Жена двух драконов

Ее взгляд упал вниз. Тяжелый наряд волнами лежал у ее ног. Бархат и шелк, еще хранившие тепло ее тела, лежали на холодном камне бесформенной, цветастой кучей. Это была не просто одежда. Это была ее броня, ее личность, ее статус дочери мэра. Теперь это была всего лишь тряпка, брошенная на пол. Граница между ею и этой грудой тряпья стерлась. Ее тоже выставили, осмотрели и бросили.

Она медленно, как лунатик, опустилась на колени. Колени больно ударились о каменные плиты, но эта боль была ничто по сравнению с ледяным холодом, идущим изнутри. Она провела ладонью по шелку своего платья. Ткань была нежной, дорогой. Всего час назад она гордо носила его, чувствуя себя принцессой. Теперь оно было осквернено. Как и она.

Она оставалась на коленях, не в силах пошевелиться, не в силах даже заплакать. Слезы, казалось, застыли у нее внутри, превратившись в осколки льда, которые резали ее изнутри. Она смотрела в пустоту перед собой, и в голове у нее не было ни одной мысли – лишь белое, пронзительное ничто, полное осознания того, что только что произошло.

Ее мир, состоявший из любви отца, безопасности дома и ее собственной, ничем не омраченной гордости, рухнул в одночасье. И на его месте осталась лишь голая, дрожащая девушка в центре огромного, пустого зала, и гулкая, безжалостная тишина, в которой эхом отзывались последние слова, которые она слышала: «Сними свою одежду, Венетия.»

Глава 3. Месяц страха

Лунный свет, бледный и безразличный, медленно отступил из комнаты, уступая место серому, безрадостному рассвету. На следующее утро Венетия уже едва помнила, как надела свое платье и по темным коридорам, давясь слезами, вернулась к пиршеству. Те несколько часов, что отделяли кошмар в приемном зале от этого утра, стерлись в ее памяти, словно прошли сквозь густой, удушливый туман. Она двигалась тогда на ощупь, ведомая инстинктом затравленного зверя, стремящегося спрятаться в стае. Ее пальцы, холодные и нечуткие, сами нашли путь сквозь шнуровки и застежки, облачив ее тело в броню из шелка и бархата, за которой можно было укрыть свою растерзанную душу. Слезы, горячие и соленые, текли по ее лицу беззвучно, смешиваясь с пылью в полумраке коридоров. Она давилась ими, сглатывая комок унижения и стыда, который подступал к горлу с каждой новой судорожной вспышкой памяти.

И вот она снова оказалась в пиршественном зале. Воздух здесь был спертым и тяжелым, пах перегаром, остывшим жиром и человеческой усталостью. Глаза, воспаленные от бессонницы, щурились от тусклого утреннего света, пробивавшегося сквозь высокие окна. Послы сидели на своих местах и совершенно не обращали на нее внимания, будто ничего не произошло. Их равнодушие было ошеломительным. Симей, развалясь в кресле, дожевывал последний кусок остывшей баранины, его жирные пальцы блестели. Либей, откинув голову, с закрытыми глазами что-то невнятно бормотал себе под нос. А старик Джидей, неподвижный, как изваяние, уставился в пространство перед собой, и лишь его пальцы медленно перебирали янтарные четки. Тот факт, что несколько минут назад они видели ее голой, изучали, как товар, не оставил в них ни малейшего следа. Она была для них пустым местом. И в этом оскорбительном безразличии она с отчаянной надеждой увидела свое спасение.

Она решила вести себя так же. Если они могут сделать вид, что ничего не было, то и она сможет. Это стало ее новой, самой важной в жизни миссией. Она вцепилась в эту мысль, как утопающий в соломинку. Натянув на лицо улыбку, она заставила свои онемевшие лицевые мускулы растянуться в жутковатой, застывшей гримасе веселья. Эта улыбка не имела ничего общего с радостью; она была щитом, маской, скрывающей дыру, зияющую у нее внутри. С этим оскалом на лице она сделала шаг, потом другой, ее ноги были ватными, но она заставила их двигаться. Отправилась танцевать.

