Дом

…Да… Ну что же… Часы с боем остались в отчем доме, а здесь только этот пузатый, пустоголовый будильник. Стоит на тумбочке возле кровати. Эдакий толстячок, тикающий безобидно – спи, мол, моя дорогая хозяюшка, спи…

Не спится. Эта августовская ночь давно забралась в комнату черной бездомной кошкой, а сон все не приходит. Мысли – одна за другой, как в бесконечном железнодорожном составе – вагончик за вагончиком, та-дам, та-дам… та-дам, та-дам… А ты стоишь возле полотна и считаешь, и не способна остановиться в счете… Вагон за вагоном, год за годом. В зеркало на себя уже смотреть тошно.

Егорка зовет тетя Зина. Ну да, тетя и есть. Сестра отца. Но какая я тетя? Старуха. Бабушка. Волосы белые, нос вороньим клювом, а ведь была когда-то копна золотистых, вьющихся волос, и носик – веселой кнопочкой, и озорные глазки. Родилась в год, когда началась война – не эта, последняя, победная, а та – давно забытая, безнадежно проигранная. Родилась, жила-была, росла – выросла. И теперь вместо дюймовочки с озорными глазками – старая карга с колючими очами. Девочка стала старухой. Глаза смотрят пристально – совсем как у старенькой мамы на той маленькой фотографии, для паспорта. Пора вливаться в ряды суетливых старушонок в продуктовых очередях, начинать перемывать косточки соседям, сидя на скамейке возле подъезда… Увы, характер не тот. Из-за характера и одна. «Как была гордячкой, так и осталась…». Да, ну что же… Так сложилась жизнь. Столько всего пережито, пройдено, а каждый новый день все еще как будто с чистого листа. Утром посветлеет в комнате, заглянет солнышко в окно – и сразу радость на душе детская, будто бы все еще манит куда-то, обещает что-то хорошее удивительное будущее.

Будущее? Где ты? Ау! Будущее осталось в прошлом. В таком любезном сердцу и таком непостижимо далеком, когда забиралась вечером на высокую родительскую постель, украшенную медными шариками, втираясь между папой и мамой, и чувствовала, как жесткая папина ладонь гладит по спинке, а ты засыпаешь сладким сном, как у Христа за пазухой… В родном доме, в теплой постели. Господи, почему все так мимолетно и так непрочно? Век человеческий проходит, как утренняя роса на траве высыхает… и даже быстрее. Жизнь вспоминается как мираж. Иногда – как страшноватый сон. Златокудрая малышка, носик кнопочкой, еще нет и четырех, прижалась к маме, уткнулась личиком в живот, глаза испуганные как у мышонка, попавшего в ловушку. Страшно ведь сидеть на дне этой ямы. Страшно и тесно – как в могиле. Выбраться бы поскорей отсюда, вернуться в теплый родной дом, уютно скрипящий половицами, но нельзя – там, наверху случилась большая беда. Там грохочет адский оркестр – революция, а с ней и война докатились до порога родного дома. Тяжкий дробный перестук пулеметов то и дело перебивает винтовочный треск, слышен змеиный посвист шальных пуль. Время от времени громогласно вступает пушечная секция, предваряя нарастающий злобный вой и чудовищной силы удары, от которых сотрясается земля и осыпаются стенки ямы… Будто бьет молотом по городу как по наковальне разгневанный на людей небесный кузнец, каждым ударом высекая новые искры, поднимая новые пожары. Изо всех укрывшихся в яме спокоен один дядя Василий. Знай себе – варит кашу на костерке. Костерок наверху, возле ямы. Ведь кушать хочется и в войну, и в революцию. То и дело высовывается и помешивает ложкой в котелке, чтобы каша не подгорела. А малышка прижимается к маме еще крепче. Пусть прилетают огнедышащие драконы и по-змеиному зло свистят железные осы – с мамой не страшно…

– Feuer!

