Тайна старого маяка

На месте, у подножия утеса, стало еще хуже. Здесь к туману добавлялся приглушенный рев невидимого прибоя и влажная, соленая пыль, мгновенно оседавшая на лице и одежде. Каменная площадка, вчера казавшаяся суровой, но реальной, сегодня выглядела как сцена из мифа о сотворении мира – первозданный хаос камня и воды, окутанный туманом забвения. Маяк исчез полностью. Утес, на котором он стоял, был лишь смутной, темной тенью, угадывавшейся где-то вверху, в молочной хмари.

Жуть, – произнес Андрей, выгружая оборудование. Его голос прозвучал приглушенно, словно он говорил сквозь вату. – Чувствуешь себя на дне ведра с известкой. Как мы тут ориентироваться будем?

По приборам, – отрезал Илья, устанавливая треногу теодолита. – GPS работает вне зависимости от погоды. Вот реперная точка, от нее и пляшем.

Они принялись за работу. Илья с головой ушел в привычный мир углов, азимутов и расстояний. Он смотрел в окуляр, ловил в перекрестье отражатель на вешке, которую держал Андрей, диктовал цифры в диктофон. На какое-то время ему даже показалось, что он победил. Что его логика и инструменты сильнее этой первобытной стихии. Он заставлял себя не думать о том, что невидимое море в нескольких десятках метров от них дышит и ворочается, как спящий левиафан. Не думать о том, что где-то там, в воде, лежат камни, о которые вчера разбился человек.

Туман играл со звуками. Крик чайки раздавался то совсем рядом, то вдруг уносился на немыслимое расстояние. Шаги Андрея по гальке то четко хрустели под ухом, то пропадали вовсе, хотя Илья знал, что тот стоит всего в двадцати шагах. Эта акустическая аномалия действовала на нервы, создавая ощущение нереальности, искажения пространства.

Так, теперь нужно взять крайнюю точку у той гряды, – сказал Илья, сверяясь с планом. Он махнул рукой в сторону едва различимых силуэтов валунов. – Давай так: я останусь здесь, у прибора, а ты пройдешься с вешкой вдоль кромки. Кричи, когда будешь на месте.

Андрей помедлил.

Может, лучше вместе? В такой каше…

Не маленькие, не потеряемся, – перебил Илья с ноткой раздражения. Он злился на собственную подспудную тревогу и вымещал это на осторожности друга. – Здесь площадка ровная, идти пятьдесят метров. Быстрее будет.

Ладно, как скажешь, – пожал плечами Андрей. Он поднял вешку, ярко-оранжевый наконечник которой был единственным цветным пятном в этом монохромном мире. – На связи, база.

Его фигура начала медленно растворяться в тумане. Сначала исчезли детали – черты лица, складки на куртке. Потом он превратился в размытый темный силуэт. Еще несколько шагов, и туман поглотил его полностью. Оранжевый наконечник вешки продержался дольше всего, маленьким огоньком надежды, но потом мигнул в последний раз и тоже исчез.

Илья остался один. Тишина, нарушаемая лишь гулом моря и его собственным дыханием, стала плотной и тяжелой. Он стоял у своего теодолита, островка порядка и разума посреди океана неопределенности, и ждал. Прошла минута. Другая. Холодный, влажный воздух пробирался под одежду, добирался до самой кожи.

Андрей! – крикнул он.

Голос прозвучал странно, он не улетел вдаль, а будто ударился о невидимую стену в паре метров от него и упал на камни. Илья напряг слух.

Я здесь! – донеслось в ответ. Голос Андрея был искажен, лишен тембра, казался далеким и плоским. И, что самое странное, он доносился будто бы не со стороны валунов, а откуда-то слева, ближе к скале.

Звук обманывает, – пробормотал Илья себе под нос. – Акустическая рефракция.

Он снова припал к окуляру, вглядываясь в белую пустоту, тщетно пытаясь поймать оранжевый отблеск. Ничего.

