Робкие создания

Клэр Чемберс

Робкие создания

Посвящается Питеру

Clare Chambers

Shy Creatures

Перевод с английского

Анастасии Куприной

Copyright © Clare Chambers 2024

© А. Куприна, перевод на русский язык, 2026

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2026

© ООО “Издательство Аст”, 2026

Издательство CORPUS ®

1

1964 год

Во всех несостоявшихся отношениях есть момент, на который сперва никто не обращает внимания, но задним числом становится ясно, что именно с него начался разлад. Для Хелен таким моментом стали те выходные, когда в Уэстбери-Парке появился Неизвестный.

Это была пятница. Она готовила кабинет арт-терапии для своей любимой группы – мужчин-алкоголиков, – как вдруг в дверном проеме показалось лицо Гила. Убедившись, что Хелен одна, он вошел, сел на край стола и принялся наблюдать за тем, как она раскладывает бумагу, карандаши, угольные карандаши и краски. Мольберты стояли полукругом перед натюрмортом: плетеное кресло, задрапированное бархатной тканью, рядом столик, на нем – ваза с тюльпанами, кувшин молока и миска с яйцами. Двери в небольшие боковые комнаты, где располагались пациенты, предпочитавшие уединение, были приоткрыты. Перед тем как заговорить, Гил бросил в их сторону вопросительный взгляд, и Хелен ободряюще кивнула.

– Кэт с детьми уезжают на выходные в Дил.

– Неужели? – Она привыкла не питать раньше времени ложных надежд к подобного рода оптимистичным заявлениям.

Гил кивнул:

– Ее крестница только что родила, и завтра она поедет к ней, чтобы… Ну, знаешь, чем обычно занимаются женщины в таких случаях. Так что…

Он смотрел на нее тем прожигающим взглядом, каким бессознательно одаривал не только женщин всех возрастов, в том числе своих пациенток, но зачастую и пациентов. Работая с Гилом, Хелен давно заметила эту особенность, но ей нравилось думать, что его взгляд становится более интенсивным, когда направлен на нее.

– Можешь переночевать у меня, – предложила она. Несмотря на то, что они уже три года были любовниками и он подыскал ей квартирку и даже оплачивал аренду, имея в виду как раз такую возможность, воспользоваться ею им удалось всего-то с полдюжины раз.

– Только если ты не против.

– Пожалуй, нет. Если пообещаешь не слишком мне досаждать.

Их голоса разносились по всему кабинету, но Хелен продолжала спокойно раскладывать материалы для предстоящего занятия. Войди сейчас кто-нибудь в комнату, он не смог бы уличить их в нарушении профессиональной этики. На заре отношений, когда из-за страсти они вели себя более безрассудно, художественная мастерская и прилегающие к ней помещения часто использовались не по назначению. Сейчас они проявляли гораздо больше осторожности, а может быть, страсть притупилась. Никто из коллег, от главврача до санитаров, даже не подозревал об их связи, и даже если Хелен случалось в присутствии Гила покраснеть или улыбнуться не как обычно, никто не удивлялся – все знали, как его обаяние действует на женщин.

– Тогда я приеду завтра после обеда. Машину берет Кэт, так что мне, полагаю, придется идти пешком.

Это были мысли вслух, а не просьба подвезти. У Хелен не было машины – только подержанный скутер, на котором она каждый день преодолевала четыре мили от дома в Южном Кройдоне, где снимала квартиру, до Уэстбери-Парка.

– Хорошо, тогда я приготовлю что-нибудь вкусненькое. А сейчас тебе лучше уйти – через пару минут появятся пациенты.

Гил кивнул и провел рукой по густым и темным, лишь слегка тронутым сединой волосам. Благодаря то ли игре природы, то ли привычке регулярно посещать парикмахерскую, они всегда были одной и той же небрежной длины – чуть ниже воротника, – но никогда не длиннее или неожиданно короче.

– Люблю тебя, – шепнул он и вышел. Звук шагов гулко отдавался по длинному коридору.

Хелен настроила радио на третью программу Би-би-си. Тихая классическая музыка, умиротворяющая, а не будоражащая, идеально годилась для создания атмосферы спокойствия и сосредоточенности.

