Иуда

На следующий день выяснилось, что гостей у бабки Соловья не было. В школу ребята тоже не пришли. Их родители, взяв одежду, пригодную для обнюхивания служебно-розыскными собаками, поехали вместе с милицией на повторное прочесывание леса. Ночью был сильный ливень. Следы на месте битвы «красных» с «зелеными» смыло. Собаки покружили вокруг дерева с дуплом, затем сели на задние лапы и заскулили. Радиус поиска решили расширить. Сыщики опрашивали местных жителей, беседовали со всеми участниками игры, кроме Кеши. Он в школу не ходил. Из-за болезни.

Муха с Соловой несколько дней подряд являлись к нему во сне. Были не одни, а в компании Вадьки Спицына. Приходили ночью и, молча, стояли у его кровати. От их присутствия у парня по всему телу бегали мурашки. Он беззвучно кричал, вжимаясь в тахту и покрываясь холодным потом. Как и в прошлый раз, у него пропал голос.

Марина Юрьевна не паниковала: взяла больничный и стала лечить сына по уже известной ей схеме. Через три дня у него спала температура, через неделю вернулся голос, а через две «неприятный эпизод» был окончательно вычеркнут из памяти мальчика. В конце концов, не он заталкивал в грот этих идиотов, не он засыпал их песком. Сами виноваты. Как говорит школьная техничка баба Геня, бог шельму метит.

По Подмосковью барражировали самые невероятные версии случившегося: от сезонной активизации маньяка, возбуждающегося на пионерский галстук, до приземления в районе Сосновки инопланетного летающего объекта, ворующего для своих исследований юных землян.

А спустя месяц трупы ребят нашли строители свинарника из «Красного коммунара». Привыкшие таскать песок из одного и того же места, они натолкнулись на жуткую находку: скрюченных в три погибели подростков, один из которых прижимал к груди красное знамя.

Хоронили пацанов всей школой. Их оцепеневшие от горя родители едва переставляли ноги. Девочки плакали навзрыд. Мальчишки сжимали кулаки и кусали губы. Соседи и учителя, молча, вытирали слезы. В глазах присутствующих застыли боль, страдание, недоумение. И только круглые лемурьи глазки Иннокентия не выражали ничего.

Дятел и Валька Балбес

Конкурентов на звание лидера в старших классах у Кешки уже не было. Да и сам класс, после выбывания из него части мальчишек, поступивших в техникумы и ПТУ, и девчонок, пополнивших медицинские, педагогические и музыкальные училища, уменьшился ровно вдвое. Оставшиеся парни заметно уступали Юдину в эрудиции и общественной активности.

Он знал намного больше, чем его ровесники: читал книги из педвузовской библиотеки, посещал лекции вечерников, причем, не только по советской литературе, которую преподавала мать. Кешка живо интересовался фольклором, зарубежной литературой, научным атеизмом. Там же, в стенах педа,, к своему изумлению, он услышал, что филолог, не читавший Библии – это ремесленник. «Зарубежник» утверждал, что библейские сюжеты положены в основу большинства шедевров мировой классики, и знание этого «труда» существенно облегчает их понимание. «Атеист», в свою очередь, настаивал на том, что бороться с «опиумом для народа», не имея представления об информации, вбитой нашими идейными противниками в головы одураченных масс, просто наивно.

Спустя неделю Иннокентий вдумчиво вчитывался в скучный текст старого потрепанного фолианта с крестом на обложке, выпрошенного матерью у лысого, похожего на Ленина, «атеиста». Самые важные и спорные места Юдин выписывал в общую тетрадь в синей клеенчатой обложке. Добрая ее половина уже была заполнена пословицами, поговорками, афоризмами, легендами, притчами и анекдотами. Ими Иннокентий обычно пересыпал свою речь, дабы прослыть умником и острословом. Будучи комсоргом класса, он часто делал доклады на общественно-политические темы. При этом умудрялся не занудствовать, а живо, с юмором, повествовать даже о таких вещах, как обострение отношений Китая с Советским Союзом или истерия «пентагоновских ястребов» по поводу советской военной угрозы.

К этому времени Кеша совершенно охладел к фотосъемке. У него появилось новое увлечение: студия юных прозаиков «Пегас» при Литинституте имени Горького. Попал он в нее случайно. Был на «Поднятой целине» в Пушкинском драмтеатре вместе со студентами Марины Юрьевны. Переполненный впечатлениями, шел по Тверскому бульвару мимо кузницы будущих писателей и вдруг застыл перед рекламным щитом, гласившим:

«Объявляется набор в литературную студию «Пегас».