Ты дошел? – снова крикнул он.

Ответа не было. Только рокот волн и тихий свист ветра где-то высоко над головой. Илье стало не по себе. Рациональные объяснения начали истончаться, уступая место первобытному, иррациональному страху.

Андрей! Хватит шутить! – его голос сорвался.

Тишина.

Она больше не была просто отсутствием звука. Она стала живой, давящей, наполненной ожиданием. Илья почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с сырой погодой. Он оторвался от прибора. Логика и расчеты внезапно показались ему детскими игрушками, жалкими и бесполезными перед лицом этой белой бездны.

Кравцов! – заорал он, вкладывая в крик всю силу своих легких.

Ему показалось, что он услышал ответ. Очень тихий, на самой границе слышимости. Неразборчивый шепот, который мог быть чем угодно – стоном ветра, плеском волны, игрой его собственного воображения. Но в этом звуке ему почудилось что-то… зовущее.

Илья бросил теодолит и пошел в ту сторону, где исчез Андрей. Он сделал несколько шагов, потом еще. Камни под ногами были скользкими, поросшими мелким, мокрым мхом. Он постоянно оглядывался, боясь потерять из виду треногу прибора, свой последний ориентир, но она растворилась в тумане почти мгновенно. Теперь он был полностью дезориентирован.

Андрей! – снова позвал он. Его голос тонул, не находя отражения.

Он шел наугад, вытянув перед собой руки. Туман был таким густым, что казался осязаемым. Он касался лица холодной, влажной лапой, забивался в нос и рот, принося с собой привкус соли и гниющих водорослей. Илья споткнулся о камень, едва не упав, больно ударился коленом. Ругательство застряло в горле. Паника подступала ледяной волной, грозя парализовать волю.

Он остановился, пытаясь взять себя в руки. Нужно было думать. Море – справа. Скала – слева. Машина – сзади и вверх по тропе. Он медленно повернулся, пытаясь определить, где находится море. Его рокот был единственным ориентиром. Но и он обманывал. То казался ближе, то дальше, то окружал со всех сторон.

Илья решил возвращаться. К черту замеры, к черту работу. Нужно было просто найти дорогу к машине. Он пошел, как ему казалось, в обратном направлении, медленно, шаг за шагом, прощупывая почву ногой. Он не звал Андрея. Почему-то ему стало страшно нарушать эту тишину. Ему казалось, что если он закричит, то может привлечь внимание чего-то еще, кроме своего друга. Чего-то, что обитало в этом тумане и забирало голоса.

Он шел, как ему казалось, целую вечность. Время потеряло смысл, превратившись в череду напряженных шагов в никуда. Сердце колотилось где-то в горле, оглушая. Он уже был уверен, что заблудился, что ходит по кругу по этой проклятой каменной полке, когда его нога наткнулась на что-то мягкое. Он нагнулся. Тропа. Едва заметная, размытая, но это была она.

Облегчение было таким сильным, что у него подогнулись колени. Он почти побежал вверх по склону, цепляясь за мокрые пучки травы, не разбирая дороги. И через несколько мучительных минут он увидел перед собой темное, спасительное пятно – внедорожник Андрея.

Илья привалился к холодному металлу, тяжело дыша. Он был спасен. Он выбрался. Эта мысль была яркой и эгоистичной. И тут же ее сменила другая, леденящая.

Андрея не было.

Он обошел машину. Пусто. Он сел на водительское сиденье, включил фары. Их лучи беспомощно уперлись в белую стену в нескольких метрах впереди. Он нажал на клаксон. Пронзительный, резкий звук разорвал тишину, но туман тут же сожрал его, приглушил, сделал жалким. Илья сигналил снова и снова, долго, отчаянно, пока звук не стал казаться ему собственным криком.

