Дом, где молчит луна

На лестнице он остановился. Портрет женщины по-прежнему висел там. Но теперь её поза изменилась. Плечо повёрнуто, взгляд опущен, губы чуть приоткрыты. Она как будто дышала. Он подошёл. Запах масла и свечей смешался с запахом мокрого камня. Где-то внизу запел ветер – длинная, стонущая мелодия, словно в трубе плакали души. Вдруг – движение в зеркале напротив. Тень женщины, в платье цвета пурпурного пепла, промелькнула по стене и исчезла в углу. Он пошёл за ней. Галерея встретила его мраком. Свет свечи дрожал в отражениях, превращаясь в сотни маленьких огоньков, пульсирующих в темноте.

Из-за одного зеркала донёсся шёпот. Он подошёл ближе. На мгновение в глубине отражения появилось лицо – прекрасное, безмятежное, но глаза его были пусты. Как у тех, кто уже перестал жить, но ещё помнит, что такое вздох.

– Клер? – позвал он.

Тень отступила. Он увидел в зеркале служанку. Она стояла по другую сторону зала – в действительности её там не было. Но в отражении – да. Она шла к нему, глаза широко открыты, губы движутся, но звука нет. Он поспешно повернулся – зал пуст. В тот же миг с галереи донёсся удар – что-то тяжёлое рухнуло на пол. Он бросился к двери. На мраморе лежала Клер. Глаза открыты, взгляд остекленел. На щеке – отражение свечи, но в её зрачках не было огня.

– Нет… – Книксар опустился на колени. Проверил пульс – он бился.

Слабо, но жил. Она дышала, но её лицо было пустым, словно маска. Он позвал Мадлен. Та пришла, спотыкаясь, с крестом в руке.

– Не смотрите на зеркала! – кричала она. – Не смотрите, мсье! Она больше не та!

Клер пришли в себя лишь под утро. Её глаза смотрели в пустоту, и на каждое слово она отвечала улыбкой, без жизни, без страха. Когда её подвели к зеркалу, она не отразилась в нём. Книксар ощутил, как внутри него что-то двинулось – зов ужаса, острый и чистый. Он понял: преступление не в крови, не в ножах, а в самом отражении. Особняк воровал не тела – лица.

Под утро туман рассеялся. С моря дул солёный ветер, свечи вновь горели. Он стоял у окна в комнате Клер и смотрел на первый свет. Руки дрожали. На ладони по-прежнему царапина от осколка, и в крови мерцала крошечная частица стекла – как зерно зеркала, засевшее под кожей. Он сжал кулак. Мир за окном дрогнул – на мгновение солнце отразилось в его зрачках, но в том отражении не было его самого.

Он понял: его отражение тоже начинает исчезать.

И тогда впервые за много лет Книксар испугался по-настоящему.

Глава 2. Лепестки из инея

Ночь, пережившая шёпоты зеркал, ушла медленно, словно не хотела уступать место рассвету. Особняк семья де Ванель стоял неподвижно, как застывший в янтаре зверь, и лишь где-то в верхних коридорах скрипели ставни – будто старик ворочался во сне. Морской ветер принёс запах соли, прелой травы и далёкого костра. На окнах осел тонкий иней, и первые лучи света преломились в нём, словно в стекле разбитого бокала.

Книксар Ор Ленуер проснулся внезапно – от ощущения холода, пробравшегося под кожу. Свеча, оставленная им на ночь, догорела до самого конца; расплавленный воск затёк на стол, застыв в форме руки – будто чья-то ладонь тянулась к нему во сне.

Он поднялся, провёл ладонью по лицу – кожа холодная, сухая, как камень после дождя. В зеркале над умывальником отражалось только пол-лица – левый край стекла был затянут лёгкой мутью, и собственный взгляд казался чужим.

Стук в дверь нарушил тишину.