Замковые части орудий по очереди дергаются, выплевывая большие раскаленные гильзы. Снаряды уходят по дуге вниз, на другой берег русской реки с малопонятным названием Kotorosl, и через долю секунды взметаются новыми языками огня, хватая из воздуха мечущихся в панике, окончательно спятивших от огня и черного дыма птиц.

Расчет знает дело – за плечами война. Казалось, что за плечами, ан – снова перед тобой. Неохота умирать в этой русской глуши. Душа тоскует по Vaterland. Следует признать, – красив был русский городок, уютен. Город-сад, белый от обилия церквей. Богомольем город взял, говорите? Не взял. Расцветает белый богомольный край новыми цветами – алыми да черными.

– Feuer! Feuer!

Девочка сидит на дне ямы, выкопанной папой, а ее прекрасный город почернел дымами, покраснел пожарами, переливается всеми цветами смерти – гибнет. Скоро от белого города останется пепелище, только трубы печные торчат – черные, обугленные. Заканчивается большая война – мировая. Начинается новая – местная, русская. Такая же безжалостная, но с привычной русской придурью – с матерком и пьяной гульбой. Веселая, разноцветная, поначалу похожая на нелепую игрушечную, в солдатиков и матросиков – белые, красные, зеленые, серо-буро-малиновые… А потом – с каждым днем все яснее и яснее – обыкновенная, черно-белая, со зловещим кровавым отсветом… и совсем не игрушечная. Но без немцев и на русской войне не обошлось. Отличные вояки – храбрые, дисциплинированные, умелые. Действуют по военной науке: разбили центр города на сектора и методично обрабатывают квадрат за квадратом.

Там, в центре – восставшие. Объявили себя в состоянии войны с Германией. На них красные прут со всех сторон как черти, а они с Vaterland собрались воевать! Mein Gott, как малые дети! Большинство из них и есть дети –пятнадцатилетние мальчишки – гимназисты, студентики в фуражках с кокардами. Ладони белые, лица и пальцы – тонкие. Взрослые попрятались по домам и подвалам, а у юнцов романтика в головах бродит – спасем Россию! Глупые, глупые, глупые дети! Спасти Россию – дело совершенно невозможное!

– Feuer! Feuer! Feuer!

Драконы ее не заметят, железные осы не укусят. Главное – глаз не открывать и не отрываться от мамы. Вот рискнула один раз. Мама забылась в тревожном забытьи, задремал папа, старшие братики забылись у него под боком, как щенята-переростки… Наверху как будто поутихло. И разыгралось любопытство – забралась по лесенке, выглянула – бегут по полю диковинные люди с пылающими факелами, вокруг голов – будто белые полотенца обмотаны. Спустилась обратно, на дно, приткнулась к маме, зажмурилась еще крепче. Опять стало любопытно, как будто недосмотрела что-то. Рискнула открыть глаза еще раз и увидела дядю-кашевара с изменившимся, вдруг обездвиженным лицом. В его голове образовалась дырка, из дырки вытекает, пульсируя, темно-красная струйка, и лицо – бледнеющее, восковеющее, как у куклы…

Мало было уцелеть в той спасительной яме, выкопанной отцом возле дома, – надо было потом провалиться еще в одну – зловонную. Пепелища вместо домов, обгоревшие печи, торчащие из земли как гнилые зубы старухи-земли. Выгребные ямы как западни. Как их разгадаешь в свои четыре годика? Никак. Шла-шла по широкому пепелищу, напевала что-то себе под нос, лялякала… Да и ухнула в зловонную яму как в топь – с головой. Помощь пришла свыше – вытащил отец, за шкирку. Принес домой, сунул матери как новорожденного кутенка – на, отмывай… Матери еще одна забота, а и так ведь дом сгорел, у родни живем, все не свое… Дальше – больше – тиф. Смертельно бледное лицо отца – его выносят из дома на матрасе. Но отец выкарабкался. И новый дом построил на прежнем месте. И еще двух младших братцев подарил – Павлика и Сережу. Выросли, озорники, завели семьи, делят теперь отцовский дом на двоих, живут мирно, а в те времена…

