Жена двух драконов

Она не забыла произошедшего на приеме, но по прошествии времени случившееся уже не казалось ей таким уж важным. На фоне нависшей над всеми гибели ее личный стыд померк, стал чем-то маленьким и незначительным. Она видела его страдание, его раскаяние, и ее сердце, несмотря ни на что, дрогнуло.

– Все в порядке, отец, – ее голос прозвучал тихо, но искренне. Венетия нежно улыбнулась и поцеловала его. В этом жесте была вся ее любовь, все прощение, на которое она была способна. Она прощала его за ту ночь, не понимая, что прощает и за грядущее утро.

Отец приоткрыл рот, будто хотел сказать что-то, может, признаться, может, предупредить. Но слова застряли у него в горле. Что бы он ни сказал сейчас, уже ничего не изменит. Но затем просто потряс головой и как-то грустно улыбнулся. Эта улыбка была полнее любых слов. В ней была и бесконечная любовь, и горечь, и смирение, и отчаяние.

Венетия поклонилась ему и отправилась в сад. Она вышла из мрачного, пропитанного страхом кабинета в солнечный, напоенный ароматами цветов сад. Она чувствовала странное облегчение, думая, что их разрыв залечен, что они с отцом снова вместе перед лицом беды. Она не знала, что только что попрощалась с ним. Что ее прощение стало последним подарком, который он от нее получил. Она шла по дорожке, вдыхая запах жасмина, готовая с новыми силами вернуться к своим фантазиям.

Глава 4. Похищение

За те полтора месяца, которые рядом с Тригором провел дракон, жители уже немного привыкли к нему. Эта привычка была похожа на онемение, наступающее после слишком сильной и затяжной боли. Сначала – острый шок, крики, метания. Потом – гнетущая тревога, заставляющая вздрагивать от каждого шороха. А теперь – странная, отрешенная покорность. Появление золотого чудовища все еще влекло за собой крики, а горожане показывали пальцами в небо и разбегались по домам. Но в этих действиях не было прежней паники, лишь отработанный, почти ритуальный набор движений. Люди выполняли их так же механически, как запирали на ночь двери или разжигали очаги. Обрабатывать поля стало сложнее, потому что работа постоянно прерывалась. Крестьянин, заслышав в небе низкий гул, уже не бросал мотыгу с диким воплем. Он замирал на мгновение, его спина сгорбливалась еще сильнее, а затем, тяжело вздохнув, он медленно и методично собирал свой скарб и отходил к опушке леса. Но со временем крестьяне успокоились и уже не прятались в домах, а просто отходили в тень деревьев. Они сидели там на корточках, молчаливые и апатичные, следя за тем, как огромная тень скользит по их полям, угрожая не просто урожаю, а самому смыслу их труда. Один раз храбрый малыш бросил в сторону дракона, который был не больше точки в небе, камень. Конечно, он тут же был наказан, хотя и не понял точно, за что. Его выпороли не за камень, упавший за версты от цели, а за непозволительную, опасную мысль, которую этот камень олицетворял – мысль о сопротивлении. Эту мысль следовало выжечь каленым железом, ибо она была страшнее любого чудовища.

Во дворце губернатора царила тишина. Но это была не благородная тишь библиотеки или умиротворенного сада. Это была гнетущая, звенящая пустота, в которой каждый звук отзывался эхом надвигающейся беды. Воздух в коридорах казался густым и спертым, будто его отравили страхом. Слуги передвигались по коридорам почти бегом, надев мягкие туфли, чтобы не вызывать эхо. Они походили на испуганных мышей, их лица были застывшими масками, за которыми скрывалась все та же, знакомая каждому паника. Они боялись не только призрачного дракона в небе, но и земного повелителя своих судеб, чье настроение стало таким же непредсказуемым и грозным, как погода в горах. Управляющий городом был слишком встревожен и раздражителен. Казалось, вся его былая уверенность, вся твердость, с которой он правил Трегором, испарилась, оставив после себя лишь хрупкую оболочку, начиненную нервами и страхом. С тех пор, как послы покинули дворец, он почти не выходил из своего кабинета. Он превратил его в свое убежище, в командный пункт для войны, которую нельзя было выиграть, но которую он был обязан вести. За драконом он следил из окна, прикладывая к глазам длинную позолоченную подзорную трубу. Каждое утро он занимал этот пост, и Венетия, проходя по коридору, видела его неподвижную спину – одинокий, сгорбленный силуэт на фоне огромного, безразличного неба. Венетия знала, что отец стал отмечать его передвижение на большой карте гор на стене. Он утыкивал карту разноцветными булавками, водил указкой, что-то бормотал себе под нос, строил хитроумные, но совершенно бесполезные схемы. Смысла в этом было не много – если повелитель прислал дракона для того, чтобы напасть на них, им ничего бы уже не помогло. Но Венетия смутно понимала: это была не стратегия, а ритуал. Так он сохранял видимость контроля, иллюзию деятельности, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку, лишь бы не сойти с ума от осознания собственного бессилия перед лицом неземной мощи. Однако, чего же он ждет? – этот невысказанный вопрос витал в стенах дворца, звучал в каждом приглушенном вздохе служанок, читался в испуганных глазах стражников. Эта неизвестность, это томительное ожидание удара, который все не обрушивается, было изощреннейшей пыткой, растянутой во времени.

