Чуть выше уровня ветра

– В вас, – Маша удивилась тому, что произнесла это вслух.

– В принципе, то же самое. Так как насчёт кофе?

– Вы приглашаете меня на кофе?

– А вы согласны?

– А почему я должна быть против?

– Вы меня совсем не знаете.

– Я должна чего-то опасаться?

– По-вашему, я вызываю недоверие?

– Тут не будет однозначного ответа.

– Тогда предлагаю получить посадочные, – он кивнул в сторону дамы с улыбкой клоуна-убийцы, – тем более что наша очередь вот-вот подойдёт, и вместе поискать кофе, если, конечно, это вас не обяжет.

– Не обяжут поиски?

– Совместное распитие.

– Что может обязать в совместном распитие кофе? Беседа по душам?

– Беседа подразумевается?

– А как же без неё.

– Исключено, – согласно кивнул он, – никаких бесед.

– Мне подойдёт. Заменим беседу сигаретой. Вы курите?

– Обязательно. Я ещё и пью.

– Это чувствуется.

Через двадцать минут они, зарегистрировавшись на рейс, курили и потягивали дешёвый кофе из пластиковых стаканчиков – лучшее, что смогли отыскать здесь, стоя на улице, под сигналы непрерывно подъезжающих к входу машин.

– В Японию, значит, летите? – спросила Маша, облокотившись на одну из бетонных колонн входной группы, по-дурацки пытаясь придать своей позе чуточку грации с небольшим налётом эротичности. Получалось шлюховато, будто ночная бабочка озябло стоит в ожидании редкого клиента.

– Мы вроде бы договорились без задушевных бесед? – спросил он.

– Да где тут задушевность? Просто мы оба летим в одну и ту же страну. Такое вот мистическое совпадение.

– Конечно, в одну и ту же – мы же стояли в одной очереди. Никакой мистики.

– Не верите в мистику?

– Ни в символы, ни в мистику, ни в совпадения.

«…о ценности символов – это, милочка не ко мне. Для этого у вас другой человечек будет», – тут же всплыли у Маши слова дамы из турагентства.

– И чем вам так символы не угодили? – с осторожностью поинтересовалась она, сменив позу на более непринуждённую.

– Почему из всего мною перечисленного вы заострили внимание именно на символах?

– Перечисляя, вы поставили их на первое место.

– Символизм очень коварная штука, знаешь ли, – он допил кофе и бросил окурок в стаканчик так же непринуждённо, как и перешёл на «ты». – Так получилось, что на территории Бухенвальда рос огромный дуб. Тот самый, под которым любил отдыхать и размышлять Гёте. Может быть, именно под ним у него родились идеи о юном Вертере и именно там возник образ Фауста. Или же Бухенвальд соорудили вокруг этого дуба. Почему нет, кстати. Нацизм – это танки плюс мистика. Вот тут и задумаешься над силой символизма, точнее, о его природе. Как вообще могло такое произойти? Но ведь произошло же? Постой, – он поглядел на Машу то ли с опасением, то ли с интересом. – Ты что, не знаешь, кто такой Гёте?

– И что с того? Я не обязана знать всё, – Маша вдруг почувствовала, как на её глазах мужчина её мечты превращается в занудного папика с его «Вот нынче поколение пошло!».

– И что с того?

– Не рановато для вашего возраста?

– Не рановато что?

– Вы стали занудой.

– Красивая и тупая. Ничего нового под солнцем, – произнёс он.

– Да пошёл ты! – выпалила она.

– Пожалуй, мне и правду пора, – и он скрылся в здании аэропорта.

«Зачем ты её вообще спросил про этот чёртов кофе? – злился на себя Макс. – Не можешь без приключений даже улететь из страны? На секунду показалось, что встретил кого-то своего? С чего бы? Ты же её совершенно не знаешь! Ах да – этот запах! Феромоны, всё такое… Великовозрастный долбоёб!»

Макс протискивался сквозь бурлящую толпу людей, пытаясь прорваться к информационному табло.

«Так, а вот и он, – Макс отыскал глазами нужную строчку в стороне отлётов. – Рейс AE237 Москва – Токио. Регистрация подходит к концу, а значит, можно искать свой выход и проходить пограничный контроль. Заодно затарюсь в дьюти-фри».