Сережа был теленочек. В семье его так и звали – теля. Хвостиком бегал за Павликом. Старший любил подшутить над младшеньким – прикидывался, что умер. Ляжет на диван, глаза закроет и не шелохнется. Сережа подходит и треплет за плечо – сначала тихо, потом все сильнее и отчаяннее, до слез – брат умер! В самый трагический момент брат милостиво воскресает и говорит весело «Не хнычь! Чего ты?». Сережа вытирает слезы, пытаясь улыбаться. Став подростком, Павлик шутил злее, иногда с перехлестом. Возраст такой, что почти у всех мальчишек с головой не в порядке. Однажды пришлось запереть в чулане. Отец очень рассердился, – мол, к тюрьме приучаю. А что оставалось? Я полы мою тряпкой, внаклонку, а Павлик – прыг через меня, как через чурбан какой-нибудь… Тогда злилась, кипела, а сейчас сердце щемит, ведь это и было счастье – папа, мама, братья…

Счастья, Господи, так хочется счастья! Чтобы снова – молодость, институт… Притихшая военная Москва, зимняя стужа на улице, валенки на ногах.. Нелепые красные калоши, присланные из дома отцом с оказией… И чтобы громыхающий по пустынным улицам трамвай, гулкие студенческие аудитории… Или пусть даже после войны и института – тайга, партия. Наматываем километры по бесконечному лесу, смертельная усталость в натруженных ноженьках, жажда мучает, и вдруг – бревенчатый забор, высокий и глухой. Откуда? Как в сказке. Стучишь-стучишь… Наконец, осторожно приоткрывают ворота. Попросишь вынести воды – вынесут. Но плошку тут же выкинут – грех после никонианцев нечестивых посудой пользоваться. Старообрядцы. Да, ну что же…

А сколько километров пройдено в партиях – не сосчитать. Вот под старость ноги-то и болят. И чем дальше, тем больше будут вылезать болячки, о которых в молодости даже не помышляешь, как оно к старости аукнется… Пусть болят ноги. Зато обе целы. А говорили – гангрена, ампутация. Мол, выбирай – или жива на одной ноге, или с обеими – в могилу. Калека одноногая – мыслимо ли?! Нет уж. Господь произвел о двух ногах, о двух и в могилу лягу, так и сказала врачам. То ли с диагнозом ошиблись, то ли выбор правильный вылечил – кто знает… Радости в больных ногах мало, но все-таки они есть, обе целы. Одна радость теперь – племянники. Болеют часто – то краснуха, то воспаление легких. Вот и вчера, слышно, в больницу увезли Егорку. Невестка запаниковала, вызвала скорую … Может, и зря, дети без болезни не вырастают – так говаривал отец. И был прав. А может и не зря…. Материнскому сердцу видней…. Да… Ну что же… Детские лица… Они начинают сменять друг друга солнечным калейдоскопом… Это хороший знак… Приходит долгожданный, освободительный сон…

…

Квадрат вышел в прихожую, увидел свою куртку.

– Тупари, бл… – принялся вопить Квадрат, перемежая вопли дробным, нервным смехом. – Куртка под самым носом у них висела, … рот! Вот козлы!

Квадрат вернулся в залу, взглядом ища поддержки у Егорки. Тот молча кивнул в ответ.

– Ну и тупари! – продолжал вопить недавно выползший из-под кровати, продолжая заискивающе поглядывать на Егорку. – Козлы…

«Зачем он сейчас-то шестерит?» – с внезапной неприязнью подумал Егорка. И тут же ему вспомнились их храбрые песнопения, и как потом в один момент храбрец превратился в подкроватного краба. И как у самого Егорки сердце провалилось до пяток, а ноги приросли к полу. Чувство стыда было настолько острым, что у Егорки заныло под сердцем, на секунду перехватило дыхание, он даже прикрыл глаза.