Ее танец был механическим, лишенным всякой грации и жизни. Она кружилась в вальсе с каким-то молодым дворянином, чье имя даже не запомнила. Его рука на ее талии была горячей и чужой, и каждый раз, когда он прижимался к ней, ее всею передергивало от отвращения. Она смотрела куда-то поверх его плеча, видя не зал, а холодные камни пола в приемной, ощущая на своей коже не ткань платья, а пристальные, оценивающие взгляды. Музыка доносилась до нее как будто из-под толстого слоя воды – приглушенной, искаженной, бессмысленной. Но она продолжала улыбаться. Она улыбалась, когда ее партнер что-то говорил ей. Она улыбалась, когда проходила мимо отца, который сидел, уставившись в свою почти полную чару с вином, не в силах поднять на нее глаза.

А после вернулась на свое место и до утра подливала вино Джидею, которому, казалось, и так было уже много. Это занятие стало для нее своеобразным искуплением и защитой. Стоя рядом со старым послом, наклоняясь с тяжелым серебряным кувшином, чтобы наполнить его кубок, она могла опустить глаза, ей не нужно было притворяться, что она участвует в беседе. Она стала тенью, безмолвной служанкой, почти невидимой. Джидей принимал ее услуги как нечто само собой разумеющееся, не удостаивая ее ни взглядом, ни словом благодарности. Его худая, костлявая рука с длинными ногтями лениво поднимала кубок, он отхлебывал вино, и Венетия снова наполняла его. Этот ритуал повторялся снова и снова, пока за окнами не начал светать новый день. Она мыла его кубок своим молчаливым унижением, пытаясь стереть память о вчерашнем позоре. И с каждым новым глотком вина, которое она ему подливала, она все больше убеждала себя в одной простой и спасительной мысли: все, что произошло, было всего лишь странной, варварской прихотью важных гостей. Не более того. И теперь, когда их прихоть была удовлетворена, кошмару пришел конец.

Серое утро медленно размывало остатки ночного безумия. В воздухе пиршественного зала, пропитанном винными испарениями и усталостью, висело зыбкое, вымученное ожидание развязки. Наконец, послы, с трудом подняв свои обрюзгшие тела, дали понять, что насытились не только яствами, но и зрелищами. Придворные, застывшие в почтительных позах, снова поклонились.

Теперь послы решили заняться дарами из той комнаты, которую Венетии показал отец. Зрелище было одновременно величественным и унизительным. Десятки телег, запряженные покорными волами, скрипели под тяжестью сундуков с золотом и самоцветами, тюков с редкими мехами, бочонков с вином и оливковым маслом. Это был не просто налог, это был выкуп. Выкуп за жизнь города, за право дышать этим холодным горным воздухом еще один год. Богатства, которые могли бы кормить и обустраивать Трегор десятилетиями, медленно и торжественно уплывали в руки тех, кто и так обладал всем.

Казалось, что послы остались довольны приемом, и горожане выглядели обнадеженными. Толпа, простоявшая всю ночь на площади, смотрела на удаляющийся караван с затаенной надеждой. На изможденных, испуганных лицах проступили слабые улыбки. Люди начали перешептываться, кто-то даже попытался издать радостный возглас. Самое страшное, казалось, миновало. Чудовище было накормлено и уснуло. Они снова могли жить. Эта иллюзия была такой же хрупкой и необходимой, как утренний иней на осенней траве.

А вот отец Венетии был явно встревожен. Он стоял у края помоста, его лицо было серым, как пепел, а под глазами залегли глубокие, темные тени. Все его существо было напряжено, как тетива лука. Он не смотрел на уезжающие повозки с облегчением. Его взгляд был прикован к трем тучным фигурам, уже взбиравшимся в свои роскошные экипажи. В его позе читалась невысказанная мольба, отчаянная потребность получить какой-то знак, какое-то окончательное подтверждение.

И вот, когда Симей, уже поставив ногу на подножку, собирался скрыться внутри повозки, отец не выдержал. Сделав несколько резких шагов вперед, он нарушил протокол, но сейчас это не имело значения. Девушка видела, как он раболепно и скромно задал послам какой-то вопрос, его голос, обычно такой уверенный, теперь звучал приглушенно и подобострастно. Он что-то спросил, склонив голову, и Венетия, наблюдая с расстояния, уловила лишь отчаянную надежду в его жесте.

Ответ был мгновенным и безжалостным. Симей вскинул руку, как бы приказывая ему молчать. Этот жест был оскорбителен в своей простоте. Он не удостоил мэра взглядом, не стал вдаваться в объяснения. Его жирная, унизанная перстнями ладонь, резко взметнувшись в воздух, отсекла все вопросы, все надежды.