Кабинет арт-терапии был самым уютным во всей клинике из-за приятных мелочей, добавленных Хелен. Под потолком слегка покачивались пестрые декоративные подвески; стены, помимо репродукций с полотен великих художников, украшали картины бывших и нынешних пациентов Уэстбери-Парка, повсюду были расставлены вазы с сухоцветами, на диванах лежали подушки с разноцветными принтами. Здесь царили гармония и порядок, и в том была ее заслуга.

Хелен надела белый халат, такой же как у других врачей, разве что запачканный краской и угольной пылью. Алкоголики вошли в кабинет стайкой – как всегда, – чтобы не сталкиваться с искусством в одиночку. Ее пациенты совершенно не умели рисовать, ни карандашом, ни красками, и что-то подсказывало Хелен, что изначально они записывались на занятия в надежде поглазеть на голую натурщицу. Кувшин молока и яйца, конечно, служили тому плохой заменой, зато позволяли хоть на время отвлечься от коварного омута собственных мыслей. Это была чуть ли не единственная отдушина в многочасовой групповой психотерапии, что наряду с инъекциями дисульфирама составляло основу лечения. В художественной мастерской не заставляли размышлять о природе зависимости и рассказывать обо всех невзгодах, приведших их на дно. Вместо этого пациенты, не скупясь на похвалу, добродушно смеялись над неуклюжими потугами – как других, так и собственными, – изобразить нечто похожее на предложенную натуру.

Задача Хелен, как ей четко объяснили на собеседовании, заключалась в том, чтобы предоставить пациентам материалы и пространство для творчества, поощряя в них свободу самовыражения. Поучать, ставить диагнозы, заниматься психоанализом и вторгаться в работу профессионалов с медицинским образованием, таких как Гил, строго запрещалось. Но в этот день ей с трудом удавалось сосредоточиться на своих обязанностях, даже таких простых, – из головы не шли предстоящие выходные. Хелен не сказала Гилу об одном обстоятельстве, которое могло поставить под вопрос их совместные планы.

Три недели назад Клайв, брат Хелен, и его жена пригласили ее на субботний семейный ужин, и она согласилась. Их дочери исполнялось 16 лет, и Хелен отметила эту важную дату в своем ежедневнике, хотя помнила ее и так. Она обожала Лорейн, свою племянницу, – нескладную и неуверенную в себе девочку-подростка – да и Клайва в принципе тоже. Правда, его жену Джун она скорее терпела. Клайв позвонил ей в начале недели, проявив не свойственную ему заботу, и предложил добраться вместе с родителями, которые могли бы забрать ее по дороге. Хелен отказалась – отец отвратительно водил машину и постоянно злился за рулем (и не только), – но пообещала приехать. Теперь ей предстояло как-то выкручиваться. Вот так всегда: Гил сообщает о своих планах в последнюю минуту, а она якобы всегда свободна! Придется сказаться больной, причем очень серьезно, – какие еще могут быть оправдания?

От одной мысли о неизбежном вранье у нее закрутило в животе и к горлу подступила тошнота – эти неприятные ощущения постоянно сопровождали ее в размышлениях о моральных дилеммах. Может быть, когда она доберется до телефона и сделает необходимый звонок, ей уже будет так плохо, что и врать не придется. Второй вариант – следовать первоначальной договоренности и отказаться от возможности приятно провести время с Гилом – даже не приходил ей в голову.

Хелен отвлеклась от беспокойных мыслей, когда Роланд, один из самых старательных пациентов, жестом подозвал ее к себе. Он приступил к наброску, забыв обдумать композицию: вазу, кувшин и миску нужно было расположить на разных планах, как они стояли на столе, а на его рисунке те же объекты, изображенные строго в ряд на одинаковом расстоянии друг от друга, как будто повисли в воздухе. Яйца, крошечные сплющенные камешки, свободно парили над перевернутым полукругом – двухмерной миской. Так мог нарисовать шестилетний ребенок, вот только Роланд резал в мастерской металл на токарном станке, умел починить любой двигатель и с легкостью выстукивал на пианино в пабе любую мелодию.

– Ни капли не похоже! – воскликнул он, качая головой. – Почему у меня ничего не выходит?

– По-моему, у вас отлично получается, – заверила его Хелен. – В искусстве нет понятий “правильно” и “неправильно”.

– Но я хочу с этим разобраться! Иначе зачем я здесь?