Квадрат еще пошатался немного по дому, с осторожностью выглядывая то из одного окна, то из другого, а потом свалил, не попрощавшись. Егорка с облегчением выдохнул – отвяжись, дурная жизнь, привяжись хорошая…

Праздник и его хозяйка

… Совушка – хорошая, хотя и важничает. Пёрышки сияют алмазным блеском, круглые глазки смотрят пристально и как будто равнодушно, но это притворство. На самом деле она по-хозяйски присматривает за всеми, ведь именно она – хозяйка праздника, каждый новый год. Вот-вот приоткроет клюв и скажет глубоким грудным голосом фрекен Бок:

– Я, знаете ли, не чета той телевизионно-мультипликационной простофиле в очках, хоть мы и одного роду-племени. Безвкусно быть болтливой и шепелявой одновременно. Недостойно мудрой птицы водить компанию с безмозглым осликом, глуповатым медвежонком и простодушным поросенком. Сова должна быть всему хозяйкой. Сидеть на лапке новогодней елки и присматривать за приготовлениями к празднику. Чем мы, собственно, и заняты…

– Вообще-то, на вашем месте я бы не очень зазнавался, – деликатно возражает зазнайке Егорка. – Ведь это я подвесил вас на елочку на тонкой ниточке…

На ниточке мы висим или нет – неважно, будьте уверены – все видим и подмечаем. Хозяин дома – средних лет, высокий, с интеллигентными глубокими залысинами. Серые глаза смотрят из-под оправы роговых очков внимательно и спокойно. Его жена – кареглазая, бойкая, красивая. Сынишка – в отца, сероглазый. Колдует возле елки – откусывает ниточки, развешивает игрушки. Как же он кричал первые три месяца! Совушка помнит, хотя с той поры уже встретили девять новых годов, – она лежала в коробке вместе со всеми елочными игрушками. Так аж игрушки позванивали, шифоньер дрожал всем телом. Да что там игрушки, шифоньер – дом дрожал. У самой молодой мамы однажды нервы не выдержали – кинула орущий кулек на подушки, выбежала из темной детской комнаты. Но тут же вернулась. Снова взяла малыша на ручки и качала, укачивала, напевая:

– Баю-баюшки баю… Не ложися на краю… Придет серенький волчок… И укусит за бочок…

Но все обошлось. И вот он – сероглазый маленький принц, жив и здоровехонек. Фланелевая рубашонка застегнута на все пуговицы, поверх рубашонки свитерок – в доме прохладно. На окнах – сказочный лес морозных узоров.

Егорка сидит за дубовым столом в центре залы, привычно подсунув левую ногу стопой под попу. Он частенько так сидит – ему так удобно почему-то. Возможно, в этой же позе он когда-то лежал в животе у мамы, перед своим рождением. Но Егорка никогда об этом не задумывался – просто ему так хорошо сидится и работается. Сегодня он колдует над новогодними игрушками. Готовит ниточки для серебристых сосулек, свитых в спиральки, для заснеженного сказочного домика, для одноглазого малинового шара. Космонавту нитка не нужна, у него прищепочка. На столе дожидаются своего часа бенгальские огни в синей бумажной упаковке и толстенькие колбаски пушек-хлопушек с мышиными хвостиками.