– На все воля повелителя, и вы узнаете ее в свое время. – Прозвучавшие слова были обточены, как речной камень, холодны и бескомпромиссны. Они не несли ни утешения, ни угрозы, лишь констатацию абсолютной власти и их абсолютного бесправия.

Этим ответом отцу пришлось удовлетвориться. Он замер на месте, словно пораженный громом. Его плечи, еще мгновение назад напряженные в ожидании, безнадежно опали. Казалось, из него вынули весь воздух, всю волю. Он стоял, беспомощный и раздавленный, наблюдая, как дверцы повозок захлопываются одна за другой. Венетия решила, что он, должно быть, спросил, довольны ли послы собранной данью. Эта мысль показалась ей логичной и единственно возможной. Она, как и все в городе, думала о золоте и самоцветах. Она не могла даже представить, что ценой спокойствия Трегора могло быть что-то иное, что-то более ценное.

Когда послы погрузились в повозки и стали отбывать, горожане кричали им вслед благословения Золотому Дракону, подбрасывая в воздух шапки. Эта картина была одновременно и трогательной, и отвратительной. Люди ликовали, потому что их не убили сегодня. Они славили того, кто держал их в вечном страхе. Трубачи не унимались, выдувая громкие мелодии, но теперь эти звуки были похожи не на торжественный марш, а на победный рог охотников, увозящих свою добычу. А добычей был не только караван с дарами. Добычей было их достоинство, их покой и их будущее.

Как только послы достаточно удалились от ворот, по толпе пронесся облегченный вздох. Это был не радостный выдох, а скорее стон, вырывавшийся из сотен глоток одновременно – звук колоссального, накопленного за многие часы страха, наконец-то нашедшего себе выход. Над Тригором, словно плотный туман, повисла тишина, тяжелая и зыбкая, будто город затаился, прислушиваясь, не вернется ли угроза. А затем горожане стали расходиться по своим домам, изможденные, но живые. Их движения были медленными, обессиленными, словно они только что перенесли тяжелую болезнь. В тот день к ужину на главную площадь вынесли оставшиеся от пира явства, а на следующия день крестьянам было разрешено не выходить в поле. Эта маленькая милость была знаком возвращения к обычной жизни, жалкой попыткой сгладить пережитый ужас крохами с барского стола. Отец управлял своим городом мягкой рукой, и горожане любили его. Мэру, на самом деле, не было необходимости в тирании: грозную власть олицетворял сам Золотой Дракон, и горе тем, кто его разочаровывал. Эта мысль, привычная и неоспоримая, как смена времен года, витала в воздухе, оправдывая все – и ночной позор, и отданное золото, и всепоглощающий страх.

Венетия же заперлась в своих покоях. Дверь тяжелым щелчком отделила ее от внешнего мира, от этого всеобщего, притворного облегчения. Здесь, в четырех стенах своей комнаты, она наконец позволила маске упасть. Она очень устала, но не могла уснуть, прокручивая в голове свой ночной позор. Ее тело было разбито, как после долгой изнурительной работы, но разум металился в лихорадочной активности. Перед ее закрытыми глазами снова и снова вставали картины вчерашнего вечера: холодные камни пола под босыми ногами, тяжелые взгляды, скользящие по ее коже, и безжалостный голос отца: «Сними свою одежду, Венетия». Каждое воспоминание было ударом кинжала, от которого она вздрагивала, ворочаясь на промокшей от слез подушке.

Утром явились служанки. Их лица были подобны запертым дверям – ни тени сочувствия, лишь привычная, отрепетированная почтительность. Служанки омыли ее травами и розовой водой, их руки, ловкие и безличные, скользили по ее коже, смывая следы ночи. Но Венетия чувствовала, как сквозь прикосновения полотенец и аромат роз на нее смотрят другие глаза – глаза послов. Их взгляды въелись в нее, как копоть, и никакая вода не могла ее смыть. Однако Венетия едва могла терпеть их прикосновения и скоро выгнала, сказав, что закончит омовение сама. Ей нужно было остаться одной. Их присутствие, их молчаливое знание (а они ведь знали, все знали!) было невыносимым. Она не могла дышать, пока они были рядом.

