на меня. Только крошечная тень морщины между бровей выдает усталость.

– Нет, не довольно, – она поднимается. – Твоя дочь живёт в доме, где её мать умирает, а она бродит по ночам по мостам, как… —

– Как кто? – я резко поворачиваюсь.

– Как та, чьё отражение не знает, кому принадлежит.

Воздух будто дрожит. Я чувствую, как огонь в камине гаснет, хотя никто его не трогал.

– Элианна, – тихо говорит отец, наконец поднимая глаза, – не стоит отвечать. У нас непростое время.

– У нас всегда непростое время, – говорю я. – Может, потому что вы всё время делаете вид, что прошлого не было.

Мачеха медленно поворачивается ко мне.

– Прошлое должно оставаться там, где ему место – под снегом.

Я ухожу, не дожидаясь ответа.

Пусть остаётся. Под снегом. Под камнем. Подо мной.

Комната матери пахнет лавандой, старой бумагой и лекарствами. Она лежит у окна, на подушках, под шерстяным пледом. Бледная, будто сама сделана из инея. Когда я вхожу, она улыбается – так тихо, что улыбку можно принять за боль.

– Танцевала сегодня? – спрашивает она.

– Да.

– И всё так же – под чужую музыку?

Я сажусь рядом, беру её холодную руку.

– Мам… расскажи мне про наш род. Про то, почему все шепчутся. Про ту Тень, с которой всё началось.

Она на миг закрывает глаза.

– Не нужно, Эли. Некоторые истории – как зеркало. Посмотришь в них слишком долго – и забудешь, кто ты.

– Но все говорят…

– Пусть говорят, – её голос становится твёрже. – Правда всегда звучит страшнее, чем ложь. А страх – то, чем Тень питается.

Я молчу. Она смотрит в окно, где снег медленно оседает на стекле, превращая мир за ним в белую пустоту.

– Знаешь, – шепчет она, – я всегда боялась, что договор не закончился. Что он просто ждёт.

– Чего?

– Того, кто снова заговорит с ним на языке сна.

Наутро я иду в Академию. Воздух прозрачный, до боли. Снег хрустит под подошвами, каналы покрыты льдом, и в их чёрных глубинах отражается город – как двойник, но без света.

В зале пахнет пудрой, потом и свежим лаком. Мадам Ланте нервничает: бал уже завтра.

– Итак, – говорит она, – лорд пожелал увидеть обновлённую постановку Вальса снов. Главную партию должна была танцевать леди Летиция, но…

Она делает паузу. Девушки замирают, как стая птиц.

– Леди Летиция… сломала ногу. Сегодня утром.

Тишина. Лёд внутри меня будто трескается.

– Вместо неё… – мадам Ланте бросает на меня короткий взгляд, – Вирден. Вы выучили партию?

Я киваю. Хотя не должна была.

Я знала её. Наизусть. Смотрела из-за кулис, повторяла движения в пустом зале, пока нестерпимо болели пальцы. Но никто не говорил мне, что это будет нужно.

– Отлично. Тогда – завтра вы станцуете Вальс снов.

Девушки переглядываются. Кто-то шепчет:

– Конечно, случайность. Или… наследие.

Я отвожу взгляд. Но сердце бьётся слишком быстро, будто знает больше, чем я.

После репетиции я выхожу из Академии последней. Снег сыплется с крыш, мосты покрыты тонким льдом. Я снова прохожу мимо той витрины. Фарфоровый офицер стоит на том же месте. Но теперь его голова чуть повернута.

Прямо ко мне.

Академия сияет, будто сама стала частью праздника. Коридоры украшены еловыми ветвями, на лестницах – гирлянды из свечей. Воздух наполнен запахом корицы, воска и свежего снега.

Сегодня – Рождественский бал. Кульминация сезона. Награда за кровь, труд и боль.

За кулисами царит шум: шелест платьев, звон пуантов, смех и суета. Девушки поправляют ленты, мадам Ланте раздаёт последние распоряжения. А я стою у зеркала – в белом платье, с тонкой серебряной вышивкой. На груди – брошь в форме снежинки. Слишком холодная, будто сделана не из металла, а изо льда.

Музыка уже звучит в зале – вальс, лёгкий, как дыхание зимы. Зал мерцает огнями, публика затаила дыхание. И когда оркестр делает первый аккорд, я выхожу.

Сцена будто тонет в снежном тумане. Я двигаюсь легко, почти не касаясь пола. Плечи расслаблены, руки – как крылья. Тело помнит каждое движение, каждое па. Музыка проходит сквозь меня, и на миг кажется, что я не танцую – я сон, в котором танцуют другие.

Зал исчезает. Остаётся только свет, снег и звук.

И вдруг – ощущение. Чей-то взгляд. Не поверхностный, не случайный – он видит. Не платье, не шаги, не улыбку – меня.

Я поднимаю глаза. В глубине зала, среди гостей – мужчина. Высокий, в белом мундире, лицо – в тени. Только глаза – светлые, как ледяная вода, и слишком живые для того, кто просто наблюдает. И в них – не любопытство. Память.

Я сбиваюсь с ритма на долю секунды. Музыка будто хрипит, и этот миг длится вечность. Но тело само возвращает баланс – шаг, поворот, прыжок.

Всё идеально.

Все аплодируют.

Кроме него. Он не двигается. Не хлопает. Просто смотрит. Как будто вспоминает.

Когда музыка стихает, зал взрывается аплодисментами. Я кланяюсь. Улыбаюсь. Но в груди не радость, а холод.

Когда я поднимаю глаза, место, где он стоял, пусто. Только легкий запах древесины и табака остаётся в воздухе. И странное чувство – будто я уже танцевала этот вальс.

Когда-то.

С ним.

Позже, когда зал опустеет, я подойду к окну.

Снаружи идёт снег, и в отражении стекла на миг мелькнёт знакомый силуэт – тот же мундир, тот же взгляд. Он не отражается полностью. Лишь трещина по лицу – тонкая, как след по стеклу.

И тогда я впервые думаю:

Может, это не просто незнакомец.

Может, вальс снов – не спектакль.

А приглашение.

Глава третья. «Звон под кожей»

«Музыка способна воскресить всё. Даже то, что умереть было обязано.»

Бал закончился, но музыка всё ещё звучит где-то в глубине сознания – приглушённо, словно под водой. Я стою за кулисами, босая, держу в руках туфли и пытаюсь отдышаться. Пальцы дрожат. Не от усталости, а от того взгляда, что жёг сквозь зал, как пламя подо льдом.

В дверях появляется мадам Ланте. На ней чёрное платье с кружевами, волосы убраны в тугой узел. Она улыбается, но в её улыбке нет тепла.

– Блестяще, Вирден. Почти.

Я поднимаю глаза.

– Почти?

Она медленно подходит ближе, поправляет складку на моём платье.

– Ты сбилась. На четвёртом такте, перед поворотом. Мелочь, которую публика не заметила. Но я заметила.

– Я исправилась.

– Да, – кивает она. – Ты умеешь падать красиво.

Пауза.

– Леди Летиция, конечно, станцевала бы безупречно.

Я сжимаю туфли в руках так, что ленты впиваются в ладони.

– Леди Летиция сломала ногу.

– И всё же её имя всё ещё значится в афише, – с лёгким сожалением говорит Ланте. – Лорд Раппенгарда был доволен. А это… всё, что важно.

Она поворачивается, собираясь уйти, но задерживается у двери.

– Вирден, – произносит мягко, почти ласково, – помни: танец – это не спасение. Это договор.

– С кем? – спрашиваю я прежде, чем успеваю сдержаться.

Мадам Ланте улыбается.

– С тем, кто готов платить за твоё совершенство.

Когда я возвращаюсь в гримёрку, зал уже пуст. Снег сыплется за окнами, свечи догорают. Я ставлю туфли на пол, развязываю ленты, массирую пальцы – они горят. На столике – конверт. Плотная бумага, без подписи. Внутри – лист с аккуратным почерком:

«Ты танцевала, как во сне. Но разве сон не стоит повторить?»

И рядом – две маленькие коробки из чёрного дерева. Я открываю первую.

Внутри – Щелкунчик. Фарфоровый, с офицерской выправкой и тонкой трещиной от виска до подбородка. Его глаза… не кукольные. Слишком живые. Те самые, что я видела в толпе.

Я отдёргиваю руку. На пальцах – тонкая пыль, словно от старого зеркала. Снаружи ветер усиливается. Где-то далеко звонят колокола. Я ставлю куклу на подоконник – лицом к окну. Но когда поворачиваюсь, чтобы уйти, слышу тихий щелчок. Как будто кто-то двинулся.

Я оборачиваюсь. Щелкунчик всё так же стоит на месте. Только голова – чуть повернута.

Прямо ко мне.

Я провожу пальцем по крышке второй коробки. Древесина гладкая, холодная, будто её только что вынули из снега. На свету переливается лак, и между прожилками темнеют тонкие золотые узоры – ветви, переплетённые в венец. А в самом центре – выгравированные слова:

Ad vitam aeternam.

До самой вечности.

Я повторяю про себя, тихо, как заклинание. Звук латыни ложится на язык странно – остро, будто укус. Может, это просто подарок от Академии? От кого-то из жюри? Может, это знак благодарности за то, что я не опозорила «Вальс Снов»?

Но почему тогда эти слова… почему они?

Шкатулка открывается с лёгким щелчком. Внутри – выстланное тёмно-синим бархатом пространство и маленький ключ, прикреплённый к крышке тонкой цепочкой. На ключе – выгравированные буквы: E.V. Мои инициалы.

Я замираю. Неужели кто-то сделал это специально для меня? Но кто?

Снаружи доносится далекий гул – звон колоколов с башни Раппенгарда.

Полночь. Снег бьётся о стекло, как рой белых мотыльков, и каждый удар будто откликается в груди. Я ставлю шкатулку на подоконник. Ключ всё ещё в пальцах. Может, это просто музыкальная коробка? Я поворачиваю ключ.

Щелчок. Тишина.

А потом – тонкая, почти неразличимая мелодия. Нежная, ломкая, как дыхание перед сном.

«Вальс Снов».

Моя музыка.

Но в ней есть что-то иное – скрытое, едва слышное второе звучание.

Будто за каждой нотой прячется шёпот. И чем дольше я слушаю, тем отчётливее он становится: словно кто-то поёт вместе со мной, издалека, сквозь лёд, сквозь время.

На стекле проступает иней, образуя тонкий узор.

Роза. Стальная, с застывшей каплей крови у самого кончика шипа.

Я моргаю – и рисунок исчезает. Только музыка всё ещё звучит, тихо-тихо, пока механизм не замирает. И в тот самый миг где-то в глубине комнаты раздаётся щёлк. Едва слышный. Тот самый, что делает игрушка, когда ей поворачивают ключ.

Я оборачиваюсь.

Щелкунчик стоит ближе, чем я помню.

Его тень ложится на пол – длинная, неестественная, будто от живого человека. И под светом свечи мне кажется, что трещина на его лице стала чуть глубже.

Я делаю шаг назад. Сердце бьётся в висках.

– Это просто игра света, – шепчу я себе. – Просто тень.

Но внутри, где-то глубоко, шевелится странное чувство. Будто кто-то смотрит. Не из комнаты – изнутри шкатулки.

Ad vitam aeternam.

До самой вечности.

Я долго не могу уснуть. Шкатулка стоит на комоде, и даже когда она молчит – кажется, будто я всё ещё слышу её мелодию. Тонкую, бесконечно далёкую. Как если бы где-то за городом, под толстым льдом, играли старый вальс, а я была его единственным слушателем.

Мама спит. Её дыхание – слабое, едва различимое. В другой комнате что-то шуршит – мачеха, наверное, проверяет свечи, чтобы не случился пожар. Она всегда всё контролирует. Даже ночь. Даже мои сны.

Я закрываю глаза, но музыка всё громче. Теперь я слышу её явно – сквозь стекло, из-за окна. Сначала я думаю, что это ветер.

Но нет.

Это ритм. Плавный, размеренный – как стук сердца.

Три четверти.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. Река Раппенгарда застыла, превратившись в серебряное зеркало, покрытое снегом. На мостах – фонари, тусклые, будто уставшие. И на льду – кто-то танцует.

Сначала я вижу только движение. Вихрь белого, черного, и отблески света, как от стекла. Фигура кружится, делает па, шаги будто не касаются поверхности. И каждый поворот совпадает с биением моего сердца.

Я прижимаю ладони к стеклу.

Он.

Незнакомец из зала. С тем самым взглядом – слишком живым, слишком древним. Его волосы тёмные, отливающие синевой под луной. Пальто распахнуто, под ним – что-то старинное, почти военное. Он танцует, как будто снег и лёд слушаются его. Как будто время само подыгрывает. А потом он поднимает голову. И смотрит прямо на меня.

Я отступаю, резко. Сердце – в горле.

Он не может видеть. Это слишком далеко.

Но он видит. Я чувствую.

Музыка стихает. Фигура замирает.

И вдруг – кивок. Почти незаметный. Будто приглашение.

Я спускаюсь. Не думаю, просто иду. Лестница скрипит, дом дышит холодом. На улице – пусто. Снег падает густо, крупными хлопьями, и каждый из них будто светится изнутри.

Река близко. Я подхожу и вижу следы.

Мужские. Ведут прямо на лёд.

Музыки уже нет. Только тишина.

И всё же я чувствую, как она вибрирует где-то под поверхностью – в каждом вдохе, в каждой снежинке.

Я делаю шаг. Подо мной хрустит лёд. Холод пробегает по ногам, но внутри – странное тепло. Я не боюсь.

На середине реки – коробка. Такая же, как моя шкатулка. Только покрытая инеем и снегом. Я тянусь к ней, касаюсь крышки. И в тот момент тень скользит по льду. Длинная, человеческая. Она проходит рядом – и исчезает.

Ветер приносит тихий шёпот. Словно кто-то произносит моё имя.

– Элианна…

Я оборачиваюсь – никого. Только луна. И лёд, под которым мерцает отражение – моё, но не совсем. Лицо чуть другое. Глаза темнее. И где-то в глубине трещины пробегает золотая искра.

Ad vitam aeternam.

До самой вечности.

Глава четвертая. «Когда зеркало дышит»

«Отражения не лгут. Они просто помнят то, чего мы уже не осмеливаемся вспомнить.»

Я просыпаюсь от света. Он режет глаза, словно кто-то развернул перед лицом зеркало. Первые секунды я не понимаю, где нахожусь. В груди – всё ещё тот ритм, тот вальс. Снег, лёд, тень на реке. Но комната – обычная. Моя. Только шкатулка теперь закрыта. Щелкунчик стоит на подоконнике, лицом к окну.

Сон. Конечно, сон.

Я поднимаюсь, чувствуя ломоту в ногах после вчерашнего выступления, и иду вниз – запах кофе, свежего хлеба, и что-то резкое, как уксус. Мачеха, видимо, уже бодрствует.

– Опять ты спускалась внизу среди ночи, – её голос звучит от камина, холодный, как сама утренняя стужа. – Я слышала шаги.

– Мне снилось, – отвечаю тихо. – Музыка.

– Музыка, – повторяет она с усмешкой. – Может, тебе стоит меньше мечтать и больше думать о карьере. Мадам Ланте сегодня в дурном настроении.