И Венетия, наблюдая за всем этим, чувствовала себя абсолютно одинокой и отрезанной от всех. Ее собственный, личный кошмар, пережитый в ночь пира, растворился, затерялся в этом всеобщем, глобальном ужасе. Отец, некогда ее главная опора и защита, был теперь недосягаем. Он утонул в своих картах и булавках, и его молчаливое, яростное отчаяние было страшнее любых слов. Он стал для нее загадкой, незнакомцем, чьи поступки она больше не понимала. И потому утром, когда дракона не было нигде видно, ее побег к озеру был не просто капризом или прогулкой. Это было бегство. Бегство от гнетущей тишины дворца, от потерянного взгляда отца, от всеобщего оцепенения. Она нуждалась в глотке чистого, незамутненного страхом воздуха, в одном-единственном месте, где могла почувствовать себя не дочерью мэра, не заложницей обстоятельств, а просто собой. Стражники, которые остерегали горожан от необдуманных прогулок, не стали ей мешать. Когда она проходила мимо, они лишь на мгновение прервали свой интереснейший спор о размерах дракона, ведь вблизи его никто не видел, чтобы почтительно склонить головы. Их спор о мифических размерах и силе чудовища казался ей таким же далеким и нереальным, как и сама угроза, парящая высоко в небесах, за гранью ее понимания.

Прошмыгнув в узкую дверь в городских воротах, Венетия пробежала по знакомой тропинке вдоль стены, а затем по гладким камням спустилась с холма. Каждый камень был ей знаком, каждый выступ на старой кладке она могла нарисовать с закрытыми глазами. Это был путь к свободе, к единственному месту, где тяжелый плащ дворцового этикета и гнетущей тревоги спадал с ее плеч. Она почти не чувствовала земли под ногами, ее легкие жадно хватали прохладный утренний воздух, еще не успевший прогреться и стать душным. Бегом через поле, полное свежих диких цветов, потом босиком по каменистому пляжу, – и вот она уже стоит у воды в своем укромном месте.

Здесь мир был иным. Воздух пах не пылью и страхом, а влажным мхом, хвоей и какой-то неуловимой сладостью альпийских трав. Горы, столь грозные и неприступные со стороны города, здесь отражались в водной глади, становясь частью этого тихого совершенства.

Ранним утром трава рядом с озером была покрыта росой. Мириады капелек висели на травинках, переливаясь в косых лучах поднимающегося солнца, словно рассыпанные по бархату бриллианты. Капельки росы были ледяными, и Венетии казалось, что они звенят, когда падают на камни. Этот воображаемый звон был единственной музыкой, нарушавшей благоговейную тишину. Она присела на корточки, проводя ладонью по мокрой траве, и холодная влага приятно обожгла кожу, пробуждая каждую клеточку, возвращая к жизни онемевшие от постоянного напряжения чувства.

Она наклонилась и коснулась рукой воды. Пальцы погрузились в жидкий хрусталь, и озеро оказалось таким холодным, что кисть руки свело от боли. Резкий, почти болезненный спазм пробежал по предплечью, заставив ее на мгновение задержать дыхание. Но это была хорошая боль, боль, напоминающая, что она жива, что ее тело все еще принадлежит ей, а не церемониям, не страхам, не воле других. Выпрямив спину, Венетия, не сомневаясь, скинула с себя платье. Тяжелая ткань, вышитая шелками, бесшумно упала на примятую траву, образовав у ее ног пестрый холм. Она стояла совершенно голая, и струйки утреннего воздуха ласкали ее кожу, вызывая мурашки. В этом движении была не только физическая, но и глубокая символическая свобода. Она сбрасывала с себя не просто одежду, а всю тяжесть последних недель – унижение, страх, непонятную отчужденность отца, гнетущее ожидание беды. Здесь, перед лицом вечных гор и бездонного неба, все это казалось таким мелким и преходящим.