Оставшись одна, она снова погрузилась в омут своих мыслей. Даже не отжав толком волосы, она забралась в постель. Мокрые пряди липли к шее и плечам, но физический дискомфорт был ничем по сравнению с внутренним хаосом. Что же это было? Развлечение для послов? Этот вопрос мучил ее больше всего. Ее ум, отчаянно ища хоть какое-то объяснение, цеплялся за самое простое, самое циничное. Венетия вполне отдавала себе отчет в своей красоте и не сомневалась, что любому мужчине было бы приятно усладить сой взор ее молодым упругим телом. Да, это должно было быть так. Они – изнеженные, развращенные властью сановники – просто пожелали получить редкое удовольствие, увидеть дочь местного правителя в ее наготе. Это была их прихоть, их варварская забава. Унизительная, оскорбительная, но… неизбежная. В конце концов, она убедила себя, что этого от нее и хотели, и решила никогда не заговаривать об этом со сном отцом. Это решение стало для нее щитом. Если не говорить об этом, то этого как бы и не было. Если сделать вид, что все в порядке, то рано или поздно оно таким и станет. Она похоронила эту ночь глубоко внутри, замуровала ее в самом потаенном уголке своей души и поставила на дверь тяжелый замок молчания. Замок, который, как она наивно полагала, сможет защитить ее от прошлого.

Дальше дни шли своим чередом. Время, этот великий целитель, пусть и не заживляло рану, но по крайней мере прикрывало ее тонкой пленкой привычки. Сначала это было похоже на движение сквозь густой туман. Венетия выполняла действия механически, ее душа оставалась в той комнате, на холодном каменном полу. Но постепенно, шаг за шагом, она начала возвращаться к призраку своей прежней жизни. Венетия посещала занятия по музыке и искусству, и хотя струны цитры отзывались в ее пальцах не мелодией, а глухой болью, а краски на бумаге казались блеклыми и безжизненными, сам ритуал учебы давал ей опору. Она гуляла в прохладе сада, где запах жасмина и роз уже не вызывал прежнего восторга, но хотя бы не напоминал о случившемся. И она снова купалась в кристальной озерной воде. Погружение в ледяную воду стало для нее не удовольствием, а очищением. Она надеялась, что струи смогут смыть с ее кожи невидимую печать позора, оставленную чужими взглядами. С каждым днем ее движения становились чуть увереннее, маска на лице – чуть естественнее. Она почти забыла о том, что произошло во время приема. Не то чтобы забыла – это было невозможно. Она просто научилась обходить стороной ту часть своего сознания, где этот ужас хранился. Она построила внутреннюю стену, и теперь большую часть времени успешно делала вид, что этой стены не существует.

Однажды утром судьба привела ее в дворцовую библиотеку. Это было тихое, пыльное место, пахнущее старым пергаментом и клеем. Лучи солнца, пробиваясь сквозь высокие витражные окна, освещали бесчисленные свитки и фолианты, хранившие мудрость и глупость прошлых веков. Поводом для визита стало задание учителя. Он велел ей изобразить на бумаге экзотический цветок, и Венетия решила поискать его в свернутых трубочками бумагах, которые путешественники, забредшие в их края, иногда оставляли отцу. Она нехотя перебирала пожелтевшие свитки, ее мысли были далеко. Она разворачивала один, другой – схемы караванных путей, зарисовки невиданных зверей, чертежи оросительных систем. И вот ее пальцы наткнулись на сверток, перевязанный шелковой лентой иного, более дорогого качества.

Она развернула его. И дыхание ее перехватило.

Разбирая бумаги, она нашла изображение невероятно красивого дворца. Это была не просто зарисовка, это было произведение искусства, выполненное с ювелирной точностью. Он во много раз превосходил размером и изяществом тот, в котором она жила. Башни его взмывали в небо с такой легкостью, что казались сотканными из воздуха и света. На рисунке дворец был расположен на пике огромной горы, но не стоял на ровной площадке, а сам являлся этим пиком. Он был будто выросшим из скалы, ее продолжением, венцом творения. Сложенный из блестящего голубого камня, он казался построенным изо льда. Лучи заходящего солнца на рисунке окрашивали его стены в фантастические оттенки – от нежно-голубого до глубокого сапфирового, и весь он сиял изнутри холодным, неземным огнем.