– Мсье Ор Ленуер, – голос Мадлен звучал глухо, будто сквозь сон. – Простите… но вы должны это видеть.

В коридоре было сыро. Воздух пах плесенью и ладаном. Слуги стояли плотным кольцом у двери в комнату прислуги; их лица, серые от страха, сливались с каменными стенами. Когда Книксар подошёл ближе, они расступились.

На пороге лежала Клер. Та, что вчера улыбалась, та, в чьих глазах ещё оставалась жизнь.

Теперь её тело было целым – но что-то в нём было не так. На губах – изморозь, белёсая, как пыльца мёртвых цветов. На ресницах – мелкие кристаллы инея. От неё шёл запах розовой воды, смешанный с чем-то железным, невидимым, но знакомым – запахом утреннего тумана и крови.

Пол у изножья кровати был влажным. Книксар опустился на колено – под пальцами холод, словно камень дышал сквозь доски. В лунном свете виднелся след босой ноги, уходящий к окну. Маленький, женский, почти стёртый и едва различимый.

Он наклонился – и заметил на подоконнике блестящие крупинки, как если бы кто-то рассыпал росу.

– Что это? – спросил он.

Мадлен перекрестилась.

– Лепестки из инея, – прошептала она. – Каждая, кто исчезала, оставляла такие.

– Каждая?

– Три года назад исчезла камеристка мадам де Ванель. Потом – гувернантка. Их не нашли. Только вот это. – Она показала руку: на ладони лежали прозрачные крупинки, застывшие как стекло. – Они тают, если вынести на солнце.

Книксар взял одну крупинку, прижал к пальцам. Лёд был живой – в нём будто бился пульс.

Он распорядился вынести тело Клер и запер комнату. Остался один.

Свет в окне становился ярче, но стены оставались мрачными. На зеркале у кровати выступила влага – не от дыхания, а будто само стекло запотело изнутри.

Он подошёл.

В отражении – пустая комната. Но там, где должна была быть тень его плеча, стояла женщина. В платье из тончайшего кружева, кожа – бледная, как лунный свет. Глаза – цвета дождя. Она смотрела прямо на него.

– Элоиза? – спросил он едва слышно.

Она не ответила, только приложила палец к губам – жест тишины. Затем обернулась, и в тот миг зеркало треснуло, разделив её фигуру надвое.

Из трещины посыпались мелкие капли инея.

Он не пошевелился. Особняк вздохнул, где-то далеко ударили часы – ровно двенадцать.

День выдался серым. Ветер стих, но море шумело, словно гудел громадный орган. Книксар спустился к скалам – его манила линия горизонта, узкая, как порез на коже. Он шёл долго, не чувствуя холода. Внизу, у подножия, бился прибой, и в белой пене на миг показалось женское лицо. Он моргнул – видение исчезло. На обратном пути встретил садовника, старика с глухими глазами. Тот снимал остатки листвы с мраморных фигур.

– Видели, что случилось? – спросил Книксар.

– Особняк забрал ещё одну, – ответил старик просто. – Всегда забирает, когда ветер с моря несёт соль без крика чаек.

– Почему вы остаетесь?

– Потому что, если уйти, он всё равно позовёт. – Старик посмотрел прямо ему в глаза. – У вас уже есть метка. На руке.

Книксар машинально посмотрел вниз – кровь на царапине, оставшейся после осколка, потемнела. На месте пореза под кожей мерцало что-то, похожее на стекло.

Вечером он снова вошёл в галерею зеркал. Пламя свечи дрожало, отражаясь тысячей бликов. В каждом зеркале – его лицо, но везде разное: в одном – усталое, в другом – злое, в третьем – молодое, с глазами, какими он помнил себя еще до войны. И лишь в одном отражении к нему шла женщина. Она двигалась мягко, как туман по воде, и в её руках были белые розы. Когда она наклонилась, лепестки рассыпались инеем.

– Ты зовёшь меня? – прошептал он.