Где-то пела птица, и ни один голос не присоединился к ней. Ее одинокая трель, чистая и высокая, казалось, пронзала саму суть утра, становясь его голосом. Какое-то время Венетия слушала ее, закрыв глаза, позволяя звуку омыть свою израненную душу. В этой песне не было ни страха, ни покорности, лишь простое, ничем не омраченное существование. Это был миг абсолютной гармонии, когда границы между ней и окружающим миром стирались. Она была не наблюдателем, а частью этого озера, этих гор, этого неба.

Затем, набрав в легкие воздуха, полного ароматами хвои и воды, она взобралась на большой круглый камень, отполированный до зеркального блеска бесчисленными приливами. Камень был холодным и шершавым под ее босыми ступнями. Она постояла на нем мгновение, вытянув над головой руки, чувствуя, как напрягаются мышцы спины, как легкие наполняются до предела. Позади нее лежал мир людей, долга и страха. Впереди – лишь чистота и забвение.

Венетия прыгнула в воду.

На мгновение ей показалось, что весь мир превратился в лед. Сплошной, неумолимый, сковывающий каждое движение. Грудь сдавило, сердце замерло в удивлении от внезапного холода. А кожу пронзили иглы мороза, тысячи острых, жгучих уколов, заставивших ее внутренне сжаться. Она не могла пошевелиться или двинуть ногами, чтобы вынырнуть и спастись. Это была не паника, а шок, полная перезагрузка ощущений. Все мысли, все тревоги были выморожены этим ледяным объятием. Так продолжалось всего несколько секунд, а затем она открыла глаза.

И мир преобразился. Лучи утреннего солнца пробивались через кристально чистые воды горного озера. Они преломлялись в толще, превращаясь в живые, золотые ленты, которые танцевали вокруг нее, обвивая ее руки, касаясь лица, играя в ее распущенных волосах, словно водяные нимфы. Вокруг царила фантастическая, неземная тишина, нарушаемая лишь глухим стуком ее собственного сердца. На дне Венетия различила мелкие белые, розовые и голубые ракушки. Они лежали на светлом песчаном дне, как россыпь драгоценностей, оставленных здесь самой природой. Проплывала маленькая стайка серебристых рыбок, их чешуйки вспыхивали в солнечных лучах. Это был иной, завораживающий мир – спокойный, полный безмолвной красоты и совершенства.

Она наклонилась к ракушкам и схватила одну. Она оказалась гладкой и прохладной, ее спираль идеально легла в ладонь. Венетия сжала ракушку в кулаке, как талисман, как доказательство того, что где-то еще существует простая, настоящая красота. Но воздух в легких заканчивался, в висках застучало. Венетия, оттолкнувшись ногой от песка, подняла голову к поверхности и стала всплывать.

Она поднималась к солнечному свету, все еще сжимая в руке ракушку, унося с собой частичку этого подводного спокойствия. Ей хотелось верить, что этот миг совершенства можно сохранить, что он станет щитом против всего, что ждало ее там, наверху. Она была готова вынырнуть, вдохнуть полной грудью и с новыми силами встретить свой день, даже не подозревая, что ее мир, такой хрупкий и прекрасный, уже готовился взорваться.

Она поднималась к поверхности, к солнечному свету, пробивавшемуся сквозь толщу воды золотыми столбами. Ее легкие горели, требуя воздуха, но в этом восхождении была странная, почти ритуальная торжественность. Еще мгновение – и ее голова разорвет пленку воды, она вдохнет полной грудью, и мир снова станет привычным. Она уже видела искаженное рябью воды солнце у себя над головой и готовилась вынырнуть в самый центр этого сияющего круга.

И тут весь мир затрясся.

Это было не похоже ни на что из того, что она испытывала прежде. Это не было землетрясением, идущим из глубин. Это было так, будто само небо обрушилось на озеро. Вода забурлила, превратившись из кристальной глади в кипящую, белую от пены пучину. Сотрясение было таким мощным, что ее тело, легкое и почти невесомое в воде, резко бросило в сторону, словно щепку. Поднялся страшный шум и грохот – оглушительный, разрывающий барабанные перепонки рев, в котором смешались свист рассекаемого воздуха, скрежет камней и низкочастотный гул, исходивший от самой глотки чудовища.