Юные прозаики смогут здесь:

– обсудить свои произведения,

– подготовиться к творческому конкурсу для поступления в Литинститут,

– встретиться с нашими студентами и выпускниками,

– получить профессиональную консультацию.

Самые талантливые и яркие произведения будут рекомендованы для публикации в периодических литературных изданиях.

Занятия по средам в 18.30 на дневном отделении, аудитория №6.

Руководитель литстудии: доцент Вас. Вас. Протасевич».

Сколько он пропялился на этот щит, Кешка не зафиксировал. Стоял, пока не замерз. И мерз не зря, так как понял: никем другим, кроме писателя, он себя не видит. Через неделю студиец Юдин уже присутствовал на первом, ознакомительном, занятии.

– Здесь вы пройдете мини-курс литературного мастерства и погрузитесь в настоящую творческую среду, – пообещал ребятам Протасевич, которого за глаза все называли Вас-Васом. – Этому будут способствовать семинары, на которых мы обсудим ваши творения, книжные новинки, интересные статьи. Попытаемся разобраться с проблемами сюжета, портрета, характера. Сравним, как они преподносятся в литературе сейчас и как это делали наши классики. В конечном итоге, вы сами сможете убедиться в наличии или отсутствии у вас умения работать, как с собственной фантазией, так и с предложенным материалом».

Общение с литературно-одаренными ребятами и самим Вас-Васом пошло Кешке на пользу – планка, которую ему нужно было перепрыгнуть, взметнулась вверх. Чтобы стать лучшим, он лез из шкуры: корпел по ночам над сочинением этюдов, что-то слизывал у классиков, привлекал к анализу написанного Марину Юрьевну и ее дипломника Пашку Богатырева. Тем не менее, стать «золотым пером» «Пегаса» никак не удавалось. Он входил в первую тройку студийных талантов, но переплюнуть Котьку Багрова и Эдика Кацмана, хоть умри, не мог. Самолюбие Иннокентия жутко страдало: он и вторым- то быть не умел, не то что третьим. Вас-Вас это заметил и сказал ему однажды:

– Способности у тебя, безусловно, есть, но их надо развивать. Профессионалами не рождаются, ими умирают. Оттачивай перо. В твоих рассказах слишком много публицистических штампов. Смотри, как Константин работает: никакого сумбура, правильно расставлены акценты, его персонажам сопереживаешь, все их поступки мотивированны, и каждый из героев говорит своим собственным языком…

– А мои чьим же? – растерялся Юдин.

– Твоим. У тебя все говорят одинаково. И характеры героев поверхностны. Они не положительны и не отрицательны; а значит, в произведении нет конфликта. Вот у Кацмана… Впрочем, оставим ребят в покое. Этих двоих ангел в темечко поцеловал. Ты же сможешь достичь желаемого результата лишь усидчивостью и кропотливым трудом. Как сказал Маяковский, «единого слова ради тысячи тонн словесной руды».

Было очень обидно. По Вас-Васу, получалось, что таланта у него нет. Что он, не то что в темечко, даже в пятку всевышним не поцелован и должен иметь железную задницу, чтобы высидеть что-то путное. Почему ж он тогда пишет лучшие сочинения в школе, занимает призовые места на олимпиадах по языку и литературе, издает школьную стенгазету, публикуется в центральной пионерской прессе?

Услышав этот вопрос, Протасевич рассмеялся.

– Не обижайся, Юдин. Публицистика у тебя и впрямь неплоха, но художественная проза – это нечто иное. Как бы тебе лучше объяснить… Есть такая притча: «В начале прошлого века сидит слепой нищий на Бруклинском мосту и держит картонку, на которой криво выведено: «Подайте слепому!». К нему подходит молодой писатель и спрашивает:

– Сколько ты зарабатываешь в день?

– Три-четыре доллара, сэр.

– Дай-ка сюда свою картонку! – переворачивает ее, что-то пишет и возвращает назад. – Теперь будешь держать ее этой стороной!

Проходит месяц-другой… Снова писатель идет по Бруклинскому мосту. Останавливается возле уже знакомого нищего и спрашивает:

– Ну, дружок, сколько сейчас ты собираешь в день?

Тот узнал его по голосу, обрадовался, ухватил за руку.

