Дом

Два строгих портрета, херувим и закон Божий

… Обстановка в доме – его естественное внутреннее устройство, неизменяемое как у любого живого организма. Ведь нельзя же у живого человека поменять местами сердце и легкие, печень и селезенку? Зала – самая просторная комната на этой половине дома. Именно – зала. Как будто Егоркин дом – царский дворец. Убранство залы – скромняга книжный шкафчик… Самодовольный тип шифоньер… Круглый столик – уродец на тонких кривых ножках… Смешная коротконожка тумба, на ней телевизор, в ней – папины журналы «Здоровье» и «Наука и жизнь»… Между уродцем и тумбой – кокетливое трюмо на тонких фигурных ножках, серебряное зеркало изъедено временем, почернело по краям. На противоположной стороне залы – обжора комод, битком набитый чистым постельным бельем…

За комодом живет деревянная хромоногая лошадка о трех колесиках. Одно колесико давно отвалилось и потерялось. Наверное, от этого у лошадки бывает немного грустный взгляд, и она редко выбирается из своего угла, чтобы покатать Егорку. Под круглым столом-кривоножкой надежно укрыт большой короб со всякой всячиной – деревянными кубиками, железными машинками, бронзовыми солдатиками. Еще одна важная задача кривоножки – раз в год быть постаментом для новогодней елки и игрушечного Деда Мороза. В центре залы воцарился второй стол, полная противоположность первого, – квадратный, на толстых надежных ножищах. Он похож на столетнюю черепаху, втянувшую голову в дубовый панцирь. Под ним можно укрыться ото всех невзгод, если напроказничаешь или просто станет грустно. Еще за этим столом Егорка рисует. Больше всех места в зале занимает диван с валиками – Егорка любит забираться на его широкое, уютно продавленное кое-где ложе как на спину кита или доброго бегемота. На стене над диваном – два строгих портрета, мужской и женский. Это Егоркины дедушка и бабушка.

Маленький Егорка уверен, что дедушка и бабушка всегда существовали вот так – портретно, бесплотно. Почти так же бесплотно, как и та божественно прекрасная тетя, с печальным младенцем на руках, чье изображение в серебряной оправе висит в папиной комнате. И вряд ли Егорка поверит, если ему кто-то скажет, будто его бабушка когда-то была обыкновенной тихой девчушкой Аней, а его дедушка – обыкновенным бойким мальчишкой Мишей. Это было слишком невероятно, чтобы в это смог бы поверить Егорка. Но это было именно так.

Тот далекий и свершено невероятный Миша был всего тремя годами младше другого русского мальчишки, во младенчестве похожего на кудрявого рождественского херувима. Тот херувим очаровательно грассировал, а в остальном мало отличался от большинства мальчиков своего возраста. Со временем кудрявый грассирующий мальчик превратился во вдохновенного юношу с ангельским ликом. Этот юноша выделялся отменными способностями, великолепной памятью, благодаря чему имел успех в обществе и большие перспективы на поприще юриспруденции. Вот тогда-то и пришло умопомрачительное известие о случившемся великом несчастии – в столичной крепости по высочайшему повелению казнён старший любимый брат.

Семья вдруг оказалась в полном отчуждении от общества – даже старичок-почтальон, старинный друг семьи и большой любитель поиграть в шахматы, перестал бывать по вечерам. Ангел стал изгоем, камнем пал с высоких небес на низменную землю. И старший повешенный брат навсегда застыл перед его взором как живой. И огонь любви жег нежное сердце все сильнее и нестерпимей, неумолимо перерождаясь в огонь ненависти ко всему сущему, перевоплощая ангельскую сущность в ее противоположность. Наконец, огненная лава любви остыла, окаменела и превратила когда-то живое любящее сердце в холодный мрамор надгробия, а самого рождественского ангела из плоти и крови – в кладбищенского херувимчика из потемневшего от времени гипса с облупленной краской.