Потом он замолчал и стал ждать. Он сидел в холодной машине и смотрел в белое ничто, вслушиваясь в тишину. Он ждал, что вот-вот из тумана появится знакомая фигура, что Андрей выйдет, посмеиваясь над его паникой. Он ждал пять минут. Десять. Двадцать.

Холод пробирал до костей. Но это был не холод тумана. Это был холод осознания. Андрей не придет. Что-то случилось.

Он завел машину. Двигатель взревел, и этот привычный, механический звук показался ему единственным реальным явлением в этом призрачном мире. Он развернул внедорожник, рискуя свалиться с невидимой обочины, и пополз обратно, в сторону городка. Он вел машину на первой скорости, вцепившись в руль побелевшими пальцами, и в его голове билась одна-единственная мысль, вытеснившая все остальные: «Я оставил его там. Я оставил его одного».

Дорога в Морскую Тишь показалась ему бесконечной. Когда он, наконец, въехал на единственную улицу, городок выглядел таким же вымершим, как и утром. Илья заглушил мотор у трактира и вывалился из машины. Ноги его не держали.

Он распахнул дверь «Прибоя». Внутри было несколько человек. Кирилл Замятин стоял за стойкой, протирая стакан. Он поднял на Илью свой тяжелый, немигающий взгляд.

Помогите, – выдохнул Илья. Слова давались с трудом. – Мой друг… он пропал. В тумане. Там… на площадке у маяка.

В трактире наступила тишина. Та самая, тяжелая, которую он уже знал. Замятин медленно поставил стакан на стойку. В его глазах не было ни удивления, ни сочувствия. Только мрачная, глухая констатация неизбежного.

Я же говорил вам уезжать, – тихо произнес он.

Это была не угроза и не упрек. Это была эпитафия.

Мне нужна помощь! – почти закричал Илья, чувствуя, как внутри поднимается волна бессильной ярости. – Нужно организовать поиски! Немедленно!

Замятин молча смотрел на него секунду, потом кивнул сидевшему в углу бородатому рыбаку. Тот тяжело поднялся и вышел, не сказав ни слова. Еще двое мужчин встали и молча последовали за ним. В их движениях не было суеты. Была лишь привычная, отработанная годами готовность к худшему.

Фонари. Веревки, – коротко бросил Замятин Илье. – В сарае за домом. И ждите здесь.

Илья остался один в полутемном трактире. Он ходил из угла в угол, как зверь в клетке. Он должен был что-то делать, бежать, искать, но понимал, что один в этом тумане он абсолютно беспомощен. Он был профессионалом, человеком, который решал сложные задачи. Но сейчас он столкнулся с чем-то, что не имело решения. Стихия. Судьба. Или что-то еще, чему он не хотел давать имени. Он думал об Алине. Как он скажет ей? Что он скажет?

Через четверть часа мужчины вернулись. Их было человек десять. В руках они держали мощные аккумуляторные фонари и мотки толстых веревок. Их лица были суровы и сосредоточены. Они не смотрели на Илью. Он был для них не просто чужаком, а причиной, катализатором беды.

Поехали, – сказал Замятин, и это был приказ.

Они вернулись на площадку у утеса. Уже начало смеркаться, и туман, смешавшись с сумерками, приобрел лиловый, мертвенный оттенок. Лучи фонарей выхватывали из мглы мокрые, блестящие камни, клочья жесткой травы, но тут же упирались в вязкую, непроглядную пелену.

Они разделились. Илья пошел с Замятиным. Они прочесывали каждый метр каменной полки.

Андрей! – кричал Илья, срывая голос.

Кравцов!

Его крики тонули в тумане, возвращаясь лишь глухим эхом от невидимой скалы. Мужчины искали молча. Они знали, что кричать бесполезно. Они искали не живого человека. Они искали то, что оставит море.

Илья снова и снова прокручивал в голове последние минуты. Их разговор. Свою дурацкую, самоуверенную фразу: «Не маленькие, не потеряемся». Каждое слово теперь отзывалось в нем физической болью, как удар под дых. Это была его вина. Его упрямство. Его слепота. Он привез Андрея сюда, на этот край земли, и подтолкнул его в объятия этого белого, безмолвного ужаса.

Они нашли его через два часа. Не на площадке. Его нашел один из рыбаков, который спустился по скользким валунам к самой кромке воды. Пронзительный крик прорезал туман.

Здесь!

Все сбежались на зов. Луч фонаря выхватил из черной, мечущейся у камней воды бледное пятно. Тело Андрея застряло между двумя огромными валунами, и волны лениво качали его, будто баюкая. Он лежал лицом вниз, и его светлые волосы, намокнув, казались темными. Рядом с ним в воде плавала вешка с ярко-оранжевым наконечником, ритмично стукаясь о камень.

Илья смотрел, и мир вокруг него перестал существовать. Не было ни тумана, ни холода, ни рева моря. Была только эта картина, выжженная в его мозгу светом фонаря. Его друг, его веселый, полный жизни коллега, превратившийся в безвольную куклу, которую треплет равнодушная стихия.

Мужчины, не говоря ни слова, слаженно и умело начали вытаскивать тело. Илья не мог пошевелиться. Его ноги словно вросли в камни. Он смотрел на мокрую, безжизненную спину в знакомой куртке и чувствовал, как внутри него что-то обрывается. Это был не просто фундамент его рационального мира. Это была несущая стена. И она рухнула, погребая под обломками все, во что он верил: порядок, логику, справедливость.

Замятин подошел и встал рядом. Он смотрел не на тело, а на Илью.

Туман всегда что-то забирает, – тихо сказал он. И в его голосе не было злорадства, только тяжелая, вековая усталость. – Он берет свою плату за то, что его тревожат.

Илья не ответил. Он ничего не видел и не слышал. Он смотрел на оранжевый наконечник вешки, который все так же упрямо и бессмысленно стучался о мокрый гранит, и понимал, что этот звук будет преследовать его до конца его дней. Это был звук трагедии. Его личной трагедии. И он знал с абсолютной, леденящей душу уверенностью, что это только начало.

Шепот в ее голове

Дни после похорон слиплись в один серый, влажный ком. Время утратило привычное деление на утро, день и вечер, превратившись в тягучую, дурную бесконечность, отмеченную лишь приливами и отливами невидимого за стеной тумана моря. Похороны Андрея были быстрыми и скупыми, как и все в этом краю. Несколько рыбаков с непроницаемыми лицами помогли донести до кладбищенского холма простой, грубо сколоченный ящик. Местный священник, сухой старик с глазами, выцветшими от соли и времени, говорил слова, которые ветер тут же рвал в клочья и уносил в белую мглу. Не было слез, не было причитаний. Была лишь тяжелая, свинцовая покорность судьбе, которую эти люди, казалось, впитывали с молоком матери. Они смотрели не на Илью и Алину, а сквозь них, словно те были лишь досадными, прозрачными помехами в вечном диалоге городка со стихией, которая снова взяла свою дань.

Алина стояла, не шевелясь, маленькая, хрупкая фигурка в черном, единственная живая деталь в этом монохромном пейзаже, которая казалась неуместной. Она не плакала. Ее горе было слишком велико для слез; оно было сухим, колючим, оно выжгло ее изнутри, оставив лишь пустую, звенящую оболочку. Илья стоял рядом, держа ее за ледяную руку, и чувствовал себя чужаком вдвойне. Чужаком в этом городке, и теперь – чужаком рядом с ней. Пропасть, разверзшаяся между ними в день гибели Егорыча, после смерти Андрея стала бездонной. Он пытался докричаться до нее через эту пропасть словами логики и утешения, но они падали в пустоту, не находя отклика.