Венетию обожгло жаром, волной невыносимого зноя, что контрастировал с ледяной водой и обжигал ее мокрую кожу, как раскаленное железо. Ее отбросило с такой силой, что она, вращаясь в мутном теперь водовороте, обо что-то ударилась. Что-то огромное, твердое и шершавое, как полированная чешуя, мелькнуло в белой пене перед ее лицом. Боль, острая и яркая, пронзила плечо. Она перевернулась несколько раз, совершенно потеряла ориентацию. Вверх и вниз поменялись местами. Не было ни солнца, ни дна, только хаос из пузырей, пены и яростного рева, заполнившего собой вселенную.

Вокруг стало абсолютно темно.

Свет солнца исчез, поглощенный чем-то огромным, что нависло над ней. Ее тело резко потащило, вырывая из объятий воды. Вода потекла куда-то вниз, с громким шумом низвергаясь в бездну, а ее потянуло вверх, в эту внезапно наступившую тьму. Давящую, горячую, живую.

И со всех сторон ее обнаженного тела касалось что-то мягкое и подвижное. Что-то влажное, упругое и невероятно сильное обвивало ее ноги, бедра, торс. Это не было водой. Это было плотью. Горячей, мускулистой, покрытой скользкой слизью. Ее прижимало, сдавливало, лишая остатков воздуха, таща все выше и выше. Она барахталась в этой живой, пульсирующей тесноте, ее пальцы цеплялись за скользкую, ребристую поверхность, не находя опоры.

От ужаса она вдохнула и поняла, что вокруг спертый воздух, густой, насыщенный запахом серы, переваренного мяса и чего-то невыразимо древнего и звериного. Воздух был тяжелым и обжигал легкие, но он был. Она не в воде. Она была внутри чего-то огромного и дышащего.

Не понимая, где низ, а где верх, она болталась в каком-то большом пространстве, ее бросало из стороны в сторону, время от времени ударяя обо что-то твердое и скользкое. Эти удары были болезненными, оставляя синяки на ее нежной коже. Один раз ее голова с силой стукнулась обо что-то похожее на гигантский, отполированный клык. В глазах потемнело от боли.

По ощущениям она поняла, что в какой-то карете или сундуке поднимается вверх. Движение было стремительным, пугающим, с давящими перегрузками на виражах. Ее прижимало то к одной, то к другой стенке ее узилища. Сквозь оглушительный рев и свист ветра она уловила новый звук – мощные, размеренные взмахи, как будто кто-то колотит по воздуху гигантскими кожаными полотнищами.

И тогда, в кромешной тьме, прямо перед ее лицом, в этом сундуке появилась щель. Длинная, узкая полоска ослепительного дневного света, такая яркая после абсолютной черноты, что она зажмурилась. Сквозь щель ворвался свежий, холодный воздух, и она услышала вой ветра, настоящий, а не тот, что был приглушен стенками ее темницы.

Дрожа, она приоткрыла глаза и прильнула к щели и увидела очертания острых зубов. Огромных, желтоватых, заостренных клыков, каждый – размером с ее руку. Они возвышались над ней и уходили вниз, образуя частокол, сквозь который она смотрела на мир. За ними, далеко внизу, проплывали крошечные, игрушечные вершины гор, окутанные облаками.

И только тогда, в этот леденящий душу миг прозрения, когда ее разум, отказываясь верить, наконец сложил все части чудовищной головоломки воедино, она поняла: она находится в пасти дракона!

Это не было каретой. Не было сундуком. Это была пасть. Мягкое и подвижное – это был его язык, небо, внутренняя часть щек. Твердое и скользкое – его исполинские зубы. Тот жар, что она почувствовала, – дыхание чудовища, способное плавить камень. А тот рев – это был его рев.

Ее несло во рту огромное золотое чудовище!

Осознав, что случилось, Венетия едва не потеряла сознание. Мир поплыл, почва ушла из-под ног, хотя под ногами и не было ничего, кроме скользкой плоти. Волна черного, беспросветного ужаса накатила на нее, смывая все остальные чувства. Ее разум, не в силах вынести осознания того, где она находится, попытался отключиться, уйти в небытие.

Возможно, она и лишилась чувств, но лишь на секунду, потому что от резкого поворота дракона в воздухе она ударилась о его зубы и пришла в себя. Новая, пронзительная боль в ребрах вернула ее в кошмар, от которого не было спасения. Дракон летел, немного приоткрыв рот, и теперь, сквозь частокол зубов, ей открывался вид, от которого кровь стыла в жилах. И Венетия, вытянувшись в струну, смогла прижаться к его передним зубам и выглянуть.

Внизу пронесся Тригор. Ее город, ее дом, вся ее жизнь – теперь это была всего лишь крошечная мозаика, разбросанная по долине. Коричневые пятна домов, серебристая нитка реки, знакомые очертания дворца ее отца. Все это промелькнуло за доли секунды. С такой высоты нельзя было сказать, но Венетии показалось, что она слышит крики горожан – тонкий, отчаянный писк, похожий на крики перепуганных птиц. Дракон впервые пролетел над городом.

Это длилось только мгновение, а потом Тригор скрылся из виду, замелькав за спиной и исчезнув в дымке. Навсегда.

Дракон тряхнул головой, и Венетия снова скатилась к нему в пасть. Темнота и жара снова поглотили ее. Теперь, зная, где она, она ощутила все с новой, невыносимой остротой. Горячее, влажное небо над головой. Пульсирующий, мышечный язык под животом. Удушливый, едкий запах. Она отчаянно кричала, вкладывая в крик весь свой ужас, все свое отчаяние, всю свою разбитую жизнь. Но ее голос был жалким писком, который тонул в грохоте полета и низком утробном гуле самого дракона. Но вскоре охрипла и больше не могла выдавить ни звука. Ее горло сжалось, словно в тисках. Внутри было душно и невыносимо страшно. Клаустрофобия гигантских масштабов. Она была заживо погребена в самом сердце кошмара.

И тогда ее тело, не выдержав чудовищного стресса, взбунтовалось. Почувствовав тошноту, девушка не смогла удержать свой желудок. Ее вырвало, и крошечная, ничтожная лужица ее собственного страха и отчаяния растеклась по гигантскому, нечувствительному языку чудовища. Дракон ничего не заметил. Ее существование, ее мука, ее жизнь – все это было для него менее значимым, чем мушка, севшая на шкуру.

И они, не останавливаясь, продолжали лететь вверх. Прочь от земли. Прочь от прошлого. Вверх, к ледяным пикам, где ждал ее новый, незнакомый и полный ужаса мир.

Они летели вверх. Словно брошенный камень, несущийся к неведомой цели. Венетия лежала на шершавом языке чудовища, обессиленная и опустошенная. Ее тело била мелкая дрожь – не от холода, хотя ледяной ветер, врывавшийся сквозь щель между зубов, заставлял кожу покрываться мурашками. Это была дрожь абсолютной капитуляции, полного крушения всего, что она знала и чем была.

Воздух в пасти стал другим. Он потерял густой, сладковато-гнилостный запах плоти и серы. Теперь он был чистым, холодным и разреженным. Каждый вдох обжигал легкие, словно состоял из ледяных игл. Она дышала часто и поверхностно, сердце колотилось где-то в горле, пытаясь вырваться из грудной клетки. В ушах стоял оглушительный свист – не ветра, а самого воздуха, разреженного на такой чудовищной высоте.

Она не пыталась больше кричать. Не пыталась встать. Она просто лежала, прижавшись щекой к шершавой, влажной поверхности, и смотрела в узкую щель, в мир, который больше не принадлежал ей. Пейзаж за зубами изменился до неузнаваемости. Исчезли зеленые склоны, долины, знакомые очертания гор. Теперь внизу, в ослепительной синеве, проплывали лишь острые, неприступные пики, увенчанные вечными снегами. Они были так близко, что казалось, можно протянуть руку и коснуться ледяной поверхности. Солнце, которое еще недавно ласково грело воду в озере, здесь било с невыносимой, слепящей силой, отражаясь от белоснежных склонов и заставляя ее зажмуриваться.