– Спасибо вам огромное, мне подают теперь по тридцать-сорок долларов. Что такое вы там написали?

– Да ничего особенного: «Придет весна, а я ее не увижу…».

Вот тебе, Иннокентий, разница между лозунгом и эмоциональным воздействием. Что касается твоей школьной гуманитарной уникальности, охотно тебе верю. Но дело в том, что сейчас ты перешел в иную систему координат. Группа пока еще младшая, но масштаб уже реальный.

Сказать, что Кешка расстроился – ничего не сказать. Он не мог ни есть, ни спать, ни читать. Навязчивые мысли о том, что он обязан быть лучшим и должен утереть нос Багрову с Кацманом, не давали ему покоя. Поделиться своей проблемой Иннокентий решил с маминым дипломником Пашкой Богатыревым.

– Вот что, коллега, – сказал ему Павел, доставая из портфеля журнал «Техника молодежи». – Обложку видишь?

Кешка кивнул головой, не отрывая взгляда от красно-оранжевых космических ландшафтов.

– Литературный раздел объявил конкурс на написание лучшего фантастического рассказа по этой картинке. Ты должен принять в нем участие и попасть в тройку победителей. Понял?

Тот недоверчиво смотрел на Павла и молчал. Свою победу в столь масштабном конкурсе Иннокентий считал совершенно нереальной.

– Не дрейфь! Я помогу. Будем с тобой работать в два смычка, как Ильф и Петров, – заверил Богатырев младшего товарища.

Через три месяца Кешка с изумлением обнаружил в журнале свое творение под названием: «И на Марсе будут яблони цвести!». Под ним была подпись: «Победитель конкурса юных фантастов Иннокентий Юдин». Он не просто вошел в тройку лучших, он победил всех! От переизбытка чувств парень едва не потерял сознание.

Школа ликовала: знай наших! По этому случаю комитет комсомола выпустил стенгазету, в которой, кроме восхищений талантом, «взращенным в собственном коллективе», были помещены вырезанные из журнала страницы с рассказом Юдина и большая фотография начинающего прозаика.

На школьной линейке завуч поздравила победителя, пожелав ему дальнейших творческих успехов и отличной учебы. Последнее ему, действительно, не помешало бы, так как с «отличием» неожиданно возникли проблемы. А все – новый препод по кличке Дятел. Их математичка, милая и мягкая Анна Олеговна, ушла в декрет, и Кешкин класс взял ее коллега Илья Ильич Кушнарев, редкий буквоед и зануда. Он в совершенстве знал алгебру с геометрией, обожал свои предметы и требовал того же от своих учеников. По количеству подготовленных им победителей олимпиад, как впрочем и оставленных им на второй год, Дятел был рекордсменом округа. Никаких поблажек не делал никому, даже Юдину, гуманитарной гордости школы. Это означало, что будущему литературному классику не видать медали, как собственных ушей. Ну, не нравился он Дятлу и все тут. Да, Иннокентий не демонстрировал отличных знаний по его предметам. Но разве трудно войти в положение человека, который никогда в будущем не столкнется с точными науками?

– Трудно, – ответил Илья Ильич завучу, пытавшейся ходатайствовать за своего любимчика. – Мальчишка халтурит, хитрит, недорабатывает. Старается выплыть на теории, а доходит дело до задач – лопается, как мыльный пузырь. Если подходить к оценке его знаний абсолютно честно, то там – твердая тройка. О какой медали вы толкуете?

– Поймите, коллега, – мягко настаивала Жанна Михайловна, – получив медаль, Иннокентий будет сдавать в вуз всего один профильный предмет…

– Да что вы все носитесь с ним, как с писаной торбой? – разозлился Дятел. – В журнал рассказик тиснул. Тоже мне, Хемингуэй! Не давите на меня. Посмотрим, как он будет стараться в выпускном классе. Сами знаете, сколько дутых медалистов провалилось в прошлом году на вступительных экзаменах. Так что, не обессудьте.

Кешка понимал, что с четверками нужно что-то делать. Вас-Вас предупреждал их о солидном конкурсе, который обычно бывает при поступлении в Лит. Значит, нужно наизнанку вывернуться, но медаль получить.