В магазине беспошлинной торговли было безлюдно, играла навязчивая рождественская мелодия. Не торопясь Макс побродил между стеллажами и остановил свой выбор на бутылке рома. Расплатившись за неё с безликой продавщицей на кассе, откупорил бутылку прямо там, сделав большой глоток под неодобрительный взгляд девушки. «Ну давай, не сдерживай себя», – подумал он и обернулся к ней.

– Что?

– Простите? – переспросила она.

– Запамятовал, – он облокотился на стойку, – я снова запил, потому что жена умерла или на это была более веская причина?

– Немного сочувствия? – спросила та.

– Ни в коем случае. На самом деле я вообще не понимаю, зачем одному человеку, если он, конечно, не профессиональный аутист, нужен кто-то другой. Тем более сочувствие от постороннего человека. Только – чш-ш, – он поднёс указательный палец к губам, – это секрет.

– Вам лучше покинуть магазин, – безэмоционально произнесла девушка.

– У меня более грандиозный план, и я уже в процессе его осуществления.

– Я очень за вас рада, позвать милицию?

– Зовите сразу спецназ, чего уж там, – Макс сделал ещё один глоток и, выйдя наружу, не спеша поплёлся в туалет.

«Может роковая женщина не знать, кто такой Гёте? – размышлял он, сидя на кафельном полу нужника, прислонившись к холодной стене затылком и прикуривая одну сигарету от другой. Мимо него туда-сюда сновали ноги редких индивидуумов, желающих справить нужду, и, кажется, этим ногам, как и всему миру, не было до него абсолютно никакого дела. – Роковая женщина вообще ничего не должна знать, особенно того, чего хочет, – Макс закрыл глаза, и в его голове, слегка размытый от алкоголя, возник образ девушки из очереди. – А с немытой головой и в рваных колготках? Ну, только если это Пеппи Длинныйчулок. И потом – какая из неё женщина? Так, Лолита с раскосыми глазами. Но хороша, конечно, чего уж там». Спрятанный где-то под потолком скрипучий динамик объявил, что пассажиров его рейса ожидают у выхода номер пять. Макс встал, затушил окурок в раковине, протолкнул его в дырочку слива и, умывшись ледяной водой, засунул початую бутылку в карман куртки. «Тот факт, что все мы люди, – это в аэропорту уже не объединяет. Хрен бы с ней, с этой девчонкой, – полушептал он мокрыми губами, глядя на своё отражение в зеркале. Сосуды в глазах полопались от недосыпа и избытка алкоголя, лицо осунулось, и морщины как будто стали глубже, щетина, несколько дней не видавшая бритвы, оказалась на треть седой. – И вообще, тебя истина интересует или реноме? Тебя вообще что-то интересует? Умереть? Но сначала ещё надо улететь отсюда».

Пограничник смотрел на него скорее с брезгливостью, нежели с любопытством, и после формального досмотра он прошёл через пустой накопитель в рукав, соединяющий здание аэропорта с самолётом. Макс шёл последний. Остальные пассажиры уже находились в салоне и пытались, насколько это было возможно, поуютнее расположиться на своих местах на ближайшие девять часов. Стюардесса забрала его посадочный талон и жестом указала, в какой стороне салона его место. Он уселся в него, намереваясь сразу погрузиться в объятья Морфея, но как только закрыл глаза, услышал над собой знакомый голос:

– Всё ещё не веришь в совпадения?

Маша опустила подлокотник с выдвижной пепельницей и улыбнулась, глядя на озадаченного Макса. Их третьей соседкой, чьё место располагалось у иллюминатора, оказалась пожилая японка. Она учтиво улыбнулась ему и, старательно выговаривая буквы, произнесла: «Добрый день! Очень приятно!» – после чего стала набивать кому-то СМС на своём модном и навороченном сотовом.

– Нет, не может быть, – он застыл в нерешительности.

– Сразу пойдёшь искать того, с кем бы поменяться местами, или всё же останешься?

– Девять часов рядом с тобой как финальный аккорд моей жизни в России? Почему бы и нет.

Маша села рядом с ним и стала искать концы пристежного ремня.

– У меня сразу два вопроса, – сказала она, справившись-таки с ремнём.

– Не многовато?

– Первый: с хрена ли я настолько тебе неприятна? И второй: ты иммигрируешь из страны?

– Ты типичная. А потому – неинтересная.

– Знала бы, кто такой Гёте, была бы хороша для тебя?

– Ну, хороша не хороша, но уже что-то. Знаешь, как в том анекдоте: «Пришли на обезьянку посмотреть, а она ещё и разговаривать умеет».

– Это отвратительно.