Губы женщины в зеркале дрогнули.

> – Я жду, – ответили они беззвучно.

В тот миг из-за двери донёсся крик.

Резкий, короткий, женский.

Вторая служанка, Изабель, пропала в коридоре, ведущем к зимнему саду. Нашли только платье – сухое, но холодное, будто пролежало ночь на снегу. На полу – влажный след ноги, уходящий вглубь зеркальной стены.

Мадлен рыдала, сжимая крест.

– Она ведь молилась перед сном, – всхлипывала она. – Молилась, а особняк всё равно её забрал!

Книксар присел, внимательно осмотрел пол. Холод пробивал через перчатки. На камне – отпечаток босой стопы, и рядом – тончайшие следы инея, словно кто-то нарисовал цветок.

Он провёл пальцем – рисунок исчез, как дыхание.

– Сколько их было? – спросил он глухо.

– Семь, – ответила Мадлен. – Теперь восемь.

Он молчал. Особняк слушал.

Ночь снова вползла в особняк. Свечи чадили, камины потрескивали, где-то наверху хлопала ставня – дом дышал ровно, глубоко, будто сердце чудовища билось под его крышей.

Книксар сидел в кабинете мадам де Ванель. На столе – старые письма, перехваченные лентой, и книга, в которую были вложены засушенные белые розы. Когда он раскрыл её, лепестки осыпались, и каждый оставил на странице лёгкий след инея.

На первой странице – имя: «Элоиза де Ванель».

Под ним – надпись, сделанная тонким почерком: «Любовь не знает отражений. Она живёт только там, где глаза смотрят прямо в глаза.».

Он провёл пальцем по строкам. Бумага была холодной.

– Вы знали её, – сказал он, чувствуя, что Мадлен стоит в дверях.

– Все знали. Но никто – до конца.

– Говорят, она погибла.

– Говорят, – ответила экономка. – Но тело не нашли. Только зеркало, разбитое в день свадьбы. Оно стояло в галерее. С тех пор особняк стал таким.

– А жених?

– Умер через неделю. Сгорел в постели, хотя огня не было. Его лицо… – Мадлен опустила глаза. – Говорят, оно исчезло, как будто его стёрли.

После её ухода Книксар остался один. Он подошёл до окна. За стеклом – море, чёрное, без горизонта. Луна отражалась в нём, как серебряное лезвие. Он видел собственное отражение в стекле окна – и вдруг понял, что оно двигается с опозданием.

Рука в зеркале опоздала на долю секунды. Глаза – моргнули позже.

Он вгляделся, чувствуя, как спина покрывается холодом.

И тогда отражение… улыбнулось.

Он не двигался.

>> – Ты – не я, – сказал он тихо.<<

Но отражение повторило движение губ и шепнуло в ответ:

>> – А кто тогда я?<<

В дверь постучали.

– Мсье Ор Ленуер, – позвал старик-садовник. – Простите. Я нашёл это у пруда.

В руках у него – зеркало, маленькое, в серебряной раме, покрытое инеем.

– Откуда оно?

– Там, где когда-то купалась мадемуазель де Ванель.

Книксар провёл ладонью по стеклу. На поверхности медленно проступил женский силуэт – обнажённые плечи, волосы, спадающие по спине, взгляд, в котором светилось узнавание.

– Она была прекрасна, – прошептал старик. – Но теперь красота её – проклятие.

Поздним вечером Книксар вернулся в галерею. Ветер выл в трубах, как голос утопленницы. Он поставил найденное зеркало на мраморную тумбу. В нём отразились сотни других зеркал – будто целая армия бликов смотрела на него. Он шагнул ближе.

– Элоиза, если ты живёшь по ту сторону, дай знак.

Молчание.

Потом – лёгкий звон, будто где-то упала капля. На стекле проступили буквы, будто написанные дыханием:

>> «Не ищи её. Иначе она – найдёт тебя.».<<

Он выдохнул – и слова исчезли.