Едва пробьет двенадцать, папа, мама и Егорка выйдут из дома, во дворик. И огни из таинственной Бенгалии снова загорятся напополам с едким дымком, высекая в душах иррациональные искры глуповатого новогоднего восторга. Искрящиеся огоньки будут взлетать в небо, а после вонзаться с коротким раскаленным шипением в сугробы, гаснуть. Но веселье продолжится – пришло время пушек-хлопушек. Бабах! И еще раз – бабах! Трах-тибидох-тах-тах! Разноцветное конфетти рассыпается по голубому новогоднему снегу…

Но это будет после полуночи, а пока – на диване прилег на бок весомый пакет из плотного, новенького целлофана – новогодний подарок тетушки. Это она с виду такая коровница строгая – высокая, неулыбчивая, нос как вороний клюв. Балует, добрая душа, племянника, олуха царя небесного. Каждый новый год приносит этот волшебный дар, битком набитый невиданными богатствами. Шоколадные конфеты «Маска». Веселые, зимние, пахнущие морозцем и хрустящим снегом мандаринки. Сочный, солнечный, ароматный апельсин. Огромное красное сладкое яблоко. Крупняк грецких орехов, мелочь фундука. Ириски «Золотой ключик», шоколадка «Аленка»… И как все это поместилось в одном пакете? Откуда такая роскошь? Не иначе она – волшебница, добрая фея, может превратить обыкновенную тыкву в золотую карету…

Дед Мороз в стареньком ватном кафтане уже стоит под елкой, укрылся под нижними ветками. Клок ваты торчит из полы. Полустертые голубые глаза и старческий румянец на лице.

Ну скажите, кому и какое такое счастье способен принести сей немощный старичок? В его способность творить чудеса даже Егорке не очень-то верится. А старичок снова и снова приходит под новогоднюю елку и смирно стоит на своем посту, глядя на всех добрыми, подслеповатыми глазами… И снова – серебряный дождь стекает вниз, от самой верхушки елки к нижним раскинувшимся веткам… И снова развешаны под потолком гирлянды, вырезанные из листов цветной бумаги. Еще вчера цветные листы лежали аккуратной стопочкой, перемежая все необходимые для сотворения мира цвета: насыщенно синий – для неба, лимонно-желтый – для солнечных лучей, жизнестойкий зеленый – для остролистой травы, уверенно-коричневый – для земли, радостный ярко-красный – тюльпанам и макам…

Из года в год – эти бумажные гирлянды под потолком, от стены до стены… Эти снежинки, вырезанные из салфеток…. Гордая бутылка советского полусладкого, веселая – «Буратино», извечный салат оливье… В каждом доме, по всей округе, в какое окошко ни загляни – самодельные снежинки, покрашенные гуашью лампочки в гирляндах, никчемный старичок под елкой, на верхушке елки – звездочка из тонких стеклянных трубок, выкрашенных в красный. Убогий антураж! Но есть в этих людях что-то трогательное, какая-то наивная вера в лучшее будущее – своё и страны. Откуда она?! Просто это их время.

Глава 2

Егорка опустил железный крюк, запер входную дверь, прислушался – тихо. И на половине дяди Павлика тоже. Подумал о том, что здесь, в этих стенах, под этой железной крышей, ему сам черт с рогами не страшен, куда там Свищу. Однако захотелось вымыть руки и лицо – с мылом. Егорка поднялся по скрипучим ступенькам сеней, вошел в прихожую и шагнул к умывальнику, тщательно умылся. Свежий запах зубного порошка из открытой круглой коробочки напомнил, как малышом карабкался на высоченную кухонную табуретку…

Сладкие сны

… Умывальник на кухне похож на железного дровосека из сказки – такой же дылда и голова ведерком, с клювиком. Чтобы дотянуться до клювика, нужно потрудиться. Это папе табуретка – пустяк. И маме. А как быть тому, кто мал ростом – ненамного повыше самой табуретки? Эх, всю жизнь, наверное, придется таскать эдакую тяжесть. Ладно, хватит ныть, пора за дело приниматься – забирайся на высокогорное табуретное плато. В круглой коробочке – горкой зубной порошок. Пахнет вкусно. И в носу щекочет. Немного смочить щеточку под клювиком дровосека, макнуть аккуратно в порошок, прополоскать рот и старательно драить зубы. Затем сполоснуть лицо – разок, другой. Закончили водные процедуры, буксируем табуретку на место – к кухонному столу. Во рту – приятный привкус мяты. Пора отправляться в чистую постель – спать, видеть сны.