– Что я сравнил тебя с обезьяной?

– Вот это твоё «как в том анекдоте». Сразу выдаёт в тебе пожилого дядьку.

– А я пожилой?

– А тебя это парит?

– Когда это мы с тобой перешли на «ты»?

– Ты мне скажи! Когда кофе пили на парковке.

– Действительно, – Макс наконец справился со своим ремнём и затянул его потуже.

– А ты у нас типа умный такой, интеллигенция кухонная?

– Недобитая.

– Самоирония – это отлично, а то, не ровен час, и впадёшь в самообожание.

– Постой-постой, – он внимательно посмотрел на Машу, – кто это сказал?

– В каком смысле – кто? Я сказала. Обезьянка, как ты подметил, ещё и говорить умеет.

– Знаешь, какая базовая ценность у вашего поколения?

Маша отрицательно помотала головой.

– А я тебе скажу! Умение вовремя обидеться! У вас вообще все ценности обуславливаются их актуальностью.

– Как будто у вашего поколения не так!

– Не так.

Самолёт загудел турбинами и медленно покатился по бетону. Загорелось табло с красными буквами.

– На рулёжку пошёл. Вроде без опозданий должны вылететь. Ты бы получше пристегнулась.

– А как?

– Ты не знаешь, как затянуть этот ремень? – он потряс замком своего.

– Я про ценности вашего поколения.

– А что ты про него вообще знаешь, про наше поколение?

– О! Я прекрасно помню его в девяностые!

– Детишки почувствовали себя брошенными? Мы выживали как могли, и прежде всего – с мыслями о вас, как вас прокормить. Тащили сумками из Польши в гнездо в своих клювиках всё, что смогли найти, лишь бы вы не громко орали.

– Затыкали нам глотки?

– А зачем? Что эта глотка способна проорать такое, от чего мир перевернулся бы? Всё, на что вы оказались способны, так это на робкую просьбу выйти по-маленькому, а то не дотерпите – перемену им подавай.

– Ты сейчас про что так завернул?

– Про то самое.

– Просто ужасно, – презрительно отчеканила Маша, и Макс уловил в ней это чувство. Он наклонился к самому её уху и прошептал:

– Когда человеку не за что себя уважать, он, конечно, обязан презирать всех и всё – хотя бы и за чуждую ему эстетическую позицию. Но ты не переживай, с приходом двухтысячных вся ваша жизнь превратится в одну большую перемену. Ждать больше не потребуется. Вот только знаешь, что происходит на переменах с первоклашками? У них отбирают деньги и пиздят в сортирах старшие. И если и учат, то совсем не той жизни, которой бы вам хотелось жить. Никаких уроков – только мат, зассанные толчки, разборки по понятиям и иерархические унижения. Жрите, не обляпайтесь.

– Срач – попытка обрести субъектность при ничегонеделании. Давай по существу: чем наше современное поколение отличается от вашего по сути? Идейно разные? Или концептуально?

– А я сейчас тебе на пальцах объясню, – он вытащил из кармана бутылку рома и протянул Маше, – глотнёшь для лучшего понимания?

– Почему нет? – она взяла бутылку и сделала большой глоток. – Вещай, я готова слушать.

Самолёт плавно оторвался от бетона взлётной полосы и стал резко набирать высоту.

– Главная идея современного человека – тебя, например, в отличие от человека советского, например меня, – это постоянный поиск смысла, который бы наполнил его пустотную жизнь. Про вечную перемену помнишь? Надо же чем-то настоящим заполнять её время. Ты мне скажешь: а у советского человека какой был смысл? Тут всё не очень сложно: либо совпадать с системой, либо бороться против неё, либо, как вариант, уйти в сторону, но тоже имея её в виду. Советская власть так или иначе давала человеку смысл либо антисмысл. Она как могла усердно и с любовью вписывала его в исторический контекст, гораздо более широкий, нежели история России семнадцатого года. Мы все осознавали себя наследниками просвещения, в каком-то смысле – наследниками Джордано Бруно и даже в самом широком смысле – наследниками Прометея. Мы несли миру огонь. Если хочешь – просвещение было главной концепцией советской власти. Что несёте миру вы? Ваше поколение. Новый нарратив? Вряд ли. Ещё умудряетесь судить нас за девяностые. Судить имеет право лишь тот, кто способен оценить. А вы ничего оценить не способны – у вас с оценкой беда. Вы же на уроки не ходили. У вас по всем предметам неуд. Тебе лет-то сколько?