Позже, в своей комнате, он не смог уснуть. В темноте что-то шевелилось. В зеркале у кровати блеснул свет. Он открыл глаза – и увидел женскую фигуру, стоящую рядом. Платье – из инея, лицо – почти прозрачное. Она смотрела на него с нежностью и печалью.

– Кто ты? – спросил он.

– Та, что ждёт, – ответила она. – Но не тебя.

Он хотел дотронуться – рука прошла сквозь воздух, оставив за собой холод.

>> – Зло имеет лицо женщины, – прошептал он сам себе. – Но что, если это лицо – её?<<

Под утро он вышел во двор. Небо серое, как старая ткань. На траве – иней, похожий на лепестки роз. Он наклонился и заметил среди них кусочек стекла – гладкий, прозрачный, с отблеском живого света. Когда он поднял его, вдалеке раздался женский смех – короткий, тихий, словно кто-то выдохнул жизнь. Книксар сжал осколок в кулаке. Кровь смешалась с инеем, и в этом смешении было нечто пугающе-прекрасное.

Особняк за его спиной дышал.

И вместе с его дыханием что-то в мире становилось холоднее.

Глава 3. Слепая свеча

Он сделал шаг вперёд. Пламя внутри зеркала дрожало, будто боялось собственного света. Сквозь стекло виднелась комната – та же галерея, только иная, словно вывернутая наизнанку. Там, по другую сторону, всё было покрыто инеем. Даже воздух казался стеклянным. И в этом застывшем холоде стояла женщина – хрупкая, как из хрусталя. На её коже блестели искры инея, на губах – след боли и покоя одновременно.

Он почувствовал, как холод из зеркала проникает в воздух вокруг. Его дыхание стало видимым. Пламя свечи на мгновение дернулось, словно в страхе. Книксар выпрямился, взглянул в лицо женщине.

– Кто ты? – спросил он, голосом, который был ближе к шепоту, чем к звуку.

Её губы чуть дрогнули.

– Та, что помнит, – ответила она, и слова её прозвучали не ухом, а прямо в сердце.

Он не понимал, как звук прошёл сквозь стекло, но он его ощутил, как прикосновение. Его пальцы сами потянулись к отражению, и на коже сразу проступил холод, острый, как лезвие. Женщина за стеклом сделала то же движение, их пальцы почти соприкоснулись – разделённые лишь толщиной мира. Внезапно зеркало задрожало, как от ветра, и где-то в зале послышался звон – лёгкий, но такой высокий, что уши заныли. Остальные зеркала откликнулись тем же звоном, будто стая птиц взлетела в темноту.

– Не прикасайся! – крикнул кто-то за спиной.

Он обернулся. У входа стояла Мадлен, бледная, с застывшим лицом. В руках у неё дрожала свеча.

– Вы не должны тревожить их! – прошептала она.

– Их? – переспросил он. – Это… живые?

Она медленно кивнула.

– Они не умерли. Просто застряли между… Особняк не отпускает их. Он берёт отражение, когда любовь к себе становится сильнее страха.

Её слова обожгли его, словно признание вины, которое он слышал когда-то – от другой женщины, другой жизнью назад.

Он посмотрел снова на зеркало – и понял, что женщина за стеклом больше не двигается. Только глаза её смотрят прямо в него – живые, огромные, с болью, в которой можно утонуть.

Пламя свечей вновь закачалось. Особняк будто вдохнул. Из-под пола донёсся тихий треск, потом – протяжный стон. Где-то за стенами, в глубине коридоров, послышался шорох шагов. Мадлен прижала ладонь к груди.

– Это началось, – прошептала она. – Когда свеча загорается в зеркале – значит, дом просыпается.

– Кто ты такая? – спросил он тихо, глядя на неё. – Ты служанка или свидетель?