Спать сладко. Сначала в голове начинает мелькать веселый непредсказуемый калейдоскоп – первый хрупкий ледок на лужах с пузырьками воздуха… воздушные одуванчики. Сквозь их пушистые, круглые от удивления головы вдруг проявляется, радостно смеясь, яркое утреннее солнышко, льется пенье летних пичужек – синичек, щеглов и зарянок. Проплывают улыбчивые личики девчонок из детского садика. Носики-кнопочки. Сестрички-косички. Ясные ласковые глазки. Потом, без ощутимого перехода, вдруг начинается подъем. По мере набора высоты зрение обостряется – видишь рассыпанные детскими кубиками домишки, разгадываешь замысловатые узоры дорог, подмечаешь орлиным взором телеги с лошадьми, неспешно катящиеся по сельским кривобоким дорогам и блестящие автомобили, мчащиеся по гладким шоссе. Даже муравьиные фигурки пешеходов на улицах городов и жучки коров на полях – и те можешь рассмотреть до пятнышка на лбу. И когда успеваешь разглядеть? Ведь несешься над миром как стремительная торпеда – то приближаясь к поверхности земли, пролетая по-над лесами, вдоль высоковольтных проводов и мелких, извилистых речушек с темными бочагами, то поднимаясь под облака. Неуемная подъемная тяга в руках зовет тебя забираться еще выше, но приходится сдерживать себя. Ведь подниматься слишком высоко – опасное дело. Время от времени обязательно нужно спускаться на землю, давая отдых крылам. Но время коварно и неумолимо – наступает момент, когда должно отпустить себя. Становится все выше и все страшней, но и не только – страшней, но и – радостней одновременно.

Так и пролетаешь всю недолгую летнюю ночь. А утром солнышко, неслышно смеясь, заиграет на ресницах драгоценными огоньками. Где я? Откуда этот радостный холодок в груди? Что за дали невиданные обещает? Отчего сердце ликует, бьется в груди веселым воробышком? Будто бы с этого солнечного утра, с этой самой, солнечной секунды начинается новая жизнь – настоящая. Прежняя жизнь уже похожа на сны, которые быстро забываются, едва поднимешься утром с постели. Неясные образы как латухи, вырвавшиеся из рук и уходящие все дальше в небо – они все менее ясны, все больше теряются в светлых глубинах, но кое-что еще можно разглядеть…

А вот покачиваясь и помогая себе цепкими руками, которые сами хватаются сначала за воздух, а потом – за углы комода, громадного как дом, мы топаем в сторону света и вкусных запахов. Мир штормит, пол как палуба корабля качается под нами, но мы упорно топаем вперед. Дотопали до дверного проема, заглядываем – далеко-далеко, в самом конце наполненного солнечным светом тоннеля силуэт любимой великанши, и мы взываем к ней, лопоча почти без пауз «ма-ма-дай-ми-чаю-слатого-и-хебим-мастим». Великанша волшебным вихрем преодолевая пространства, подхватывает нас на руки и усаживает к себе. Здесь, на плато маминых теплых колен, самое время заняться бутербродом со сладким сливочным маслом, запивая лакомство сладким чайком.

А вот нас будят среди ночи и ставят сонного на ноги. Стоим с полузакрытыми глазами, покачиваясь и зевая. Тонкая струйка гуляет то влево, то вправо. Мама устала, ее глаза слипаются, но и в таком состоянии она умело ловит нашу струйку желтым железным горшком. А вот – мама устала запредельно, и спит крепко. И тогда с теплым и ласковым миром происходит что-то неладное. Сначала под нами растекается горячая лужица. А потом становится холодно и мокро, а главное – пусто и одиноко. Мы недовольно покряхтели, поворочались – ноль внимания. Мы заплакали – мир молчит. Заревели как иерихонская труба! Глухо. Мокро. Противно. И, наконец, подтопленная с правого бока, мама вскакивает, включает резкий свет и, сердито ворча, меняет простынь. И Мир снова становится сухим, теплым и ласковым. Мир становится Мамой.