«Мы пойдем дгугим путем» – с легкой трещинкой в голосе отчеканил грассирующий кладбищенский ангел. И отправился проповедовать человечеству новую зарю, сулить трудовому народу эру всеобщего счастья, равенства и братства. В том случае, конечно, если трудовой народ поверит голосу на слово и будет делать то, что ему велят, не жалея живота своего. В самом деле, товарищ, – хватит горбатиться попусту – строить дом, растить детей, гнить в окопах. Родину защищаешь, солдат? Государя?! Где ты видишь Родину, товарищ? Присмотрись внимательно и увидишь вместо нее расплодившихся господ-паразитов, главный из которых – кто? Правильно – царь-батюшка. Самодержец вовсе не такой добренький, как тебе, товарищ, кажется, – именно он виноват в том, что ты сидишь в окопе и кормишь вшей, вместо того, чтобы работать на своей земле, трудиться на собственном заводе. Ты сам подумай, ну зачем тебе эта постылая война?

Опостылела война – это верно, в самое яблочко. Боже мой, как опостылела война! Топчемся на одном месте – то германец нас, то мы германца. И сколько же нашего брата полегло, даже не добежав до колючей проволоки! Без счета. А кто смог добежать, то и дело – хвать, опять колючая проволока цела! Беги обратно под пулями, так и не добравшись до германского окопа… Снова артиллерия подвела. Или генералы-предатели? Прохаживался тут один вдоль линии фронта с инспекцией. Солдаты голову боятся из окопа высунуть – снайперы работают. А он в полный рост расхаживает, да все напротив разрывов в нашей заградительной проволочной полосе останавливается, достает шелковый генеральский платок и сморкается. На следующий день германец идет в наступление, да все точнехонько через те места, где проволоки нет. И опять поползли по фронту слухи о Распутине и предательстве в окружении императора, прогерманских настроениях царского двора. Или это только слухи? Поди – разберись, правда или нет, но они будоражат истомившиеся на войне солдатские головы. И с офицерами стало попроще – старых служак повыбивало давно, а новые настроены либерально, многие из студентов, образованные, морды не бьют, собраниям не мешают. А тут еще эти агитаторы объявились, сладкую жизнь обещают и светлое будущее.

Слушает солдат сладкие сказки, курит добрую самокрутку, а воображение услужливо рисует волшебные картинки, одна волшебнее другой. Как приходишь домой сотоварищи, выгоняешь хозяина из его господского дома с колоннами, и сам поселяешься хозяином, на кровати с балдахином. Красота! А потом приходишь на завод, прогоняешь заводчика и сам становишься заводчиком – еще краше! И вот уже пошел солдатский гул по-над окопами – зачем воевать? За что? Пора, брат-солдат, разворачивать штыки и наведаться в гости к богатеям, фабрикантам и помещикам. Вскоре и по фронтовым тылам шелест пошел. Внимают сладкому голосу с трещинкой кружковцы, качая тугодумными головами, гудят рабочими басами. Поначалу многие сомневаются. Государь – примерный семьянин, четверо дочерей – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Сынишка в матроске, Алексей. И чем он уж так виноват перед народом? Да и касательно господ… Господин господину рознь, как и рабочий – рабочему. Попадаются господа – сволочи и форменные кровопийцы, но много и таких, кто заботится о рабочем классе – скотные дворы при мануфактурах держат, чтобы у рабочих всегда к столу были свежее мясо и молоко, помощь врачебную оказывают бесплатно. Но голос с трещинкой сладок, он умеет убеждать даже самых недоверчивых. Ах, при новом строе все будет бесплатно? И мясо, и молоко, и образование, и врачебная помощь? Не может быть! Или все-таки – может? Хм… Царь и правда какой-то слабовольный, не хватает ему сильной государственной руки. Да и среди господ многовато дармоедов. А работяга – он, даже если лентяй, пьяница и форменная сволочь, то … все-таки какая-то симпатичная сволочь, свойская. Да и не виноват он, что сволочь, – жизнь виновата тяжелая, несправедливая. По всему видно – пришла пора новую зарю разжигать, для всего человечества. Чтобы из края в край заря – широко, весело – как масленица с вселенского размаха кровопусканием. От одного сердца к другому передается зловещий огонек, и уже многие и многие дышат ядовитыми парами светлого будущего, загорелся в сердце синий угарный огонек ненависти ко всему сущему. И уже скоро, совсем скоро благодаря очаровательному цветку любви к старшему брату пожар мировой войны перекинется вглубь страны и займется всеобщее братоубийственное пожарище …

Миша тоже отличался большими способностями, и в числе прочего – отменной памятью. Батюшка на уроке священного писания, когда очередной недоросль начинал мямлить невыученный урок, случалось, не выдерживал, поднимал лучшего ученика:

– Воронцов! Напомни этому дураку Закон Божий…

«…Он сказал: берегитесь, чтобы вас не ввели в заблуждение; ибо многие придут под именем Моим, говоря, что это Я. И это время близко. Не ходите вслед их. Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть прежде; но не тотчас конец. Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство…»

Но семья жила бедно, и учебу пришлось оставить. На первых порах устроился в торговую лавку. Отец напутствовал сурово: украдешь копейку – прибью. И то ли напутствие сработало, то ли врожденное трудолюбие и честность, но работал по совести, заслужил доверие хозяина лавки и когда подрос, остепенился – стал приказчиком. Будущую жену – купеческую дочь Аню, красавицу и тихоню, присмотрел в церкви, на службе. Пришло время – женился, купил землю, поставил дом с красной крышей. Жили размеренно, кормились крестьянским трудом. Бывший мальчик на побегушках стал взрослым, сильным мужчиной – одной рукой легко вскидывал на плечо двухпудовый мешок с картошкой. Работал с раннего утра до позднего вечера, а когда появляется первый урожай, каждый день – на Сенную. На выручку от проданного с огорода покупал все, что нужно к столу, раз в неделю – большой кус мяса. Заворачивал его в чистый лист лопуха и нёс жене – щи варить, деток кормить.

Тихоня Аня сменила белое девичье платье на плотный темно-малиновый жакет с воротником, до подбородка закрывающим шею. Дети по молодости рождались каждые год-два, но вырастали не все – Катинька вот умерла совсем маленькой, заболела золотухой. Петя ушел пятнадцатилетним – надуло в голову, когда ночевал в голубятне, сторожил свое голубиное хозяйство от соседских мальчишек. Бог дал, Бог взял. Каждую утрату Анна переносила тяжело, но стойко, почти незаметно для посторонних глаз. Только взгляд становился все строже, а губы – полные и алые – все больше вытягивались в жесткую, тонкую, почти бескровную, линию.

По воскресеньям утром всей семьей ходили в церковь, а вечером глава семейства отправлялся в чайную – посидеть за чашкой чайку, перевести дух перед новой рабочей неделей. За соседними столиками между студентами часто случались оживленные споры о грядущей революции, с приходом которой наступят столь чаемые просвещенной частью русского общества свобода, равенство и братство. Мужики не вмешивались в такие разговоры, беседовали о делах личных, хозяйственных и торговых. Но однажды жаркий спор студентов Демидовского выплеснулся через край. Один из мальчишек с азартным любопытством обратился к сидевшим рядом мужикам, желая услышать глас народа:

– Господа, как вы относитесь к революции?

Господа переглянулись.

– Погодите! Придет… ваша революция – по-другому запоете, – ответил за всех мужиков Михаил Иванович. – Взвоете! Да только поздно будет…

Вопрошавший опешил, замолчали его галдящие сотоварищи – шпик? Агент царской охранки? Нет, ничуть не похож – лицо открытое, взгляд твердый и умный, руки рабочего человека. А! Просто не понимает! Отстал от времени, политически не подкован… И уже в следующую секунду с новым жаром забурлили, заклокотали в головах яростно-прекрасные мысли о свободе, равенстве и братстве, которые, конечно же, невозможны без свержения кровавого государя, восседающего на престоле. Сердца переполнял праведный гнев на этого черного человека в мундире полковника, одиноко и обреченно стоящего на пути к осуществлению давней мечты человечества. В каждой восторженно бурлящей голове, разгоряченной шампанским прекрасного будущего, роились великие мысли о грядущей свободе и ее сладостных, притягательных плодах, о том как прекрасно будет жить на обновленной земле, под новым небом…

Егорка прошел на кухню, поднял люк в полу. Прихватив пустое ведро, спустился по лестнице в темноту подпола. Там он вкрутил в патрон лампочку, загоревшуюся слабеньким желтым светом. Пригнувшись, чтобы не касаться головой свисающей с сырых половиц паутины, зашел в дальний закуток, набрал картошки.