Она думала об отце. Его неподвижная спина у окна, его исступленное вычерчивание линий на карте. Он знал. Он должен был знать. Его молчаливое отчаяние, его странное спокойствие в последний день, его влажные глаза и просьба о прощении – все это обретало теперь новый, страшный, окончательный смысл. Он не просто прощался. Он отдавал ее. Бросал в пасть чудовищу, как когда-то бросал золото и самоцветы в повозки послов. Она была последней, самой ценной данью, уплаченной за спокойствие Трегора. И самая ужасная мысль, которая медленно, как яд, проникала в ее онемевшее сознание, была в том, что, возможно, он был прав. Что цена ее жизни за жизнь тысячи других – справедлива. Эта мысль была горше, чем запах драконьей пасти, и больнее, чем удары о зубы.

Она сжала кулак и почувствовала, как что-то впивается ей в ладонь. Маленькое, твердое, с острыми краями. Она разжала пальцы. На ее влажной, дрожащей ладони лежала ракушка. Та самая, розовая и белая, которую она подняла со дна озера всего несколько минут – или целую вечность – назад. Ее талисман. Символ простой, чистой красоты мира, который она только что потеряла. Она смотрела на этот хрупкий кусочек известняка, такой ничтожный в гигантской пасти чудовища, и в ее глазах, наконец, не осталось слез. Их вытеснило другое чувство – леденящее, бездонное отчуждение. Она была здесь, заживо погребенная в самом сердце ужаса, а в ее руке лежало доказательство того, что ее прежняя жизнь у озера была реальной. И эта реальность была теперь недосягаема, как те далекие звезды, что начинали зажигаться в густеющей синеве неба.

Дракон сделал новый вираж, и сквозь щель между зубов она увидела нечто, от чего ее дыхание снова перехватило, но уже по другой причине. Впереди, на самом пике горы, которая казалась неприступной иглой, пронзающей небо, стоял дворец. Тот самый, с рисунка в библиотеке, но в тысячу раз более величественный и пугающий в своей реальности. Он не просто стоял на вершине – он был высечен из нее, его стены из голубоватого, почти прозрачного льда и темного камня сливались со скалой, а башни терялись в рваных облаках. Он сиял в лучах солнца холодным, недружелюбным светом, словно гигантский кристалл, вмурованный в вершину мира. Это не был дворец из сказки. Это была крепость. Тюрьма. Логово зверя.

И они неслись прямо к нему.

Венетия закрыла глаза, сжимая в ладони ракушку, впиваясь в нее так, что острые края ранили кожу. Эта боль была единственным, что связывало ее с реальностью и не давало ей окончательно сойти с ума. Она не молилась. Не надеялась. Она просто ждала, когда челюсти разомкнутся, и она вывалится в этот новый, ледяной ад, который отныне должен был стать ее домом.

Они продолжали лететь вверх. Но теперь это был не полет в неизвестность. Это было целенаправленное, неумолимое движение к точке назначения. К концу ее пути и к началу чего-то нового, страшного и невыразимо чужого. Воздух становился все холоднее, свист в ушах – все пронзительнее, а свет, пробивавшийся сквозь зубы, принимал все более призрачный оттенок. Ее путешествие подходило к концу. А вместе с ним заканчивалась и жизнь Венетии, дочери мэра Трегора. То, что должно было начаться, принадлежало уже другой девушке – той, что выйдет из пасти дракона.

Глава 5. Ледяной дворец

Сознание возвращалось к Венетии медленно, нехотя, как будто пробираясь сквозь толщу мутной, вязкой воды. Первым пришло ощущение тепла. Невыносимого, почти знойного, так не сочетавшегося с леденящим пронизывающим холодом, который стал последним, что она помнила. Потом – непривычная мягкость под спиной. Она лежала не на грубом полотне своей девичьей постели в Трегоре и не на скользкой, отвратительной плоти в пасти чудовища. Это было нечто утопающее, обволакивающее, словно ее тело погрузили в облако.

Она заставила себя открыть глаза, и мир уплыл из-под нее во второй раз за сегодняшний день.

Над ней был не знакомый потолок ее комнаты с темными деревянными балками и не кроваво-красное небо драконьей пасти. Над ней простирался высокий свод, словно высеченный из цельного куска молочно-белого, полупрозрачного камня. Он излучал собственный, мягкий, фосфоресцирующий свет, рассеиваясь в котором, горели сотни крошечных огоньков, вмурованных в камень, словно звезды в призрачном, рукотворном небе. Воздух был густым и тяжелым, наполненным сложным, дурманящим букетом ароматов – сладковатый запах цветов, которых она не знала, пряная древесина, едва уловимая нота ладана и что-то еще, холодное и металлическое, как запах свежевыпавшего снега на высоте.