На секунду Хелен показалось, будто речь идет не о рисунке, а о зависимости. Если бы Роланд вылечился, вряд ли его волновало бы, справляется ли он с рисованием тюльпанов и кувшинов молока.

– Если вам трудно дается композиция, попробуйте сосредоточиться на изображении одного объекта.

– Можно мне начать сначала?

– Конечно! – ответила она, быстро сняв рисунок с мольберта, прежде чем Роланд успел его скомкать. – Только давайте и этот оставим, я положу его в вашу папку.

Хелен скрупулезно собирала работы своих пациентов и хранила их даже после выписки. Таким образом она не только выказывала уважение к их стараниям, но и имела при себе доказательства ценности терапии. Наставник в клинике, где она работала на добровольных началах, часто повторял: “Пациенты не обязаны создавать произведения искусства, не надо делать из них художников. Им нужно сосредоточиться на выздоровлении. В этом им помогает сам творческий процесс – живопись или лепка. Из чего не следует, что результаты их труда не достойны уважения”. К слову сказать, Гил впервые обратил внимание на Хелен, когда три года назад она, только недавно получившая место в Уэстбери-Парке, с жаром отстаивала эту позицию в споре. Хелен была в таком восторге от новой работы, что подолгу задерживалась после смены: отмывала кисти и палитры, точила карандаши, протирала столы, приводила в порядок кабинет, готовя его к следующему дню. Однажды вечером она сполоснула кружку от остатков кофе и решила отнести ее в комнату, расположенную в дальнем крыле, где сотрудники могли между сменами приготовить себе чашку кофе или чая или сыграть в карты. Открыв дверь, она увидела трех санитарок, занятых плетением коврика.

Они пришли до начала вечерней смены и наслаждались последними драгоценными минутами отдыха, перед тем как разойтись по палатам. Когда Хелен вошла, санитарки мельком взглянули на нее, по внешнему виду определили, что она не врач, а значит, не стоит и секунды потраченного на приветствие времени, молча отвернулись и продолжили болтать между собой.

Хелен на мгновение улыбнулась: ее позабавил тот факт, что персонал клиники выбрал для расслабления один из самых популярных видов трудотерапии. Как это трогательно, все-таки все мы люди… Умиление вмиг улетучилось, когда она вдруг поняла, что санитарки не плетут, а наоборот, расплетают ковер, выдергивая пряди шерсти металлическими крючками и бросая их в пакет на полу.

– Что вы делаете? – спросила Хелен, не скрывая в голосе негодования.

Троица синхронно вздернула головы. Крепкого телосложения женщина с туго завитыми кудрями ответила за всех:

– Расплетаем этот дурацкий коврик, чтобы завтра его заново сплели.

Две другие беззлобно рассмеялись, но Хелен все равно покоробило:

– Но почему?!

Хелен обещала себе не высовываться. Ей, новенькой, было важно вписаться в коллектив, завести друзей и всеми силами избегать конфликтов. И вот она сама его создает.

– На них шерсти не напасешься! И потом – куда нам все эти поделки девать? Бросьте, им все равно.

Хелен не нужно было уточнять, кому это “им”.

– Кто вам дал такое распоряжение?

– Да мы всегда так делаем, – ответила вторая санитарка, но уже не так уверенно. – Только шерсть зря переводят.

– Ясно. – Хелен вздохнула. В неписаной, но неизменной больничной иерархии санитарки стояли ниже ее, поэтому глупо было ругать их за то, что они делают свою работу. Этот вопрос нужно решать на уровне выше. – Можно, я заберу? – спросила она, указав на пакет с клочками шерсти. – Верну, обещаю.

Троица кивнула, насмешливо улыбаясь. Хелен знала, что, стоит ей выйти, и санитарки тут же начнут перемывать ей кости.

Бродя по коридорам и раздумывая, с кем бы поделиться своим разочарованием, Хелен набрела на кабинет доктора Раддена. На тот момент их еще не представили друг другу официально, но она видела его на собрании персонала – вместе с главврачом, психотерапевтами, соцработниками, медсестрами, трудо- и физиотерапевтами. Доктор Радден привлек ее внимание, потому что оказался самым симпатичным мужчиной в комнате – не то чтобы в области медицины существовала в этом отношении острая конкуренция, – хотя большую часть времени он сидел с опущенной головой, записывая что-то в блокноте или рисуя на полях.