На обратном пути Егорка немного задержался – там, в темных глубинах подпола, покорно ржавели те самые дедовские плуг и борона, когда-то такие таинственно-притягательные. Погасив свет, Егорка поднялся в дом, поставил полное ведро на лавку, а сам вернулся в отцовскую комнатку. Ему нравилось быть здесь, даже когда самого отца не было дома. Папина кровать, аккуратно укрытая тонким шерстяным одеялом, выглядела обыкновенной. Но когда-то она была кораблем дальнего плаванья, а эта шаткая кроватная спинка – капитанским мостиком…

На спинке папиной кровати

… Папа – добрый медведь, комнатка за зелеными шторками – его берлога. Место таинственное, притягательное. В углу под потолком висит на стене потемневшая от времени картина в серебряной оправе. На ней изображен печальный малыш на руках у своей печальной мамы. Оба смотрят то ли в самих себя, то ли в свое грозное будущее. К чему эта печаль, малыш? Жизнь же только же начинается же! Жизнь же – она же нескончаемые солнце, радость, свет, праздник! Эх, малыш…. Грустная картина, в детском садике такой нет.

Письменный стол папы почти свободен. Одна кривобокая старушка-лампа из черного эбонита застыла на краю как бы в нерешительности – стоит ли шагать дальше? И еще пластмассовая подставка для блокнота и ручки, на которой витязь с барсом схватились не на жизнь, а на смерть. За папиным свободным столом хорошо сидеть и смотреть в окно, выходящее в лето. На шустрых синичек, скачущих с ветки на ветку в кроне антоновки. Фьюить-фьюить… На попрыгуний трясогузок. Прыг-скок, прыг-скок по цветочной клумбе. Остановилась попрыгунья, глянула по сторонам и опять – прыг-скок. Или рисовать приблудную кошку – белая, с черным пятном на правом боку. Кошка внимательно смотрит на вышагивающую неподалеку взрослую ворону с огромным хищным клювом. Птица тоже искоса посматривает на соседку. Обе понимают, что слишком велики друг для друга, и благоразумно предпочитают не затевать военных авантюр.

Папа не любит рисовать. Изредка открывает большую тетрадь в твердой обложке, и что-то записывает, поглядывая в окно. Потом ложится поверх постели на свою односпальную кровать и слушает радиоприемник с рыжей антенной из гибкой медной проволоки-пружинки. Или читает свежий номер журнала. О! Папа – большой мастер полежать поверх постели, с журналом или книжкой. Тут можно смело прибегать к нему в гости, становиться на спинку кровати и просить рассказать сказку. Папа никогда не откажет. Сказка сказывается всегда одна и та же – про старого недотепу-волка и трех молодых и расторопных поросят, но действие развивается каждый раз по-новому. Вчера, например, отважный Наф-Наф незаметно выбрался из каменного дома, с черного входа, подкрался к старичку волку и поддал ему копытцем под хвост, а волк заголосил обиженно, на всю Ивановскую:

– Ой-ей-ей-ей-ей! Так нечестно!

Егорка засмеялся, а потом сказал, что папа обманывает.

– Этого не может быть, – авторитетно заявляет Егорка папе. – Волк цапнул бы поросенка за бок. А потом съел.

– Верно, – тут же соглашается папа. – Цапнул бы. И съел. Раздухарившийся Наф-Наф и сам об этом вдруг вспомнил! И страшно испугался, и от страха…

Тут папа взял паузу, сам еще не зная, что такого особенного предпринял Наф-Наф, чтобы спастись. Егорка замер.

– … громогласно пукнул! – придумал папа. – Да так громко, будто из ружья пальнул. Впечатлительный волк и вправду решил, что охотники неподалеку. Трусливо прижав уши к мощному черепу, перепуганный серый позорно убрался восвояси, в свой темный-претемный лес…

Стоять на спинке папиной кровати, как на капитанском мостике, поглаживать ладошками теплую папину лысину, и слушать, слушать, слушать папины бесконечно потешные небылицы про трех поросят и глуповатого волка. Вечер за вечером, век за веком – всю жизнь без остатка и еще целую вечность – плыви мой домашний корабль, только вперед! Никогда не надоест стоять на спинке папиной кровати…

…

Курильный паучок до поры до времени дремлет, а потом просыпается и начинает царапаться изнутри – сначала едва-едва, а потом все сильнее и сильнее. И пока не накормишь зловредное насекомое сигаретным дымом – не уймется, час от часу паучок будет становиться злей. Когда паучок снова проснулся, Егорка приподнялся из-за стола и прислонился лбом к холодному стеклу, пытаясь понять – дождик все еще моросит или перестал?