А вот – орущая пасть крупного, лобастого мальчишки. Кровь течет из-под его шапки-ушанки. Ревущую черную дыру рта мучительно хочется чем-нибудь заткнуть, но нечем и незачем – все самое худшее уже произошло. Уже прибежала растерянная богиня. Это воспитательница. У нее блестящие карие глаза, мягкая озорная улыбка и темные, с длинными локонами волосы. Вообще-то, мы уже умеем сами зашнуровывать ботиночки, но каждый раз перед прогулкой просим помочь нашу богиню. И она присаживается возле Егорки. В первый момент красивые шелковые волосы спадают ей на лицо, а потом она вдруг отбрасывает их одним движением и смотрит на Егорку снизу вверх – ласково и чуточку озорно. Она догадывается, что нравится малышу. Но сейчас Егоркина богиня, выбежавшая на мороз с непокрытой головой, замирает, с ужасом и болью глядя на Егорку и орущего лобастого. Егорка растерянно молчит, опустив руки. Лобастый ревет как раненый тюлень. Капли крови на снегу… Дети окружили и дружно галдят, так что в первые мгновенья невозможно понять, что именно произошло. Неужели это сделал он – ее сероглазый маленький принц, с оттопыренными мягкими ушками и мечтательной улыбкой? Сам Егорка на расспросы не реагирует, молчит. Никому никогда не расскажет, что мерзкий здоровяк получил за то, что обижал слабого, что от одного вида насилия и несправедливости вдруг потемнело в глазах. И все видится, видится искаженное страхом и болью лицо обидчика, по которому со лба стекает первая кровь. И память души все прокручивает, как гнев вызывает затмение разума, темнота сменяется ярким светом и ледяным ужасом от содеянного, а потом – жалостью к тому, кто только что вызывал страх и ненависть. Вот эту адскую смесь ненависти, ужаса и жалости, впервые образовавшуюся в душе, мы и изучаем, снова и снова прокручивая, заново переживая случившееся. А папа помогает пережить первый душевный ад – тем, что не слишком настойчив в расспросах, просто идет рядом и держит в своей широкой, теплой и надежной ладони маленькую ладонь сынишки…

…

Егорка вымыл руки, ополоснул лицо, насухо вытерся чистым полотняным полотенчиком и прошел в комнату отца. Сел за его письменный стол, по детской привычке подогнув одну ногу под себя. Вежливо отодвинул на край стола пластмассового витязя в тигровой шкуре – подставка для блокнота и автоматической шариковой ручки. Вытащил сам блокнот, коротко полистал, – все листочки божественно чисты. Обложка из пластика наполовину белая, наполовину ржаво-рыжая, состарилась.

Весь дом как-то разом состарился, когда рядом выросла эта новенькая девятиэтажка. Обветшал, уменьшился в размерах, рискуя в скором времени окончательно превратиться в сказочную тыкву, непригодную для жилья. Лошади – те давно уже обратились в крыс и поселились в подвале, в дальнем сыром углу, рядом со ржавеющими плугом и бороной. В детстве, когда Егорка спускался по заданию мамы в подпол за картошкой, он всегда прихватывал с собой железный фонарик и забирался в дальние уголки подвала. Желтый батареечный свет выхватывал из тьмы крутые бока и острые зубья дедовского крестьянского антиквариата. Егорка же чувствовал себя водолазом, опустившимся на большую глубину, осматривающим корпус затонувшего корабля с огромными винтами, покрытыми водорослями и ракушками. Озябнув – в подполе даже летом бывало прохладно, Егорка набирал полное ведро картошки и возвращался наверх, в теплый и светлый дом.