Договориться с Кушнаревым не удалось. Как ни старались Марина Юрьевна, но нанять его репетитором так и не смогла. Подарок ко Дню Советской Армии – щегольские плоские часы «Ракета» – математик не взял. Через домочадцев к нему не подобраться – живет один. Скомпрометировать Дятла возможным не представлялось: скромен в быту, до женского пола не охоч, спиртного в рот не берет, от взяток шарахается, партбилетом дорожит. В голове у этого ходячего интеграла – одни формулы да здоровый образ жизни: обливание ледяной водой, утренние пробежки, гантели, сон на свежем воздухе.

Нужно было придумать такую комбинацию, при которой Илья Ильич сам бы покинул школу. Задача была архисложной, но Юдин дал себе слово ее решить. Он терпеть не мог Кушнарева. Не только из-за четверок, тормозивших полет к заветной цели, больше из-за неуважения к Кешкиной личности. Математик сознательно «опускал» его перед классом: откровенно насмехался, читая эпиграммы типа: «Люби себя, забудь о всех, И в жизни ждет тебя успех» или «Талантливейший симулянт: Он симулировал талант!». Сообщал классу, что к нему в очередной раз являлись ходоки, бившие челом за будущего медалиста свет-Иннокентия Юрьевича, которому следовало бы посидеть хорошенько над учебниками, а не подсылать парламентеров.

Даже в тот день, когда Кешку вся школа поздравляла с литературной победой, Дятел фыркнул:

– Раз уж выписываешь такой журнал, как «Техника молодежи», мог бы заглянуть и на другие его страницы. Там есть много полезного для технически стерильного мозга.

Одноклассники подленько подхихикивали, Анжелка тоже ухмылялась. И это было особенно обидно. Откровенных насмешек над собой Кешка не прощал никому. Не простил и Дятлу.

К операции по выдавливанию Кушнарева из школы он приступил уже через неделю. Иннокентий решил «закошмарить» трудовой процесс математика серией неприятностей, которые должны были рано или поздно заставить того сменить рабочее место. И сделать это он намерился руками своего соседа по подъезду Вальки Балбеса, ведь именно из-за Дятла тот остался на второй год и имел все шансы остаться на третий. Лучшего исполнителя было не найти.

В младшем школьном возрасте Кешка благоговел перед этим пацаном: Валька умел шевелить ушами, без страха ходил по стреле подъемного крана, лучше всех во дворе стрелял швейными иглами из металлической трубки-харкалки, с десяти метров попадая в спичечный коробок. Да что там коробок, он умудрялся сбивать даже «движущиеся цели»: воробьев, помоечных крыс, предельно осторожных ворон. Валька был «славен» и другими «подвигами», за что имел несколько приводов в милицию. Последние были серьезной заявкой на особый статус в дворовом сообществе.

Но при всем при этом Балбес был прост и бесхитростен, чтоб не сказать туп. За это и получил свое прозвище. Никто никогда не обращался к нему ни по имени, ни по фамилии. С трехлетнего возраста все звали парня Балбесом: мать, соседи, дети во дворе, участковый Свистунов по кличке Свисток, одноклассники и даже учителя. Валька не обижался, знал, что умом не блещет.

В отличие от Кешки, он не мог навскидку назвать даже пяти имен пионеров-героев, не говоря уже о городах-героях. Со столицами союзных республик у него тоже был большой напряг. Зато Балбес умел ездить на велосипеде без рук и пускать сигаретный дым колечками, помнил бесчисленное количество анекдотов, мастерски делал дротики. Брал четыре спички, обматывал их по центру клейкой лентой, с одной стороны вставляя туда толстую цыганскую иглу, с другой – стабилизатор из сложенной вчетверо квадратной бумажки. Какая получалась вещь!

В четвертом классе за такие дротики Кешка рассчитывался с соседом билетом в кино или мороженым с изюмом. Стоило оно целых двадцать копеек и продавалось только в «Детском мире», куда они время от времени наведывались без разрешения матерей.

Позже, когда из продажи это лакомство исчезло совсем, в качестве валюты Валька стал принимать подарочные коробки спичек с тематическими наклейками, а в придачу – два стакана томатного сока, отпускаемого с недоливом в бакалейном отделе соседнего гастронома.

Как он любил этот сок! С каким удовольствием и знанием дела доставал из стоящего на прилавке стакана с водой чайную ложечку, набирал в нее из размокшей картонной пачки соль и громко колотил в стакане «кровавую Мэри».

Марина Юрьевна запрещала Кешке дружить с «этой шпаной».