Хелен собрала волю в кулак и постучалась: робеть уже поздно, нужно довести дело до конца. За дверью раздался голос: “Войдите”.

Доктор Радден сидел за столом в углу кабинета спиной к стене и вполоборота к высоким окнам, за которыми виднелись зеленые лужайки и бродившие по ним в лучах закатного солнца пациенты. В переполненной пепельнице тлела сигарета; струйка дыма вилась вверх и вливалась в целое облако под потолком. На стене висела репродукция “Спящей Титании” Ричарда Дадда – Хелен сразу узнала эту картину и в других обстоятельствах не упустила бы возможности высказаться по этому поводу.

Доктор снял ногу с подоконника и встал.

– Здравствуйте? – слегка удивленно сказал он и радушно улыбнулся.

– Меня зовут Хелен Хансфорд.

– Рад знакомству, Хелен Хансфорд. Вы новый арт-терапевт, верно? Чем я могу вам помочь?

Приятный, успокаивающий голос – но Хелен не хотела успокаиваться, по крайней мере пока.

– Честно признаться, я немного в ярости, – сказала она, демонстрируя пакет с шерстью. – Я увидела, как санитарки расплетают ковер, сделанный пациентами на трудотерапии, чтобы завтра они заново его сплели. Вам что-нибудь об этом известно? – спросила она и положила пакет на середину обитого кожей стола, не обремененного никакими рабочими документами.

– Вас это оскорбило? – поинтересовался доктор вместо ответа на вопрос.

– Вы знаете, да, меня оскорбляет проявление неуважения к пациентам. Это открытое пренебрежение к их усилиям и очень вредная практика.

Он задумчиво покачал головой:

– Но ведь терапевтический эффект дает процесс, а не лицезрение результата…

– Пациенты все равно должны иметь возможность видеть плоды своего труда и наслаждаться ими!

Движением руки доктор пригласил Хелен присесть, но она отказалась – стоя возмущаться гораздо легче.

– Положим, вы собираете пазл или строите карточный домик. Вы ведь получаете удовлетворение не от того, что создаете нечто долговременное…

– Это разные вещи! – Хелен заметила, что говорит все громче. – Плетение ковров – ремесло, к тому же в результате получается утилитарная и вполне симпатичная вещь, которую можно, например, постелить в палате.

Доктор смотрел на нее, слегка прищурившись, будто пытался вникнуть в смысл ее слов. Тишина становилась все более тягостной – Хелен не выдержала и продолжила:

– Вы бы видели, с каким наслаждением они раздирали этот несчастный ковер! Ну и кто здесь в здравом уме, а кто сумасшедший, позвольте поинтересоваться!

– Что ж, очень здравая позиция, – заключил доктор Радден. – Впрочем, мы больше не употребляем слово “сумасшедший”, по крайней мере в отношении пациентов. – Казалось, что он чрезвычайно доволен собой. – Раз уж мне не удалось усадить вас, разрешите мне присесть? Спина разболелась.

– Да, пожалуйста.

Доктор уселся в кресло, не отрывая от нее взгляда.

– Вы совершенно правы, я с вами полностью согласен.

– И вообще, – снова начала Хелен, не успев осознать, что ее собеседник сдался, и торопясь выдвинуть еще один аргумент: – Хоть кто-нибудь потрудился узнать мнение пациентов?

– Вы все правильно говорите, – повторил он. – Что от меня требуется? Полагаю, шерсти недостаточно?

– Да, санитарки так и сказали. Думаю, они хотели как лучше, – признала Хелен и окончательно потеряла боевой настрой.

– Как всегда, все упирается в деньги, – сказал доктор, вздохнув. – Что-нибудь придумаем. Позвольте, я оставлю это у себя.

– Спасибо… доктор Радден.

– Пожалуйста, зовите меня Гил.

Хелен вышла из кабинета: в ушах стучало, сердце от радости победы билось быстрее. Их уже соединила незримая нить, которая всегда возникает, когда двое впервые замечают друг друга.

Всего неделю спустя Хелен приехала на парковку и увидела, как грузчик вытаскивает из зеленого фургона здоровенные картонные коробки и складывает их возле заднего входа. Она поставила скутер на обычное место и, подойдя к машине, заметила в приоткрытой коробке пузатые пакеты с шерстяной пряжей. Чарли, помощник сторожа, как раз подоспел с тележкой.

