Полная версия
Дом, где молчит луна
Лунеюля Мэрхен
Дом, где молчит луна
«… Вдруг удар – зеркало треснуло по диагонали. Тишина раскололась вместе с ним…»
Я помню море. Его дыхание било в камни, будто кто-то за стеной просил пощады. Тогда я ещё верил, что тьма существует вне нас, – в штормах, в тенях, в забытых домах. Но теперь знаю: она живёт внутри. Она ждёт лишь отражения, чтобы вернуться.
Это рассказ о мужестве и любви в мире, где любовь – забытая легенда.
Предисловие
Я помню море. Его дыхание било в камни, будто кто-то за стеной просил пощады. Тогда я ещё верил, что тьма существует вне нас – в штормах, в тенях, в забытых домах. Но теперь знаю: она живёт внутри. Она ждёт лишь отражения, чтобы вернуться.
Меня звали по-разному – странник, следопыт, судья. Но истинное имя моё утонуло вместе с женщиной, которую я не смог спасти. С тех пор зеркала стали моими врагами. Я избегал их взгляда, как взгляда предателя, и всё же однажды одно из них позвало меня обратно.
Сказало её имя.
Говорят, дом, куда я иду, стоит на краю скалы, где ветер не умолкает и свечи гаснут без причины. Там не слышно лая собак, не поют птицы, и луна – лишь бледная рана на небе. В том особняке отражения не возвращают взгляд. В нём ждёт моя вина, мой страх и, возможно, последнее оправдание. Если вы читаете эти строки – значит, дверь уже открыта. И за ней не ночь, а память. В ней луна молчит, потому что знает: свет – всего лишь способ увидеть тьму.
Я долго шёл к этому дому.
Дорога была узкой, как порез, и ветер бил в лицо ледяными пальцами, будто напоминая, что путь назад будет закрыт. К утру море посерело, его дыхание стало тяжелее, словно оно тоже знало, куда я направляюсь. Каждая волна ударяла в утёс с глухим звуком, похожим на биение сердца под землёй.
Я чувствовал, как земля дышит вместе со мной, как будто всё живое вокруг следит – не из любопытства, а из ожидания. Трава вдоль дороги была серебряной от инея, и казалось, что она шепчет, перекликаясь с ветром: «Он идёт».
Город остался далеко позади, со своими лампами, голосами, запахом мокрых камней и дешёвого табака. Здесь, на границе земли и моря, не было ничего человеческого. Только камни, воздух и чьё-то присутствие, которое нельзя назвать ни живым, ни мёртвым. Мои шаги отзывались гулом, будто я шёл по внутренностям спящего зверя. Вдали показался силуэт дома – темный, неровный, будто нарисованный рукой дрожащего художника. Его окна горели тускло, как глаза, видящие сквозь время.
Я знал, что внутри будет холодно. Знал, что запах старого воска и прелых роз встретит меня, как старый друг, уставший ждать. Но всё равно шагнул. Половицы прогнулись под ногами, и мне показалось, что особняк дышит – неравномерно, как больной, что цепляется за жизнь. В зеркале у входа я увидел не себя. Или не того, кем привык себя считать. Лицо было тем же, но взгляд – чужим. Отражение двигалось чуть медленнее, как будто вспоминало, как быть мной.
Я не помнил, как оказался у камина. Тени вокруг играли, будто смеялись. На стенах висели портреты – женщины с длинной шеей и тёмными глазами, мужчины с выражением усталой гордости. У каждого из них были руки, вытянутые к зрителю, словно они просили не помощи – прощения.
И только одно лицо среди всех было живым: Элоиза. Я не знал, откуда знаю её имя, но оно звучало во мне, как забытая молитва.
Где-то в глубине дома скрипнула дверь.
Я повернулся – там никого не было. Только запах лаванды и старой бумаги, только тихое дыхание сквозняка. Я шёл на звук, и каждый шаг отзывался эхом, как стук молота по гробовой крышке. Лестница вела вниз, в подвал, где стены были влажными, и казалось, что по ним стекает не вода, а время. Я не видел своего отражения в тёмном стекле, но чувствовал, что оно идёт рядом, повторяя шаги чуть в стороне.
Когда я спустился, воздух стал гуще, и где-то среди тьмы загорелся огонёк. Не пламя, а отблеск – будто кто-то держал свечу за углом. Я сделал шаг – и почувствовал запах моря. