Хроника времен Карла IX

Голос, который Мержи сейчас же узнал, отвечал с грустью:

– Черт возьми! Если б дело шло о любовных делах, я не был бы так печален. Но дело в том, что я, – прибавил он тише, – поручил де-Пону отвезти письмо к моему отцу. Он вернулся и передал мне, что отец упорно не желает слышать моего имени.

– Твой отец старый кремень, – сказал один из молодых людей. – Он из тех стариков-гугенотов, которые хотели захватить Амбуаз [13].

В эту минуту капитан Жорж случайно оглянулся и заметил Мержи. Вскрикнув от удивления, он бросился к нему с раскрытыми объятиями. Мержи не колебался ни минуты: он протянул ему руки и прижал его к своей груди.

Возможно, что, не будь встреча столь неожиданной, он попытался бы вооружиться равнодушием, но неожиданность вернула все права естественному чувству. С этой минуты их встреча протекала, как встреча друзей, вернувшихся из далекого путешествия.

После объятий и первых расспросов капитан Жорж обратился к своим приятелям, к тем из них, которые остановились и наблюдали эту сцену.

– Господа, сказал он, – видите, какая неожиданная встреча! Простите, если я вас покину для беседы с братом, которого не видел более семи лет.

– Нет, черт побери, мы не допустим, чтобы ты оставил нас сегодня! Обед заказан, твое присутствие необходимо.

С этими словами говоривший схватил его за плащ.

– Бевиль прав, – сказал другой. – Мы не позволим тебе уйти.

– Да что там, черт возьми! – снова заговорил Бевиль. – Пусть и твой брат идет с нами обедать. Вместо одного доброго товарища у нас будет два.

– Извините меня, – сказал тогда Мержи, – у меня много дел на сегодня. Мне надо передать письма…

– Передадите завтра.

– Никак нельзя, так как они должны быть вручены сегодня же… и к тому же, добавил Мержи со смущенной улыбкой, – признаюсь, я без денег, и мне нужно их раздобыть.

– Ну, ей-ей, замечательная отговорка! – воскликнули все в один голос. – Так мы вам и позволим отказаться отобедать с такими добрыми христианами, как мы, ради того чтобы бежать за деньгами к евреям.

– Вот, друг мой! – произнес Бевиль, потряхивая длинным шелковым кошельком, висящим на поясе. – Считайте меня своим казначеем. Уже две недели как мне чертовски везет в игре!

– Идем! Идем! Не будем задерживаться! Идемте обедать к «Мавру», – подхватили остальные молодые люди.

Капитан взглянул на брата, остававшегося в нерешительности.

– Ладно, успеешь передать свои письма. Что касается денег, то у меня их достаточно. Идем с нами! Ты познакомишься с парижской жизнью.

Мержи уступил. Брат представил его по очереди каждому из своих друзей: барону де-Водрейлю, шевалье де Рейнси, виконту де-Бевилю и прочим. Они осыпали приветствиями вновь прибывшего, который был вынужден с каждым по очереди поцеловаться. Последним его обнял Бевиль.

– Ого! Ого! – воскликнул он. – Разрази меня бог! Дружище, я чувствую еретический дух. Ставлю золотую цепь против пистоля, что вы религиозны.

– Вы правы, сударь мой, но не в той мере, в какой это надлежит.

– Но вот, посмотрите, разве я не умею отличить гугенота? Загрызи меня волк! Какой, однако, эти господа коласской коровы [14] принимают серьезный вид, когда заговорят об их религии!

– Думается мне, что не следовало бы шутя говорить о таком предмете.

– Господин де Мержи прав, – сказал барон де-Водрейль, – и с тобой, Бевиль, когда-нибудь случится беда в наказанье за твои скверные шутки над священными темами.

– Взгляните вы только на этого святошу, – обратился Бевиль к Мержи. Ведь он самый отъявленный распутник среди нас, а вот время от времени не может удержаться от проповедей.

– Оставь меня таким, каков я есть, – сказал Водрейль. – Но, знаешь ли, я уважаю то, что заслуживает уважения.

– Что касается меня, я весьма уважаю… свою мать: единственная честная женщина, которую я знаю, а кроме того, милый друг, для меня решительно все равно – католики, гугеноты, паписты, евреи или турки; меня их распри интересуют не больше, чем сломанные шпоры.

– Нечестивец, – проворчал Водрейль и перекрестил свой рот, маскируя это движение прикладыванием носового платка.

– Ты должен знать, Бернар, – сказал капитан Жорж, – что среди нас ты едва ли встретишь спорщиков, подобных нашему ученому Теобальду Вольфштейниусу. Мы не придаем большого значения богословским спорам и, слава богу, умеем лучше использовать наше время.

– Быть может, – возразил Мержи с некоторой горечью, – быть может, для тебя было бы предпочтительнее, если б ты слушал внимательно ученые рассуждения достойного священнослужителя, только что тобою названного.

– Оставим эту тему, братишка. В другой раз я, быть может, тебе отвечу. Я знаю, что у тебя сложилось на мой счет мнение… Ну, все равно… Здесь мы вовсе не для разговоров об этом… Я считаю себя честным человеком, и ты, конечно, это со временем увидишь… Ну, довольно об этом. Сейчас будем думать о том, как позабавиться.

Он провел рукой по лицу, как будто желая прогнать тягостные мысли.

– Дорогой брат! – тихо произнес Мержи, пожимая ему руку.

Жорж ответил ему на рукопожатие, и оба поспешили догнать товарищей, шедших несколько впереди.

Проходя мимо Лувра, из которого выходило много богато одетых людей, капитан и его друзья почти со всеми встречными сеньорами обменивались поклонами или поцелуями. В то же время они успевали представить встречным молодого Мержи, который в одну минуту успел перезнакомиться со множеством знаменитых людей своего времени. Одновременно ему сообщали прозвище (ибо тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку) и скандальные сплетни, сопровождавшие репутацию каждого из них.

– Видите, – говорили ему, – вот этого бледного желтого советника? Это мессир Petrus de finibus [15], или, по-французски, Пьер Сегье, который во всем, что предпринимает, ведет себя так ловко, что всегда доводит дело до желательного конца. Вот маленький капитан Брюльбан – Торе де-Монморанси; вот архиепископ бутылок, который довольно прямо сидит на муле, пока еще не успел пообедать. А вот один из героев вашей партии храбрец граф Ларошфуко, прозванный «капустным рубакой». В последнюю войну он обстрелял из аркебузы капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов [16].

Не прошло и четверти часа, как Мержи знал уже имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, состоявшихся из-за каждой из красавиц. Он увидел, что слава светской женщины росла вместе с количеством смертей, причиненных ее красотой. Так, госпожа де-Куртавель, любовник которой убил наповал двух соперников пользовалась не в пример большим почетом, чем бедная графиня Померан, послужившая поводом всего лишь к одной пустячной дуэли, окончившейся легким ранением.

Внимание Мержи привлекла женщина высокого роста, ехавшая верхом на белом муле в сопровождении оруженосца и двух слуг. Ее платье, сшитое по последней моде, топорщилось от обилия шитья. Она показалась ему красивой, поскольку можно было видеть ее лицо. Известно, что в ту эпоху дамы не выходили иначе, как в масках. Маска на всаднице была из черного бархата, и сквозь прорези для глаз было видно, или, скорее, можно было догадываться, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны, а глаза темно-синие. Она замедлила шаг своего мула, проезжая мимо молодых людей, и, казалось, с некоторым любопытством посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее появлении все перья на шляпах метлой прошлись по земле, и она в ответ на многочисленные приветствия армии почитателей отвечала легким, грациозным кивком головы. Когда она проехала мимо, дуновение ветра закинуло край длинной атласной юбки, и, как молния сверкнули перед глазами и маленькая туфля из белого бархата и несколько дюймов розового шелкового чулка.

– Кто эта дама, которую так приветствуют? – спросил Мержи с любопытством.

– Уже влюбился! – воскликнул Бевиль – В конце концов не может быть иначе: и гугеноты и паписты – все влюблены в графиню Диану де-Тюржи.

– Это одна из придворных красавиц, – добавил Жорж, – одна из опаснейших Цирцей [17] для нас, молодых волокит. Но побери меня чума! Эту крепость взять не легко.

– Сколько же дуэлей приходится на ее счет? – со смехом спросил Мержи.

– О, она их считает за двадцать, – ответил барон Водрейль, – но самое интересное то, что она хотела сама драться на дуэли и послала формальный вызов одной придворной даме, которая переступила ей дорогу.

– Какие сказки! – воскликнул Мержи.

– Не она первая начала женские дуэли, – сказал Жорж. Она послала вызов по всем правилам госпоже Сент-Фуа, приглашая ее биться насмерть на шпагах и кинжалах и в сорочках, подобно «утонченным дуэлянтам».

– Как мне хотелось бы выступить секундантом одной из этих женщин, чтобы увидеть их обеих в ночных сорочках, – сказал шевалье де-Рейнси.

– И что же, дуэль состоялась?

– Нет, – ответил Жорж, – их помирили.

– Он сам же их помирил, – заметил Водрейль, – он был тогда любовником Сент-Фуа.

– Да ну, не больше, чем ты сам, – скромно возразил Жорж.

– Тюржи – вроде Водрейля, – сказал Бевиль, – она делает месиво из религии и нынешних нравов: вызывает драться на дуэли, что я считаю смертным грехом, и выстаивает в день по две обедни.

– Оставь меня в покое с моими обеднями! – воскликнул Водрейль.

– Ну, она ходит к обедне, – заметил Рейнси, – только для того, чтобы показать себя без маски.

– Правильно! Я уверен, что многие женщины ходят к обедне только ради этого, заметил Мержи, радуясь случаю посмеяться над религией, которой не признавал.

– Так же, как и на протестантскую проповедь, – сказал Бевиль. – Когда пастор кончает речь, свечи гаснут, и хорошенькие дела делаются тогда в темноте. Умереть можно! Я прямо жажду стать лютеранином.

– И вы верите этим нелепым россказням? – спросил Мержи с презрением.

– Верю ли я? Маленький Феран, наш общий друг, нарочно ездил в Орлеан на проповеди, чтобы устраивать там свидания с женой нотариуса. Ах, черт возьми, какая великолепная женщина! Я прямо весь таял, когда он мне рассказывал о ней. Он только там и мог с ней видеться. По счастью, один из его приятелей, гугенот, сообщил ему пароль для свободного входа. Он приходил на проповедь, и там в темноте, можете быть уверены, приятель наш времени даром не терял.

– Это совершенно невозможно, – сухо заметил Мержи.

– Невозможно, а почему?

– Потому, что никогда протестант не позволит себе такой низости, чтобы привести на проповедь паписта.

Этот ответ вызвал взрыв хохота.

– Ах, боже мой! – сказал барон де-Водрейль. Вы, очевидно, думаете, что раз человек стал гугенотом, он не может быть ни вором, ни предателем, ни сводником.

– Он с луны свалился! – воскликнул Рейнси.

– Что касается меня, – заметил Бевиль, – то если бы мне нужно было передать любовную записку гугенотке, я обратился бы к ее священнику.

– Несомненно, – возразил Мержи, – потому что вы привыкли давать поручения подобного рода вашим попам.

– Нашим попам… – произнес Водрейль, краснея от гнева.

– Бросьте ваши споры, наводящие тоску, – прервал их Жорж, заметив, что каждая реплика сопровождается все более и более оскорбительной остротой. – К черту ханжей всех лагерей! Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слово «гугенот», «папист», «протестант», «католик», подвергается штрафу.

– Идет! – воскликнул Бевиль. – Он будет платить кагорским вином в трактире, где мы будем обедать.

Минуту длилось молчание.

– После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, за графиней де Тюржи не числится ни одного любовника, – сказал Жорж, не желавший, чтобы друзья вернулись к богословским препирательствам.

– У кого хватит духу утверждать, что у парижанки нет любовника! – воскликнул Бевиль. – Одно только достоверно: что Коменж прижал ее к стене.

– Так, значит, поэтому-то маленький Наваретт от нее отступился, сказал Водрейль. Очевидно, он испугался такого страшного соперника.

– А Коменж очень ревнив? – спросил капитан.

– Ревнив, как тигр, – ответил Бевиль. – Готов убить всякого, кто осмелится любить прекрасную графиню. В конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

– Что же это за человек, способный внушить такой страх? – спросил Мержи, горевший безотчетным любопытством ко всему, что так или иначе, близко или отдаленно касалось графини де-Тюржи.

– Это, – ответил ему Рейнси, – один из наших самых утонченных дуэлянтов. Так как вы приехали из провинции, то позвольте мне объяснить вам значение этого специального термина. «Утонченный дуэлянт» – это волокита, достигший совершенства, дерущийся на дуэли по ничтожному поводу, даже если сосед заденет его краем плаща, даже если кто-нибудь сплюнет в четырех шагах от него. Одним словом, по любому столь же уважительному поводу.

– Коменж, – сказал Водрейль, – затащил однажды кого-то на Пре-о-Клер [18]. Сняли камзолы, обнажили шпаги. «Ведь ты Берни из Оверни?» – спрашивает Коменж. «Ничуть не бывало, моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». «Тем хуже, заявил Коменж, я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, то нужно драться», – и он лихо положил его на месте.

Каждый воспользовался случаем, чтобы рассказать о ловкости и воинственном духе Коменжа. Тема оказалась богатой, и этого разговора хватило настолько, что они вышли за город и дошли до трактира «Мавр», расположенного в саду, неподалеку от того места, где шла постройка Тюильрийского дворца. Там сошлось множество знакомых дворян и друзей Жоржа, и за стол сели большой компанией.

Мержи, сидевший рядом с бароном Водрейлем, заметил, как тот, садясь за стол, осенил себе крестом и шепотом, с закрытыми глазами, произнес слова странной молитвы: Laudas Deo, pax vtvts, salutem defundis et beata viscera Virgints Mariae, quae portaverunt aetern! Patris Fillum [19].

– Вы знаете латынь, господин барон? – спросил Мержи.

– Вы слышали мою молитву?

– Да, но, признаюсь вам, не понял ее.

– Сказать по чести, я не знаю латыни, я даже не знаю значения этой молитвы, но ей меня научила одна из моих теток, которой эта молитва всегда приносила пользу, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она и на меня оказывает хорошее воздействие.

– Я представляю себе, что это латынь католическая, а поэтому для нас, гугенотов, она непонятна.

– Штраф! Штраф! – закричали сразу Бевиль и капитан Жорж.

Мержи исполнил требование великодушно и без споров, и на столе появились новые бутылки, не замедлившие привести компанию в веселое расположение духа.

Разговор вскоре стал более громким, и, пользуясь шумом, Мержи стал разговаривать с братом, не обращая внимания на то, что происходило кругом.

К концу второй смены блюд их уединенная беседа была нарушена неистовым спором, внезапно возникшим между двумя собутыльниками.

– Это вранье! – восклицал шевалье Рейнси.

– Вранье? – повторил Водрейль, и лицо его, бледное в обычном состоянии, помертвело еще более.

– Она честнейшая из женщин, целомудреннейшая из всех, – продолжал шевалье.

Водрейль горько улыбнулся, пожав плечами. Все взгляды устремились на участников этой сцены. Казалось, всякий хотел, не вмешиваясь, дослушать, чем кончится спор.

– О чем речь, господа? Когда кончится этот гомон? – спросил капитан, как всегда готовый остановить всякую попытку нарушить мир.

– Это вот наш друг шевалье, – спокойно ответил Бевиль, уверяет, что ла-Силлери, его любовница, целомудренная женщина, в то время как наш друг Водрейль утверждает, что это не так, что он сам знает кое-что по этому поводу.

Общий взрыв хохота, сопровождавший это заявление, увеличил ярость Рейнси, который горящими от гнева глазами смотрел на Водрейля и Бевиля.

– Я мог бы показать ее письма, – произнес Водрейль.

– Не верю этому! – воскликнул шевалье.

– Ну что же, – сказал Водрейль, зло усмехаясь, – я сейчас прочту этим господам какое-нибудь ее письмо. Возможно, что ее почерк им известен не хуже, чем мне, так как я не претендую быть единственным из числа осчастливленных ее записками и ее милостями. Вот записочка, которую я получил от нее не далее как сегодня.

Он сделал вид, будто шарит в кармане, собираясь достать оттуда письмо.

– Ты фальшивая глотка!

Стол был слишком широк для того, чтобы рука барона могла достать противника, сидевшего напротив.

– Я тебя заставлю проглотить эту ложь, пока ты не задохнешься! – воскликнул он и сопроводил этот выкрик бутылкой, брошенной в голову противника.

Рейнси избегнул удара и, стремительно отшвырнув стул, подбежал к стене, чтобы снять повешенную там шпагу.

Все вскочили: одни – чтобы вмешаться в ссору, большинство – чтобы отойти подальше.

– Перестаньте, вы сошли с ума! – воскликнул Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. Могут ли друзья драться из-за какой-то жалкой бабенки?

– Бутыль, брошенная в голову, все равно что пощечина – холодно сказал Бевиль. – Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!

– Честный бой, честный бой! Расступитесь! – закричали почти все сотоварищи по обеду.

– Эй, Жано, запри дверь! – небрежно распорядился содержатель «Мавра», давно привыкший к таким сценам. – Если арбалетчики будут проходить, дозором и влезут сюда, они могут помешать благородным господам и повредить моему учреждению.

– Вы, что же, будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? – продолжал Жорж, желавший выиграть время. – Отложите хоть до завтра.

– До завтра? Пусть так, – сказал Рейнси и сделал движение, собираясь вложить шпагу в ножны.

– Наш маленький шевалье трусит, – произнес Водрейль.

Тогда Рейнси, расталкивая всех, кто стоял по дороге, бросился на своего противника. Оба с бешенством напали друг на друга. Водрейль имел время обернуть левую руку довольно старательно салфеткой и ловко воспользовался защищенной рукой, чтобы парировать секущие удары, между тем как Рейнси, пренебрегший этой мерой предосторожности, был ранен в левую руку. Однако он продолжал храбро биться, крикнув слуге, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил слугу, заявив, что так как у Водрейля нет кинжала, то и противник не смеет его брать. Друзья шевалье запротестовали. Произошел обмен резкостями, и дуэль, несомненно, перешла бы в общую свалку, если бы Водрейль не положил всему конец, повалив противника, опасно ранив его в грудь. Он поспешно наступил на выпавшую у Рейнси шпагу, чтобы раненый не успел ее подобрать, и направил свою для смертельного удара.

Дуэльные законы допускали такую жестокость.

– Враг безоружен, – воскликнул Жорж и вырвал у него шпагу.

Шевалье не был ранен смертельно, но терял много крови. Как могли, перевязали ему рану салфеткой, в то время как он, принужденно смеясь, продолжал еще говорить сквозь зубы, что дело не кончено.

Вскоре появились монах с хирургом. Оба некоторое время поспорили из-за раненого. Хирург одержал верх; он распорядился перенести своего пациента на берег Сены и довез его в лодке до его квартиры.

В то время как слуги уносили окровавленные салфетки и замывали красные пятна на полу, другие ставили на стол бутылки. Что касается Водрейля, то он заботливо вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием достав из кармана письмо, жестом пригласил всех замолчать и при всеобщем хохоте прочел первую строчку: «Дорогой мой, этот наводящий тоску шевалье, который не дает мне проходу…»

– Уйдем отсюда, – сказал Мержи брату; лицо его выражало отвращение.

Капитан последовал за ним.

Письмо настолько заняло общее внимание, что их отсутствия и не заметили.

Глава IV

Обращенный

Дон-Жуан. Как, ты принимаешь за чистую монету то, что я сейчас тебе сказал? И ты веришь, что мой язык был в полном согласии с моим сердцем?

Мольер, «Каменный гость»

Капитан Жорж вернулся в город с братом и привел его к себе домой. По пути они едва перекинулись несколькими словами. Сцена, которой они были свидетелями, оставила тягостное впечатление, невольно заставлявшее их молчать.

Эта ссора и неправильная дуэль, которая последовала за ссорой, не носили в себе ничего необычного для того времени. По всей Франции, из конца в конец, обостренная щепетильность дворянства приводила к самым роковым последствиям, так что, по скромному подсчету, за время царствования Генриха III и Генриха IV дуэльное неистовство стоило жизни большему количеству дворян, нежели десять лет гражданской войны.

Жилище капитана было изысканно обставлено. Шелковые занавески с цветами, пестрые ковры сразу привлекли внимание Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат называл своей молельней, очевидно потому, что слово «будуар» к тому времени не было еще придумано.

Дубовый аналой, украшенный великолепной резьбой, мадонна кисти итальянского мастера, кропильница, украшенная веткой букса, по-видимому, говорили о религиозном назначении этой комнаты. Однако ложе, покрытое черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, разнообразное оружие и музыкальные инструменты говорили о достаточно светских привычках владельца этого помещения.

Мержи бросил презрительный взгляд на кропильницу с буксовой веткой грустное напоминание о братском вероотступничестве. Маленький слуга принес варенье, сласти и белое вино: чай и кофе еще не были в употреблении, и для наших простоватых предков все эти изысканные напитки заменялись вином.

Мержи со стаканом в руке переводил взгляд с мадонны на кропильницу, а с кропильницы на аналой. Он глубоко вздыхал и, глядя на брата, небрежно развалившегося на ложе, произнес:

– Да, настоящий папист! Что сказала бы наша мать, будь она здесь?

Эти слова, по-видимому, больно задели капитана. Он нахмурил густые брови и сделал жест, словно прося не касаться этой темы. Но Мержи продолжал безжалостно:

– Возможно ли, чтобы ты всем сердцем отрекся от веры отцов так же, как отреклись твои уста?

– Вера отцов?.. Она никогда не была моей верой. Что? Чтобы я стал верить ханжеским проповедям ваших пасторов!.. Чтобы я…

– Бесспорно, гораздо больше смысла верить в чистилище, в силу исповеди, в папскую непогрешимость! По-твоему, лучше валяться на коленях перед грязными сандалиями капуцина! Придет время, и ты, пожалуй, не сможешь сесть за стол, не прочтя молитвы барона де-Водрейля.

– Послушай, Бернар, я ненавижу споры, в особенности на религиозные темы, но рано или поздно мне надо объясниться с тобой. И раз мы затеяли этот разговор, давай его закончим; я буду говорить с тобой откровенно.

– Значит, ты не веришь во все эти вздорные выдумки папистов?

Капитан пожал плечами и, спустив ногу на пол, стукнул каблуком и зазвенел широкой шпорой. Затем он воскликнул:

– Паписты, гугеноты! Суеверия со всех сторон. Я не умею верить в то, что кажется нелепым моему рассудку. Наши литании и ваши псалмы – все это чушь, которая стоит одна другой. Разница только в том, – добавил он улыбаясь, – что в наших церквах иногда слышишь хорошую музыку, в то время как у вас могут прямо истерзать ухо, привыкшее к красивым мелодиям.

– Нечего сказать, хорошее преимущество твоей веры есть из-за чего становиться новообращенным!

– Не называй, пожалуйста, её моей религией: в мою религию я верю не больше, чем в твою. С тех пор как я думаю самостоятельно, мой разум – со мной…

– Но…

– Ах, брось проповеди! Я наизусть знаю все, что ты можешь мне сейчас сказать. У меня тоже были свои надежды и страхи. Ты думаешь, я не сделал усилий, чтобы сберечь счастливые суеверия детских лет? Я читал писания всех наших богословов, чтобы в них найти утешение в сомнениях, меня устрашавших; я добился только того, что они разрослись. Одним словом, я не мог верить и больше не смогу верить. Вера – это драгоценный дар, в котором мне отказано. Но ни за что на свете я не стану лишать других этого дара.

– Мне жаль тебя.

– В добрый час! Ты прав… Как протестант, я не верил проповедям; ставши католиком, я не верю обедням. Да, в самом деле, черт побери, ужасов наших гражданских войн разве недостаточно, чтобы с корнем вырвать самую крепкую и сильную веру?

– Жестокости – это дело рук человеческих, дело людей, исказивших слово божие.

– Это не твой ответ. Но ты сам признаешь за благо, что я еще не убежден тобой. Не понимаю я нашего бога и не смогу его понять. А если бы я стал верующим человеком, то это случилось бы, как говорит наш друг Жодель, «с принятием на себя ответственности перед кредиторами не свыше стоимости наследства…»

– Хорошо, но если обе религии тебе безразличны, тогда зачем же это отступничество, принесшее столько горя твоей семье и друзьям?

– Я двадцать раз писал отцу, чтобы объясниться с ним и оправдать себя, но он швырял мои письма в огонь, не распечатывая, и третировал меня хуже, чем злодея.