Дом на холме превратился в склеп. Они двигались по нему бесшумно, как тени, боясь нарушить плотную, осязаемую тишину, пропитанную запахом сырости и невысказанной вины. Илья часами сидел за столом, уставившись в погасший экран ноутбука. Его мир, мир четких линий, расчетов и планов, рухнул. Проект отеля казался теперь кощунственной, абсурдной затеей, детской игрой в песочнице на краю кладбища. Он пытался заставить себя делать необходимые звонки – родителям Андрея, в офис, – но слова застревали в горле. Как объяснить то, что он и сам не понимал? Как сказать убитой горем матери, что ее сын растворился в молочной взвеси, откликнувшись на зов, которого не было? Он сказал про несчастный случай. Поскользнулся на мокрых камнях, упал, ударился головой. Ложь была гладкой, правильной, но она скребла его изнутри наждачной бумагой.

Алина почти не выходила из спальни. Она лежала на кровати, отвернувшись к стене, и смотрела на узор сырых разводов на дощатой обшивке. Она не спала. Илья знал это. Он чувствовал напряжение ее неподвижного тела через всю комнату. Иногда он приносил ей еду – хлеб, сыр, кружку чая, – и она послушно съедала несколько кусков, не чувствуя вкуса. Ее большие, когда-то сияющие глаза стали тусклыми и огромными на осунувшемся, прозрачном лице. В них застыло выражение глухого, затаенного ужаса, который Илья не мог ни понять, ни развеять.

Впервые она услышала это на четвертую ночь. Туман в тот вечер был особенно плотным. Он не просто окутывал дом, он давил на него, просачивался сквозь щели, делая воздух в комнатах тяжелым и холодным. Звук прибоя доносился глухо, утробно, словно земля говорила во сне на своем древнем, непонятном языке. Илья, измученный бессонницей и чувством вины, наконец провалился в тяжелое, вязкое забытье.

Алина лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в ночь. Тишина. Дыхание Ильи. Гудение крови в ушах. Монотонный, бесконечный рокот моря. И вдруг, среди этого рокота, она различила еще один звук. Он был невероятно тихим, тонким, как паутинка. Он не был похож ни на стон ветра в трубе, ни на скрип старого дерева. Это был звук, имеющий интонацию. Он напоминал далекий, едва различимый отзвук женского голоса, напевающего мелодию без слов.

Она замерла, перестав дышать. Сердце споткнулось и забилось часто, мелко, как пойманная птица. Она прислушалась. Звук пропал. Наверное, показалось. Игра воображения, истощенного горем и бессонницей. Она закрыла глаза, пытаясь заставить себя уснуть. Но сон не шел. Она снова прислушалась к ночи. И снова его услышала. Теперь чуть отчетливее. Это действительно был голос. Нежный, высокий, меланхоличный. Он не пел, а звал. Он произносил ее имя. Растягивая гласные, превращая его в часть морской колыбельной.

А-ли-и-на…

Звук шел со стороны окна, со стороны моря. Он вплетался в шум волн, становясь его частью, его сокровенным смыслом. Холод, не имеющий отношения к температуре в комнате, медленно пополз по ее ногам, поднимаясь к сердцу. Это был первобытный, инстинктивный страх, страх перед тем, что лежит за гранью понимания.

Она резко села в кровати.

– Илья! – ее шепот был громким в тишине комнаты.

Он что-то пробормотал во сне и повернулся на другой бок.

– Илья, проснись! – она потрясла его за плечо.

Он рывком сел, непонимающе глядя в темноту.

– Что? Что случилось? Алина?

– Ты слышишь? – прошептала она, указывая на окно.

Он напряг слух, прислушиваясь. На его лице отражалось лишь недоумение.

– Что слышу? Ветер. Море. Что еще?

– Голос, – ее голос дрожал. – Женский голос. Он зовет меня.

Илья смотрел на нее несколько секунд. В тусклом свете, проникавшем в окно, ее лицо казалось лицом незнакомого, испуганного ребенка. Он мягко обнял ее, прижав к себе. Она дрожала всем телом.