– Доставка для доктора Раддена, – пыхтя объявил водитель, вытаскивая из кузова последнюю коробку.

– Ну, и куда тащить все это добро? – поинтересовался Чарли. – Кабинет-то у него небольшой.

– Отнесите в трудотерапию, – сказала Хелен. – Я сообщу доктору.

По утрам он проносился мимо нее на “Форде-Зефире” – по словам ее отца, на таком гоняют одни спекулянты. Не считая этого, после разговора в его кабинете они не виделись. Хелен направилась туда, чтобы сказать ему спасибо. Проходя мимо палаты, она посмотрелась, как в зеркало, в металлический косяк двери и поправила прическу. На стук никто не ответил, поэтому Хелен, расстроившись, побрела в художественную мастерскую.

Он уже стоял там перед “Меланхолией” Дюрера, которую Хелен повесила у себя над столом. Репродукция этой гравюры сначала украшала ее комнату в общежитии колледжа, потом квартиру в Хартфордшире и, наконец, нашла свое место здесь.

Доктор обернулся, услышав, как открылась дверь.

– Тут стало так красиво, с тех пор как вы к нам устроились. – Он признал, что кабинет преобразился исключительно благодаря ей.

– Если нужно проводить целый день в каком-то месте, то лучше, когда там приятно находиться, – ответила Хелен и, прежде чем разговор свернет не в то русло, добавила: – Я хотела зайти к вам, поблагодарить за шерсть. Ее только что привезли. Целую гору! Вы так быстро все организовали.

– Бросьте, – сказал он, пожав плечами, – я тут ни при чем. У меня в частной практике есть парочка клиентов с филантропическими наклонностями. Мне стоило лишь упомянуть о нашей проблеме. Это я должен вас благодарить за то, что вы обратили на нее внимание. Иногда нужен свежий взгляд.

Их глаза на мгновение встретились, однако нерешительный стук в дверь, возвещавший о приходе первой группы пациентов, прервал их уединение.

– То есть психушка? – спросила мать, когда Хелен позвонила и рассказала о новой работе в Уэстбери-Парке. – Боже, Хелен…

Она и не ждала поздравлений: родители были не из тех, кто радуется чужим успехам. Кроме того, мать испытывала отвращение, переходящее в фобию, к любым видам нездоровья. “Не смотри на него, он странный!” – шипела она и тащила Хелен на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться лицом к лицу с бормочущим себе под нос старичком или мальчиком с растягивающими скобами на ногах. Она перестала ходить в церковь, потому что женщина в инвалидной коляске, сидевшая позади нее, порой стонала и трясла головой, беззвучно бормоча молитву.

– Мам, так уже никто не говорит.

– Да называйте как хотите, от этого психов меньше не станет!

Даже в телефонную трубку было слышно, как ее трясет. Примерно так же она протестовала против поступления Хелен в художественный колледж, где, как ей казалось, собрались одни коммунисты, богема и прочие дегенераты. Мать немного смягчилась, когда Хелен, вроде бы оставшись после его окончания такой же приличной и неиспорченной девушкой, пошла преподавать в гимназию для девочек в Хартфордшире. Эта работа казалась ей приемлемым вариантом – временным, до замужества. Но психушка! Это уже ни в какие ворота!

– Тебе разве не нравилось в школе? Я думала, ты счастлива!

– Так и есть, но сейчас мне хочется попробовать себя в чем-то другом.

– В чем в другом? – Возиться с мужчинами в смирительных рубашках, которые думают, что они Наполеоны!

– Мам, это представления из прошлого века, – ответила Хелен, не сумев сдержать смешок. – Люди болеют, мы стараемся их вылечить, как в любой другой больнице. Зато я перееду в Кройдон, поближе к тебе и Клайву. – Хелен говорила так, будто ей и правда не хотелось отдаляться от семьи, хотя дело обстояло с точностью до наоборот.

– Кройдон, говоришь? – протянула мать, напрягая память в попытке вспомнить разновидности ментальных расстройств, но ничего не приходило на ум. – Кажется, муж нашей Кэтлин работает в психушке где-то в тех краях. Интересно, ты туда же собралась?

– Кто это – “наша Кэтлин”? – спросила Хелен. У нее было множество родственников по материнской линии, разделенных расстояниями и имевших между собой мало общего. Она слышала раньше это имя, но оно ни о чем ей не говорило.