– Я – последняя, кто помнит, как выглядела хозяйка особняка при жизни. – Голос её дрогнул. – Элоиза де Ванель была прекрасной. Её зеркала не любили солнца. Они любили только луну.

Он шагнул к ней.

– Где она?

– Повсюду, – ответила Мадлен. – В каждом отражении.

Звук – лёгкий, но неестественный – заставил его обернуться. Одно из зеркал само сбросило саван. Ткань, упав, медленно скользнула по полу, как волна. За ней – женская фигура. Её лицо было скрыто тенью, но он видел очертания тела, медленно приближающегося к стеклу.

– Мадлен… – начал он, но она уже отступила к стене, побледнев.

Женщина в зеркале двигалась, словно под водой. На её шее поблёскивал обруч, тонкий, серебряный. На лбу – знак, похожий на след пламени. Она поднесла руку к стеклу, и поверхность дрогнула, как кожа под дыханием.

– Она зовёт, – прошептала Мадлен. – Это её обряд. Она ищет отражение, чтобы вернуть себе тело.

– Зачем?

– Чтобы жить.

Он смотрел, как фигура в зеркале тянется к нему. Между ними оставался лишь воздух и слой стекла, тонкий, как дыхание. На мгновение ему показалось, что зеркало расплавилось, стало жидким. Он увидел в нём самого себя – но не так, как обычно. Его отражение было без глаз.

Он замер. Пламя свечи вспыхнуло, и в тот же миг стены вокруг словно ожили. Камень пошёл волнами, зашептал. Женские голоса – десятки, сотни – заговорили сразу. Шёпот переливался, превращаясь в музыку, тревожную и манящую.

«Смотри, Книксар… смотри…».

Он сжал кулаки, пытаясь не поддаться этому пению. В груди – тяжесть, будто сердце стянули невидимыми руками. Мир качнулся, границы комнаты стали расплываться. Ему показалось, что он стоит не в зале, а в сердце живого существа, которое дышит и следит за каждым его движением.

Он сделал шаг назад, но пол под ногами застонал. На мраморе проявился след босой женской ноги – свежий, влажный. В воздухе запахло росой и чем-то сладким, как дыхание сада в лунную ночь.

Мадлен вскрикнула.

– Это она! Это её след!

Но Книксар не испугался. Он опустился на колено, коснулся следа пальцами. Кожа ощутила холод – не мёртвый, а живой, как если бы ступня только что касалась камня. На пальцах осталась капля влаги. Он поднёс её к лицу, вдохнул – пахло жасмином и морем.

Он поднял глаза и сказал тихо, будто в молитве:

– Элоиза.

В этот миг все зеркала в зале вспыхнули разом.

Свет ударил в глаза. Мир растворился. Казалось, стекло растаяло и выпустило из себя всех, кого оно держало. Фигуры женщин, едва различимые, кружились в воздухе, словно вихрь из света и пепла. Их волосы развевались, касаясь его лица. Он чувствовал прикосновения – лёгкие, еле ощутимые, как дыхание на коже.

– Верни нас… – звучало в воздухе. – Верни нас из отражений…

Он попытался закричать, но губы не слушались. Тело застыло. В каждом зеркале он видел себя – тысячи своих лиц, каждое – чуть искажённое, чужое, бездушное. Вдруг все отражения повернулись к нему одновременно. Их губы шевельнулись в унисон.

– Ты сам – зеркало.

И тогда свет исчез.

Книксар стоял один, посреди мрака. Свеча вновь горела, но свет её стал тусклым, как будто ослепшим. Она действительно была слепой. Казалось, пламя больше не излучает свет – лишь помнит, что когда-то светило.

Он посмотрел на неё, и внезапно понял, что пламя дрожит не от ветра. Оно дрожало от дыхания – будто кто-то невидимый стоял рядом, дышал в огонь. Он почувствовал тёплый выдох у своей щеки и шёпот:

– Ты – мой свет, Книксар. Теперь я вижу через тебя.