На улице как будто посветлело. На голых ветвях антоновки блестели капельки, опавшая листва ивы на клумбе под окном почернела от влаги. Клумба напомнила Егорке о кенаре, когда-то похороненном где-то здесь, под трогательным крестиком из двух щепочек. Крестик почти сразу затерялся, пропал в ярком хоре фиолетово-белых анютиных глазок, красно-желтых маргариток и оранжевых ноготков, в празднике вечного лета…

Волшебный калейдоскоп жизни

… Кенар околел от ливерной колбасы – так считает папа. Егорка же был убежден, что певец умер от одиночества. Посиди-ка один в клетке. Прыг да скок, прыг да скок. С жердочки на жердочку. От одной стенки до второй. Попробуй голос – нет ответа, глохнет. Глухая тишина в доме съедает голос без остатка. Кому петь? Зачем? Где золотокрылая подружка? Где друзья, способные откликнуться, поддержать? Отзовитесь! Не отзываются. Тоска. Что такое кусок ливера, по доброте душевной подброшенный певцу единственным обожателем Егоркой? Жалкая подачка. Настоящий творец на ливерную колбасу не клюнет. Певцу нужна публика, а не ливерная колбаса. Ему нужны райские кущи – такие же, как там, на другой половине дома, у дяди Павлика. Чтобы клеточка на клеточке, чтобы канарейки и кенары в одной веселой шумной компании. Будто на одном большом дереве в общем тропическом лесу под высоким небом, где нет для чистых высоких голосов преград. Бери любые ноты, импровизируй – тебя услышат, подхватят, взлетят вместе с тобой, переплетутся и воспарят в насыщенном музыкальным озоном пространстве. Какие клетки? Где прутья? Нет ни прутьев, ни клеток – есть сцены. Есть аккуратные фигурки артистов в желтых фраках, которые ни на секунду не остаются в позе академических певцов, ежесекундно находясь в жизнерадостном движении. Прыг-скок, прыг-скок. С жердочки на жердочку, друг к подружке – вместе отпили живительной для голоса влаги из стеклянной поилки, и снова – трели и рулады.

На другой половине дома именно так – по-птичьи шумно, сказочно светло и целительно спокойно. А еще там есть домашние океаны с водорослями, меж которых плавают диковинные рыбки. На половину дяди Павлика входишь как в храм – робко, с большим почтением.

– Что, архаровец, чайку?

– А можно я просто посижу, посмотрю?

– Сиди. Смотри.

И вот Егорка сидит и зачарованно смотрит. Как весело блещет стайка сестричек гуппий. Как чинно красуются, прохаживаясь купчихами на ярмарке, золотые рыбки. Как важничают пышнохвостые барбусы. Как деловито ползают по дну аквариума упитанные бухгалтеры-сомики. Миниатюрные пузырьки струятся веселыми дымками к поверхности – так работают специальные моторчики, насыщая воду кислородом. Волшебный калейдоскоп бытия продолжает вращаться неведомой рукой, из разноцветных стеклышек складываются все новые и новые комбинации…

Глава 3

Егорка вышел в сени, поднялся по лестнице, ведущей на чердак, сел на верхнюю ступеньку. Вытащил из укромного местечка заветную пачку Стюардессы. Сладкая болгарочка. После первой же затяжки в голову ударила первая волна кайфа, паучок в груди перестал царапаться и затих. Выдержав небольшую паузу, Егорка затянулся во второй раз, пустил струю ровным ходом и снова вспомнил о недавней катастрофе. Егорка тогда забежал домой чего-нибудь перекусить. Он так торопился поесть и снова смыться на улицу, к дружкам, что выронил ложку на пол. Инстинктивно нагнулся за ложкой и – бац! Пачка Стюардессы предательски выпадает на пол. Егорка так и замер, головой вниз. В левой руке – злополучная ложка, перед ним, на полу – злосчастная пачка «Стюардессы» и… тапки отца, который как раз пришел на кухню и стоял напротив. Егорка осторожно, движением ленивца убрал сигареты во внутренний карман драного уличного пиджачишки, и только после этого разогнулся. Горячая краска стыда от неизбежности полного и немедленного разоблачения заливала лицо до самой макушки.

Отец не курил. Впрочем, однажды, очень давно, не вспомнить даже когда и сколько лет было Егорке, он увидел отца с папироской.

Калина-малина

… Егорка подходил только что с игрушкой – резиновый мишка с дырочкой-кнопочкой на животе. Тот самый мишка, из полузабытого тазика, в котором мать намыливала голову и промывала уши… Пролопотал о чем-то на потешном малышачьем языке, но вскоре отошел – не понравился запах табака.