– Младшая дочь моей кузины Мэри. Да-да, по-моему, они живут недалеко от Клайва и Джун.

– Но вы же с ними не видитесь.

– Ну, она сильно моложе. Ближе к вам, чем к нам. И мы слегка повздорили с Мэри, когда отказались пригласить Кэтлин в подружки невесты.

– Но это же было лет сорок назад, – возразила Хелен. – Вряд ли они до сих пор в обиде.

– Да, конечно, с тех пор много воды утекло. Но мы все равно отправили им подарок – солонку и перечницу из “Селфриджиз”. Недешевый набор, между прочим! – Мать выдержала паузу и добавила: – А они даже спасибо не сказали.

Если бы Хелен и запомнила этот разговор, то только благодаря странной привычке матери лелеять обиды столетней давности, а вовсе не из-за того, что ее будущий коллега может оказаться мужем дочери маминой кузины. К тому дню, как она вышла на новую работу, этот факт совершенно вылетел у нее из головы. Когда однажды вечером некая Кэтлин Радден позвонила Хелен и пригласила ее на ужин, она далеко не сразу смогла сложить два и два.

Раддены жили в загородном особняке с фасадом в викторианском стиле, выходящем окнами на стадион школы-пансиона для мальчиков. Шел матч по крикету: шагая по дорожке к дому с коробкой желейных конфет в руках, Хелен отчетливо слышала стук биты по мячу и гул аплодисментов. После выписки пациенты часто дарили ей сладости – она хранила их как раз на такой случай. Ей было нелегко представить себе Гила в столь роскошной обстановке, особенно учитывая его очевидное презрение к светским условностям. Труднее было смириться с тем, что он женат, да еще и на дальней родственнице.

Хелен прекрасно понимала, что выглядит отлично, – тщеславие тут ни при чем. Об этом свидетельствовали зеркало и обилие внимания, желанного и не очень, какое она регулярно получала со стороны мужчин. Однако мало кто из них вызывал ее интерес. От потенциальных партнеров не было отбоя, но отношения всегда заканчивались, стоило мужчине заговорить о женитьбе – на нее накатывал приступ клаустрофобии и охватывало желание сбежать куда подальше. В день знакомства в кабинете Гила – совершенно точно, ей не показалось, – между ними пробежала искра. Но в дальнейшем оказалось, что он недоступен. Это было обидно – перестав питать на его счет романтические надежды, Хелен решила из чисто научного, антропологического интереса понаблюдать за ним в домашней среде обитания.

Звонок, и через мгновение в витражном стекле показался размытый силуэт стройной женщины лет сорока пяти со светлыми волосами и слегка припудренным розовым лицом.

– Привет, – сказала она, резко выставив ногу в приоткрытую дверь, чтобы предотвратить побег полосатой кошки. – Я Кэтлин, заходи. – В одной руке она держала пустой, если не считать обгрызенной лимонной дольки, стакан. – А мы уже пьем джин. – За спиной Хелен Кэтлин заметила скутер, припаркованный у бордюра. – Ого! Ты водишь мотоцикл? – восхитилась она.

– Если бы! На “веспе” особенно не погоняешь.

– Зато, наверное, юркая – самое то для города. Гораздо лучше нашего “зефира”: на этой махине невозможно нормально припарковаться – за капотом ничего не видно.

В прихожей Хелен протянула ей конфеты. Кэтлин рассыпалась в благодарностях – наверняка положит на дальнюю полку, где они будут пылиться, пока не представится случай их передарить. На узком стеллаже вдоль стены выстроились фигурки и безделушки, расставленные без всякого порядка. Китайские драконы соседствовали с фарфоровыми куколками, сувенирными кружками и деревянными резными слониками. Острый, пряный запах мяса с луком внушал надежду, что ужин будет гораздо аппетитнее консервированной свинины с разваренными спагетти, которые перед уходом Хелен в гости готовила хозяйка квартиры миссис Гордон.

Гил сидел в кресле в гостиной, читал “Таймс” и вертел в руке стакан со льдом. В комнате играла музыка из “Весны священной” – сомнительный выбор для званого ужина. Он встал вежливо поприветствовать гостью, но при виде Хелен вздрогнул и бросил на жену растерянный взгляд, ожидая пояснений.