Он резко обернулся. Никого. Только зеркала, снова скрытые под саванами, словно ничего не было.

Когда он вернулся наверх, рассвет уже пробивался сквозь окна. Свет, упавший на мрамор, был холоден, почти бел. Мадлен стояла у лестницы, не поднимая глаз.

– Вы нашли то, что искали? – спросила она.

Он посмотрел на свои руки. Кожа на кончиках пальцев побелела, будто покрылась инеем.

– Нет, – ответил он. – Я нашёл то, что искало меня.

Она хотела что-то сказать, но промолчала.

Особняк снова погрузился в тишину. Только свеча на столе дрожала – та самая, что не хотела гореть. Теперь она горела сама, без огня, без тепла. Свет исходил изнутри воска – слепой, мертвенный, и всё же прекрасный.

Книксар посмотрел на неё долго, как на живое существо, и прошептал:

– Если особняк дышит – значит, в нём ещё есть сердце.

И ушёл, оставив за собой шлейф холодного воздуха, запах пепла и тайну, что жила теперь не в зеркалах, а в нём самом.

… Он стоял у порога, не решаясь ступить дальше. Воздух в коридоре был густым, как вода, в нём дрожали крошечные искры пыли – серебристые, словно частицы луны, просочившиеся сквозь камень. Снаружи уже светало, но свет не проникал в дом, будто рассвет боялся сюда заглянуть.

Книксар провёл ладонью по стене – холодной, влажной. Камень отозвался гулко, как если бы в глубине под ним кто-то дышал. Он чувствовал этот пульс – редкий, ровный, как дыхание спящей твари. Внезапно из-за двери справа донёсся едва слышный звук – тихое постукивание, будто ноготь по стеклу. Он медленно повернулся. Дверь была приоткрыта, узкая щель пропускала тусклый луч. Когда он толкнул створку, навстречу вышел запах – сырости, старого дерева и чего-то сладкого, цветочного, почти неуловимого. Внутри была комната – небольшая, с низким потолком. На полу – обломки рам, ткань, рассыпавшаяся в пыль. На стене – зеркало, разбитое пополам.

Он подошёл ближе. В трещинах отражения застыли глаза. Не его собственные – чужие, женские, наполненные тоской и просьбой. Книксар не мог отвести взгляд. Эти глаза казались живыми. Они мигнули.

От неожиданности он отшатнулся, ударился плечом о стену. Пыль поднялась облаком, и тогда зеркало тихо звякнуло – отголоском, похожим на дыхание.

– Что ты хочешь мне сказать? – прошептал он.

Ответом стал шелест. Из-под обломков рамы выпал кусочек ткани – тонкий, как паутина. Он поднял его, и пальцы ощутили не ткань, а кожу – холодную, гладкую, словно лепесток изо льда. На ней были вырезаны буквы – почти невидимые. Он различил одно слово: свет.

Он вышел из комнаты, ощущая, как под ногами камень вибрирует. Ему казалось, что дом наблюдает за ним сквозь каждый камень, каждую трещину, каждое зеркало. Мадлен исчезла. Возможно, она ушла наверх, а может, растворилась, как и всё живое в этом доме. Он спустился обратно в галерею. На полу, где раньше стоял след босой ноги, теперь было пятно инея. Края его медленно ползли, как будто кто-то растаптывал невидимый снег.

– Ты здесь, – сказал он вслух. – Я чувствую тебя.

Ответом стал мягкий шорох, и в воздухе появилось дыхание – лёгкое, женское. Оно скользнуло по его шее, обожгло кожу холодом, как прикосновение стекла. Ему показалось, что кто-то коснулся его волос. Он резко обернулся – и увидел отражение.

В зеркале за его спиной стояла женщина. Он не видел лица, только контуры, и всё же узнал силуэт – тот, что мелькал во сне. Длинное платье, тонкая шея, наклон головы, как у птицы перед взлётом.