Завороженная картиной, Венетия не могла отвести взгляд. Ее горе, обида, стыд – все вдруг смолкло, отступило перед величием этого зрелища. Это был дворец из сказки, из тех, что ей читали в детстве. Дворец, достойный настоящего повелителя. Она взяла свиток с собой и позднее показала своему учителю. Старый учитель, поправив очки на носу, долго всматривался в изображение, а затем кивнул.

Он поведал ей, что дворец на рисунке – дом Золотого Дракона. Голос его звучал благоговейно и тихо. Сам учитель его никогда не видел, но был уверен, что именно так описывали его те немногие, кому удалось его увидеть. Он рассказал, что путь к дворцу был сложен: два месяца уходило у послов на то, чтобы добраться до городов и собрать дань, а затем вернуться обратно. Он был не столько далек, сколько труднодоступен в силу рельефа и своего расположения. Эти слова не испугали Венетию. Напротив, они добавили образу таинственности и мощи.

Свиток с изображением дворца Венетия забрала с собой. Она повесила его на стену в своей опочивальне. И теперь, лежа в постели, она могла часами разглядывать его. Ей нравилось фантазировать о том, как она жила бы в таком дворце. Она представляла себя не пленницей, а хозяйкой этих сияющих залов. Она гуляла бы по бесконечным галереям, любуясь на мир с головокружительной высоты. Ее окружали бы не грубые горцы, а изысканные придворные. Она носила бы платья из шелка, сотканного из лунного света, и драгоценности, достойные такой обители. Их дворец в Тригоре был роскошен, но ничто не могло сравниться с домом Дракона. И в этих фантазиях ее унижение начало медленно, почти незаметно, трансформироваться. Из жертвы, выставленной на поругание, она начала превращаться в свою противоположность – в избранницу. В ту, что могла бы принадлежать такому величию. Ведь не просто так послы смотрели на нее, верно? Может быть, они искали не просто развлечения, а… кандидатку? Мысль была безумной, опасной, но она упала на благодатную почву ее уязвленного тщеславия и отчаянной потребности найти хоть какой-то смысл в пережитом кошмаре. Дворец на стене стал для нее не символом угрозы, а окном в новую, ослепительную реальность, где не было места боли и стыду.

Идиллия, которую Венетия с таким трудом выстроила вокруг себя, оказалась столь же хрупкой, как первый осенний лед. После пира настроения в городе были вначале приподнятыми, а затем быстро сменились на тревожные. Прошло несколько недель, и эйфория от того, что караван послов благополучно удалился, начала испаряться, уступая место привычному, глубинному страху. И вскоре для этого страха появилась веская, зримая причина.

То одни, то другие крестьяне говорили, что заметили высоко в небе дракона повелителя. Сначала это были лишь смутные слухи, передаваемые шепотом на рынке или у колодца. Но вскоре свидетелей стало слишком много. Он не подлетал к городу, но уже несколько дней находился неподалеку. Его видели парящим над дальними ущельями, его тень, быстрая и огромная, скользила по склонам соседних гор. Иногда, когда солнце попадало на него под определенным углом, в небе вспыхивала крошечная, но ослепительная золотая точка – словно звезда, затерявшаяся среди бела дня.

Это не могло сулить ничего хорошего: все знали, что повелитель гор выпускает своего дракона только с одной целью. Он был намерен уничтожить город. Эта мысль витала в воздухе, отравляя его, наполняя каждый вдох смрадом грядущей гибели. В глазах горожан снова поселился тот самый, хорошо знакомый Венетии ужас, который она видела в ночь пира. Люди начинали день, с тревогой вглядываясь в небо, и заканчивали его, прислушиваясь к ночным звукам в ожидании оглушительного рева и запаха гари.

Венетия не верила в это. Она отчаянно цеплялась за свои новые фантазии, как за спасительный плот. Дары были отменными, она сама их видела. Она вспоминала тяжелые, ломящиеся от богатств сундуки. Прием прошел к полному удовольствию послов. Разве они не ели с ее стола? Разве не пили ее вино? Разве она сама не развлекала их своим танцем и улыбками? Логика подсказывала ей, что гневаться повелителю не на что. Ее собственная, глубоко спрятанная травма нашла себе извращенное оправдание: а что, если визит дракона – это не кара? Что, если это… проверка? Знак внимания? Ее воспаленное воображение, подпитываемое созерцанием дворца на стене, рисовало абсурдные картины: возможно, дракон прислал своего зверя не для разрушения, а чтобы увидеть ту, что была выбрана?