Завтра утром – глубже дышать… Ды-шать, ды-шать… выгонять из себя табачную нечисть и водочную дурь… У отца, помнится, на случай застолий на подоконнике стоял специальный фикус. Пока гости задирают подбородки и опрокидывают водочку, отец ловко и незаметно выплескивал огненную воду из стопки в горшок. «Что-то наш фикус совсем захирел», – скажет иногда мать, с притворной укоризной покачивая головой… Есть, конечно, своя приятность в этом дурном занятии – опрокинуть стопочку, затянуться беломориной, выдохнуть – струйкой или аккуратными колечками, но… ни к чему это. В армии семь лет смолил…

Эх, махорочка-махорка,

Породнились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко,

Мы готовы в бой…

Как было не смолить в армии? Стоишь на посту – мороз скулы сводит, под тулуп пробирается. Зажег папироску, затянулся – согрелся как будто. И время уже не так тягостно тянется. Два часа отстоял – смена караула. Упал в караулке на лежак, как был – в тулупе, забылся во сне, в обнимку с винтовкой, через два часа снова – подъем и – марш на жгучий мороз. Номер винтовки до сих пор помню… Многое помню. Промозглый ноябрь и собранный мамой сидор. Как она перекрестила и сказала коротко «иди!». Потом – холодный вагон-телятник, склады с боеприпасами, боевой караул… Помню как вечером, в казарме один солдат, из деревенских, вдруг пропел залихватскую частушку «Калина-малина, длинный … у Сталина…».

Мертвая тишина воцарилась тотчас. «Пропал парень» – вспышкой мелькнула мысль. Все сидевшие в общем кругу молча поднялись с мест и тихо разошлись по солдатским койкам. Обошлось, никого не тронули. Повезло дураку. Времена были суровые. Такие фортели выкидывает порой ее величество История, что не знаешь, как к этому правильно отнестись, осознать. Надо же эдакое учудить: из беглых каторжан – в правители самого большого в мире государства, размером с одну шестую земного шара. А когда во главе страны оказывается бывший каторжанин, он всю страну обнесет колючей проволокой – это уже естественный ход событий. Ему так комфортнее. Есть зона, и есть ее хозяин. Пахан. Взаимоотношения предельно простые и понятные. И чем это прекраснее самодержавия, когда на троне каторжанин из безродных, а не законный наследник престола? Нагнал каторжанин на страну страху. До сих пор страшновато поминать имя человека… Человека? А был ли человек? Это еще вопрос. «Туда ему и дорога!» – тихо сказала деревенская баба, услышав новость по радио, и вышла на двор. В Москве люди давились, лезли увидеть тело, а эта простая баба не сомневалась, что его надо поскорее и поглубже зарыть… Хорошо бы еще – осиновый кол в спину… Да… А тот деревенский простак, возможно, и не простак вовсе, а из штатных сексотов… Теперь не узнать, что за человек был. Другом не был – это точно. Друг – Колька Федоров, детдомовец, с которым за луком на чужой огород лазали, как мальчишки.. А потом на гауптвахте вместе сидели за этот тяжкий проступок… Военное время – суровое, прекрасное, молодое. Человек счастлив, когда молод и будущее распахнуто настежь, будто дверь в солнечный июль. Делаешь один шаг – и перед тобой весь мир! Правда, и старость бывает разная, не обязательно болезни и несчастья. Взять дядю Мишу, – он аж светится изнутри. Вот ведь как бывает в больших семьях – родной брат, а всю жизнь зовем дядей. Слишком велика разница в возрасте… Отца звали Михаил, одного из братьев зовут Михаилом, Павлик сына назвал тем же именем. Живучая русская традиция – одни и те же имена кочуют из поколения в поколение – Иван, Степан, Василий, Константин, Михаил, Алексей, Павел, Сергей, Николай… Дядя Миша радуется каждому дню, больше – каждому мгновенью стариковской жизни. И все-таки радость радостью, а предложи любому старику, самому радостному, снова стать молодым – никто не откажется… Правда, никто и не предложит…

…

– Скажи матери, что куришь, – выдержав паузу, сказал отец. – И давай бросай. Дурное дело нехитрое. Вон посмотри, как дядя Павлик дохает. По ночам спать не может, а бросить не получается – стаж слишком велик.