Он повернулся – никого. Только зеркало продолжало дышать.

Он подошёл ближе, положил ладонь на стекло. Поверхность отозвалась теплом. И тогда он понял – она по эту сторону. Не внутри зеркала, а между слоями воздуха, в тени, в дыхании, в трепете свечи.

– Почему я? – спросил он почти беззвучно. – Почему ты выбрала меня?

Тишина. Но из глубины дома, где-то далеко под полом, донёсся глухой отклик. Один, потом другой, как удары сердца.

Книксар стоял, пока пальцы не занемели. Потом медленно отнял руку. На коже остался отпечаток инея, который тут же растаял.

Когда он поднялся в свою комнату, окно уже заливало утреннее серебро. За стеклом – туман, вязкий, с запахом воды и железа. Сквозь него виднелись очертания сада – чернеющие деревья, пруд, в котором отражалось небо без солнца.

Книксар сел на край кровати. В зеркале напротив себя он видел усталое лицо, но взгляд был чужим. В нём светилось что-то, чего он прежде не замечал, – слабый отблеск того же пламени, что горело в «слепой свече».

Он взял свечу в руки. Пламя не отражалось в зеркале. Оно будто жило отдельно, внутри воска. Когда он приблизил ладонь, почувствовал тепло, но не от огня – от чего-то иного, живого, почти человеческого.

И вдруг в зеркале за его спиной вспыхнул свет. Он обернулся – и замер. На подоконнике стояла женщина. Та самая, с белыми волосами и кожей, как лунное молоко. Она смотрела на него без страха, с тихим, бесконечным знанием в глазах.

– Я – свеча, – сказала она. – Меня ослепили.

Он хотел подойти, но не смог. Воздух стал густым, будто стеклянным. Она улыбнулась, и её лицо начало растворяться в утреннем свете.

– Когда ты спустишься снова, – произнесла она тихо, – ты увидишь, что дом уже не тот. Свет ожил. Но свет – не спасение. Свет – память.

Она исчезла. Остался лишь запах воска и тонкий след инея на подоконнике. Книксар встал, медленно подошёл к зеркалу. Его отражение было теперь чуть другим. Оно улыбалось. Едва заметно, но улыбалось. Он закрыл глаза и услышал в себе звон – тот самый, хрустальный, с которого всё началось. Только теперь звук шёл не из стен. Он шёл изнутри. Из сердца. Свеча вспыхнула ярче, чем прежде. На мгновение в пламени он увидел женское лицо – не страшное, не печальное, просто усталое, будто прошедшее через слишком много отражений. Оно смотрело на него без упрёка, с нежностью.

– Теперь я вижу, – прошептал он. – Но не знаю, кого.

Пламя качнулось. Отражение исчезло.

Особняк затих. Ветер снаружи стих, и даже туман застыл, как застывшее дыхание. Всё вокруг стало прозрачным, как стекло, в котором спрятан другой мир. Книксар прошёл по коридору, глядя, как стены дышат в такт его шагам. Ему казалось, что теперь он идёт не по дому, а по живому существу – огромному, утомлённому, но всё ещё бодрствующему.

У двери в подвал он остановился. Металл ручки был холоден, как лёд. Он провёл по ней пальцами и почувствовал слабый пульс – словно сердце особняка билось где-то под землёй. Он понял, что вернётся туда. Не ради ответов, а ради самого дыхания, которое теперь звучало в нём самом. Потому что, когда дом дышит тобой, выхода уже нет. Ты становишься его голосом. Книксар зажёг свечу. Она вспыхнула мгновенно, без огня, и на стене появились тени – женские силуэты, тянущие руки к свету. Он смотрел на них долго, пока огонь не стал прозрачным. И в тишине, почти неслышно, прозвучал шёпот:

– Свет, что не ржавеет, всегда ослеплён.