Охваченная этой смесью страха и тайного, смутного ожидания, она решила пойти к источнику правды. Венетия с опаской спрашивала отца, что значит появление дракона. Она застала его в его кабинете, том самом, где когда-то он показал ей дары. Комната погрузила в полумрак, несмотря на день. Отец сидел за своим массивным столом, заваленным теперь не отчетами, а картами и свитками с непонятными ей пометками.

Но, казалось, отец был слишком погружен в свои заботы, чтобы обратить на нее внимание. Когда она вошла, он даже не поднял головы. Его взгляд был прикован к одной точке на карте, но Венетия видела, что он не видит ее. Он видел что-то другое – пожары, руины, смерть. Он сделался раздраженным, срывался на дочь и на слуг. Когда Венетия повторила свой вопрос, он резко оборвал ее, чего раньше никогда не позволял себе.

– Не до тебя сейчас! – прорычал он, и в его глазах вспыхнула такая яростная боль, что она отшатнулась.

Он больше не был тем любящим, виноватым отцом, что просил у нее прощения. Он был загнанным в угол зверем, обреченным на смерть правителем, с которого вот-вот спросят по самому страшному счету. И проводил дни в своем рабочем кабинете, принимая еду там же. Дверь в его покои была закрыта для всех, включая ее. Он строил иллюзорные планы обороны, которые были бы бесполезны против огненного дыхания дракона, лишь бы не сидеть сложа руки. И в этой его отчаянной, одинокой активности было больше ужаса, чем во всех крестьянских рассказах, вместе взятых.

Стена, которую Венетия возвела между собой и реальностью, дала первую трещину. Воздух в городе сгущался, пропитываясь страхом, и ее сладкие грезы о сияющем дворце начинали казаться жалкими и наивными перед лицом настоящей, не мифической угрозы, что кружила в небе над их головами.

Напряжение в городе достигло точки кипения. Воздух стал густым и тяжелым, словно перед грозой, но гроза эта была не с небес, а из пасти чудовища, что день ото дня описывало все более узкие круги над долиной. Страх проник в каждую щель, отравлял воду в колодцах и хлеб в печах. И в этой всеобщей парализующей панике Венетия наконец осознала, что ее розовые замки, построенные на песке ее тщеславия, вот-вот рухнут под тяжестью реальности.

Отец, не выдержав, велел позвать ее в кабинет. Она вошла, ожидая увидеть того же раздраженного, отчужденного человека, что прогонял ее несколько дней назад. Но он был иным. Спокойным. Страшно спокойным. В его глазах не было ни злобы, ни страха, лишь глубокая, бездонная усталость, как у человека, дошедшего до края пропасти и смирившегося с неизбежным.

Однажды утром он сказал дочери: Его голос был тихим и ровным, без единой нотки паники.

– Нам нет смысла бояться. Он смотрел не на нее, а в окно, за которым высились мрачные, безмолвные громады гор. Если повелитель принял дары, мы в безопасности, – в этих словах не было надежды, лишь констатация одного из двух возможных исходов. – Если он их с оскорблением отверг… Что ж, тут мы бессильны.

Фраза повисла в воздухе, холодная и окончательная, как эпитафия. Бессильны. Это слово прозвучало приговором для всего города, для него, для нее. В нем заключалась вся суть их существования – жизнь по милости того, кто сильнее.

Он долго молчал, и Венетия, стоя перед его столом, чувствовала, как ее сердце замирает. Этот мужчина, всегда бывший для нее опорой и защитой, теперь признавался в своем полном бессилии. И в этом признании было больше мужества, чем во всех его прошлых попытках казаться сильным. И девушка уже хотела было выйти из кабинета отца, когда он вдруг сказал:

– Венетия, – он наконец повернул к ней голову, и взгляд отца был влажным. Слезы не текли по его щекам, но его глаза блестели в полумраке комнаты, отражая ту боль и вину, которые он так тщательно скрывал все эти недели. – Прости меня, дочь.

Это была не просьба. Это была мольба. Мольба о прощении за все. За пощечину. За ту ночь в тронном зале. За свое молчание. За тот ужас, в котором она жила. И, хотя она не могла этого знать, за то будущее, которое он для нее уготовил, отдав ее в жертву во спасение города.