– Алинушка, милая, там никого нет, – сказал он так ласково, как только мог. – Это просто нервы. Стресс. Ты так измучена… Тебе кажется. Ветер иногда издает странные звуки, завывая в щелях. Помнишь, в старом доме у моей бабушки тоже так было?

– Нет, – она покачала головой, не отрывая взгляда от темного прямоугольника окна. – Это не ветер. Я точно слышала. Он звал меня по имени.

– Милая, послушай меня, – он взял ее лицо в свои ладони, заставляя посмотреть на него. – Это называется слуховая галлюцинация. Это нормальная реакция психики на сильнейший шок. Твой мозг пытается справиться с горем и ищет выход. Он обманывает тебя. Поверь мне. Там ничего нет.

Он говорил уверенно, убедительно. Его слова были кирпичиками, из которых он пытался наспех выстроить стену между ней и тем ужасом, что сочился из ночной мглы. Алина смотрела на него, и ей отчаянно хотелось ему поверить. Ей хотелось укрыться за этой стеной, вернуться в его понятный, логичный мир. Но она слышала то, что слышала. И холод внутри не отступал.

– Я боюсь, Илья, – прошептала она.

– Я здесь. Я с тобой. Ничего не бойся. Давай попробуем уснуть.

Он уложил ее обратно, обнял так крепко, словно мог удержать ее в этом мире одними своими руками. Алина закрыла глаза, но продолжала слушать. Голос затих. Но она знала, что он не исчез. Он просто затаился там, в тумане, за стеклом, и ждал.

Следующие дни превратились в пытку. Днем, когда серая мгла за окном немного редела, превращаясь в мутную взвесь, голос молчал. Но его присутствие ощущалось во всем. В давящей тишине дома, в тревожных криках чаек, в неумолчном рокоте моря. Алина стала бояться оставаться одна. Она ходила за Ильей по пятам, из комнаты в комнату. Когда он сидел за столом, пытаясь разобраться с бумагами, она садилась в кресло в углу и молча смотрела на него. Когда он шел на кухню, чтобы вскипятить воду, она шла за ним и стояла в дверях. Ее молчаливое, напряженное присутствие действовало на нервы.

Илья пытался бороться. Он старался говорить с ней, вспоминал их московскую жизнь, их друзей, их планы. Он говорил о будущем, о том, что они скоро уедут отсюда, вернутся домой, и все это останется позади, как страшный сон. Его слова были пустыми, они не имели веса в этом пропитанном скорбью воздухе. Алина слушала его, кивала, но ее глаза оставались отсутствующими. Она была не здесь. Она прислушивалась к чему-то другому.

Он предложил ей порисовать. Раньше это было ее спасением, ее способом говорить с миром. Она достала альбом, карандаш. Ее рука замерла над чистым листом. Несколько раз она пыталась провести линию, но карандаш выводил лишь хаотичные, дрожащие штрихи. Она смотрела на них с отвращением, потом с силой захлопнула альбом и больше к нему не прикасалась. Ее мир образов тоже умер. Остался только страх.

С наступлением сумерек, когда туман снова сгущался, обволакивая дом плотным, непроницаемым коконом, он возвращался. Шепот. Сначала тихий, далекий, как воспоминание. Потом все настойчивее, ближе. Он уже не просто звал ее по имени. Он уговаривал, манил, обещал. Что он обещал, Алина не могла разобрать. Слова распадались, тонули в шуме прибоя, но интонация была ясной – нежной, вкрадчивой, обещающей покой и избавление от боли.

Иди ко мне… Здесь так спокойно… Вся боль уйдет…

– Ты снова это слышишь? – спрашивал Илья, видя, как она замирает посреди комнаты, ее лицо становится напряженным, а зрачки расширяются.

Она лишь молча кивала, прижимая руки к ушам.

Он подходил к окну, распахивал его. В комнату врывался холодный, влажный воздух, пахнущий солью и гниющими водорослями, и оглушительный шум моря.