– Что у тебя с ним общего? – удивлялась она. – По Балбесу давно плачет колония. И, поверь мне, выплачет. У этого беспризорника одни гадости на уме. Ты знаешь, что он курит? Что играет на деньги в «трясучку»? Что всю клумбу с розами вытоптал своими огромными ножищами! От него во дворе уже все очумели. Зевельша рассказывала, что на днях Балбес им с Барсигянами дверные глазки смолой заклеил. Отомстил за то, что они на него Соньке пожаловалась.

Сонька, Валькина мать, была их дворничихой, за что в свое время и получила одну комнату на первом этаже. Влияния на сына она практически не имела. «Воспитательным процессом» занималась исключительно перед сном, предварительно выпив самогонки. Процесс этот заключался в матерщине, исполненной таким истошным воплем, которому могла бы позавидовать любая пожарная сирена. Уже несколько лет подряд Сонька желала на ночь Балбесу «полного гембеля» и проклинала его «козла-папашку», запулявшего ей «дебила- второгодника». Орала она до тех пор, пока не падала физиономией прямо в стол. Тогда Валька перетаскивал мать в постель, хватал со стола кусок хлеба, густо намазывал его смальцем, посыпал крупной солью и отправлялся на поиски приключений.

В один из таких вечеров Кешка и встретил его в парке, рядом с танцплощадкой. Разлегшись на скамейке, Балбес пыхтел папироской «Север» и от скуки приставал к проходившим мимо влюбленным парочкам. Выглядел он, по обычаю, колоритно. В то время, когда Валькины ровесники носили «полечку», а некоторые даже «модельную» стрижку за рубль двадцать, он брил череп «под ноль», таскал байковые шаровары с пузырями на коленях, клетчатую ковбойку и китайские кеды с красными шнурками.

– Здоровеньки булы, пан Писатель! – оскалился Балбес, узнав соседа. – Ну, че там у вас, грамотеев?

– Да все путем, – обрадовался Кешка «зверю», выбежавшему прямо на ловца.

– А че по темноте хоботишься?

– Мамку на поезд провожал, она в Ленинград слиняла, лекции тамошним умникам читать.

– Садись, Юда, – в ногах правды нет. – Валька втоптал в асфальт окурок, достал из бездонного кармана шаровар пригоршню семечек, протянул ее Кешке.

– Грызи семки. От нервов помогают.

Иннокентий присел на корточки – скамейка была жутко грязной.

– Сам грызи, – отмахнулся он от угощения. – От них зубы чернеют. А на нервы я пока не жалуюсь.

Балбес сплюнул длинной струйкой себе под ноги и тяжело вздохнул.

– А я жалуюсь.

Валька откинулся на спинку скамейки, и начал дергать своей длинной ногой в такт гремящей на танцплощадке мелодии «Королевы красоты».

За панцирной сеткой, отделяющей танцующих от созерцающих, молодежь вовсю твистовала. Музыканты, стоящие на эстраде под плакатом «Искусство принадлежит народу» одержимо «лабали инструментал». Многие девушки были одеты по последней моде: в брючные костюмы и «тупорылые» туфли на толстенных каблуках. Парни от них не особо отставали: нейлоновые приталенные рубашки, брюки-клеш со стрелками, заглаженными до бритвенной остроты, пижонские короткие галстуки с крупным узлом. Другая, более демократичная категория мужского сословия, трясла своими длинными космами, «радуя» глаз клетчатыми рубашками и синими «техасами» с невероятным количеством карманов и заклепок.

Бросая на танцоров осуждающие взгляды, вдоль сетки нарезали круги две пожилые тетки с красными повязками.

– Что это теперь за мода пошла?! – возмущалась одна, одетая в строгий учительский костюм. – Уже девку от парня не отличишь. Эти влезли в штаны и вертят задом, те распустили патлы и туда же. Ни стыда, ни совести.

– И то правда, – согласилась с ней другая, в сером вязаном жилете. – Редкой похабности танец. Видите, как извиваются? Как будто раздеться хотят. Совсем распустились. Надо инициативу выдвинуть, чтоб дружинникам плетки выдали и разрешили этих, – она кивнула на сетку, – лупить по задницам. Чтоб не зря извивались.

– Не, ты слышал?! – заржал Балбес. – Дай училкам волю, они нас ваще поубивают.

