Эхо 264

Он протянул руку Анечке. Она подняла на него глаза – полные слез, испуганные и в то же время вопрошающие. Он кивнул. Медленно, нерешительно, она вложила свою маленькую ладонь в его большую, натруженную руку.

Доктор Каптюр не шелохнулась. Она наблюдала за ними своим бесстрастным взглядом.

– Сергей, подумайте. Без терапии её шансы…

Но он уже не читал по её губам. Он повернулся и повел дочь к выходу. Он не видел ничего, кроме двери. Он не слышал ничего, кроме оглушительного звона собственной ярости и отчаяния в его глухоте.

Они вышли из кабинета, прошли по бесконечному белому коридору, мимо удивленной медсестры, мимо женщины с качающейся девочкой, и вырвались на улицу, в оглушительный, грохочущий город.

Сергей едва помнил дорогу домой. Он вел машину на автомате, его тело было напряжено как струна. Гул города, обрушившийся на него через слуховой аппарат, больше не вызывал паники. Он слился с гулом внутри него. Он был лишь фоном для хаоса, царящего в его душе.

Анечка всю дорогу смотрела в окно. Когда они зашли в подъезд, она не пошла в свою комнату, а последовала за ним на кухню. Сергей с силой швырнул ключи на стол. Они подпрыгнули и со звоном упали на пол. Он сгрёб пальцами волосы и, тяжело дыша, уставился в стену. Он чувствовал её взгляд на своей спине. Он обернулся. Анечка стояла посреди кухни, маленькая и беззащитная в своем нарядном платье с колючим воротничком. Её лицо было бледным, а глаза – огромными. В них читался не просто испуг, а какое-то новое, горькое понимание. Она медленно подошла к нему, подняла руку и дотронулась до его сжатого кулака. Её прикосновение было легким, как паутина. Он разжал пальцы, и она вложила в его ладонь свою руку. Потом она посмотрела ему прямо в глаза и медленно, очень медленно, покачала головой. Это был не жест отрицания. Это был жест… понимания. Солидарности. Как будто она говорила: «Я знаю. Мне тоже больно. Но мы вместе».

И в этот момент что-то в Сергее надломилось. Вся ярость, все отчаяние ушли, оставив после себя лишь леденящую, абсолютную пустоту. Он рухнул на колени перед ней и обнял её, прижавшись лицом к её платью. Он не плакал. Слез не было. Была лишь бездонная, немая пустота. Он сидел так, может, минуту, может, десять, чувствуя, как бьется её маленькое, горячее сердце где-то рядом с его ухом, которое ничего не слышало.

Он поднял голову. Анечка смотрела на него, и в её глазах он увидел не детскую растерянность, а странную, не по годам взрослую решимость. Она вынула свою руку из его ладони, потянулась к столу, где лежал её мелок, который она, видимо, сунула в карман платья перед выходом. Она взяла его, опустилась на пол прямо на кухне и на кафеле, на глянцевой, кремовой плитке, начала рисовать.

Она рисовала не улитку и не ухо. Она рисовала большую, квадратную коробку с маленькой, запертой дверцей. А рядом – фигурку человека, который отворачивался от этой коробки и уходил. Потом она посмотрела на отца и ткнула мелком в нарисованную дверцу. Потом – в его грудь. И снова – в дверцу. Сергей понял. Понял мгновенно. Она видела его отчаяние. Видела, как он, как и те врачи, пытается вскрыть её, найти сломанную деталь. А она показывала ему: «Ключ не внутри меня. Он у тебя. Ты уходишь, а ключ с тобой».

И вдруг, её маленький палец, зажавший мелок, совершил новое движение. Она не ткнула, а повернула его у нарисованной замочной скважины. Мел скрипнул, оставил жирную точку. Это был не жест, а целое предложение.

«Поверни его», – сказал её жест. – «Поверни ключ, который у тебя есть. Не там, во мне. А здесь, между нами». Сергей поднялся с пола. Ноги были ватными. Он подошел к окну, но видел не серый двор, а этот нарисованный поворот мелка. Он искал волшебную отмычку для дочери, а она вручала ему ключ от двери, которую он сам и захлопнул – дверь в их общую боль, в их совместное одиночество. Чтобы открыть её, требовалось не знание, а мужество. Мужество перестать быть врачом и снова стать отцом.

Сергей поднялся с пола. Ноги были ватными. Он подошел к окну. Двор был пуст. Вихрь из листьев утих. Все было серым, застывшим, безнадежным. Он выключил слуховой аппарат. Тишина обрушилась на него, как могильная плита. Но сегодня она была другой. Она была не его укрытием. Она была его тюрьмой. И тюрьмой его дочери.

Сергей стоял у окна, не двигаясь, и смотрел в серое небо за стеклом. Он достиг дна. Той самой точки, где кончаются все надежды, все планы, все «адаптации». Там, на дне, не было ничего. Ничего, кроме тишины.

Позади него на кафельном полу сидела Анечка, дорисовывая вокруг запертой коробки узор из колючих, спиральных завитков. Она работала с сосредоточенным видом, полностью погрузившись в свой безмолвный диалог с миром.

Сергей почувствовал, как по его щеке скатывается слеза. Он смахнул её тыльной стороной ладони с таким резким движением, словно это была не слеза, а паук. Этот жест, полный беспомощной ярости, привлек внимание Анечки. Она подняла на него глаза.

И в этот миг в его сознании, как вспышка, возникло слово. Одно-единственное слово, оброненное месяц назад пьяным соседом-алкоголиком в лифте, слово, которое он тогда счел бредом и тут же забыл. Сосед, тыча ему в грудь грязным пальцем, сипел: «Ты… ты не слышишь! Тебе надо к Настройщику! Он на канале… всех настраивает…» Сергей тогда лишь отшатнулся, сжав руку Анечки, не придав значения пьяному бормотанию.

Теперь это слово вернулось.

Оно висело в воздухе перед ним, написанное огненными буквами. Оно было абсурдным. Смешным. Безумным. Но оно было единственным, что оставалось на развалинах его реальности.

Он медленно повернулся к дочери. Она смотрела на него, и в её серых глазах он увидел не детский испуг, а что-то древнее и понимающее – отражение его собственной боли. Он опустился перед ней на колени, взял из её рук мелок. Его пальцы дрожали.

Он не стал писать на кафеле. Вместо этого он развернул её ладошку и на чистой, детской коже, медленно, с невероятной серьезностью, вывел крупными буквами:

Н А С Т Р О Й Щ И К

Анечка смотрела на свою руку, затем подняла вопрошающий взгляд на отца. Она не понимала значения слова, но видела решимость, застывшую в его чертах. Видела, как из его глаз ушла мертвая пустота, уступив место странному, почти безумному огню.

Он сжал её руку с написанным словом в своем кулаке, прижал её к своей груди, туда, где должно было биться сердце. Он закрыл глаза, делая внутреннюю ставку на последнее, что у него оставалось – на чудо, на миф, на призрака.

Они сидели так в полной тишине кухни, освещенной тусклым светом осеннего дня, – отец, прижимающий к груди руку дочери с написанным на ней заклинанием, и девочка, доверившая ему свою тишину.

Глава