– Эмма Дмитриевна, вы только поглядите на их копыта, – не унимался Костюм. – Ведь носили же аккуратные туфельки на шпилечках: изящно, красиво, женственно. А это что? Бульдоги уродские…

– Зато практично и устойчиво, – встрял в их диалог проходивший мимо мужчина лет тридцати пяти. – Забыли, как от ваших шпилек асфальт летом выглядит? Словно шрапнелью побитый. Не тротуар, а дуршлаг. Через пару лет вы сами такие же наденете.

Тетки, возмущенно, засопели. От столь дерзкого предположения у них чуть речь не отнялась.

– Скажите еще, что мы штаны на себя натянем, – выкрикнул вслед прохожему Серый Жилет. Но тот уже скрылся в толпе.

Жил да был черный кот за углом,И кота ненавидел весь дом,Только песня совсем не о том,Как не ладили люди с котом,

– орали в микрофоны музыканты.

– Про меня поют, – вздохнул Балбес, покручивая на указательном пальце кастет.

– Что так? – осторожно поинтересовался Кешка.

– Маманька стала сильно ужираться, уже за печень хватается. Свисток, падла, задрал уже, прям, фонарь. Где че случится, к нам бежит, мамахен колонией стращает. Та потом на меня беса гонит, аж окна в доме дребезжат.

Физиономию Вальки исказила страдальческая гримаса.

– И Катька Грибова гулять со мной не хочет. Думал, она – нормальная чикса, так нет – овца тупорылая. Грит: «Я со второгодником ходить не буду. Гуляй с Жанкой Жиртрестихой». Оборзела в дым. А все Дятел, чтоб он сдох!

– Тут ты прав, – оживился Кешка. – Такое спускать нельзя. Он, можно сказать, всю жизнь тебе испоганил. Где это видано, оставлять на второй год в выпускном классе? Отпусти пацана, пусть идет в свое ПТУ, пользу родине приносит. Так нет, поглумиться над человеком охота! Как будто пересиженный год сделает тебя Лобачевским.

– Во-во, – закивал башкой Балбес, понятия не имеющий кто такой Лобачевский. – И я говорю: режик в горло, трупак – в Патриаршие и буль-буль-буль…

– Балбес ты и есть, – покачал головой Кешка. – За решетку не терпится? Мстить надо изощренно и остроумно.

– Это как?

– Дятла нужно сделать школьным посмешищем. Достать его так, чтоб он в другую школу перевелся.

В Валькиных глазах запрыгали веселые чертики.

– Не голова, а Дом Советов! Правильно тебя Писателем кличут. Только мне в башку ниче путевое не приходит, ну… чтоб все ржали над этим кренделем…

– Ладно, придумаю что-нибудь. Помогу тебе по старой дружбе, в память о том, как мы за гаражами кабель краденый жгли и делали из его расплавленных капель «бисерные узоры» на свитерах.

Валька хрипло заржал.

– А помнишь, как мужики нас гоняли с гаражей, когда мы по крышам бегали? А завбазой овощной «за ухи» меня тогда оттаскал.

– Угу, – рассмеялся Кешка. – А мы решили ему отомстить: сделали из лампочки гранату с нитрокраской. Пока этот кабан гараж открывал, мы шандарахнули ее с крыши прямо на его «Волгу». Красочка моментально схватилась… Как он орал, мама родная…

– Точно! Меня тогда Свисток вместе с теткой из детской комнаты чуть до смерти не замучили: «Кто с тобой вместе был? Не признаешься – на учет поставим». Напугали ежа голой задницей…

Кешка впервые за последние годы посмотрел на Балбеса с некоторым интересом. Этот не сдаст. Сдохнет, а не нарушит своих «пацанских» правил. Дебил…

– А помнишь, как мы на морозе грызли брикеты какао? А как бабке Карнауховой в окно гайкой на нитке стучали? Мы ее тогда чуть до психушки не довели…

– А не хрен было мамке жаловаться и Свистку доносы строчить, – подвел Валька итог воспоминаниям. – Так когда будем список пакостей составлять?

Кешка встал с корточек, и, разминая затекшие ноги, стал прыгать под музыку «Летки-еньки».

– Что значит «будем»? – «удивился» он. – Твой враг – ты и будешь. Лично мне Дятел ничего плохого не сделал.

Балбес отетерело уставился на соседа.

– Что смотришь? Исполнять свои пакости будешь единолично. Я – только технический консультант. Никакой ответственности за содеянное тобой я нести не собираюсь.

Вздохнув с облегчением Валька, подморгнул Кешке.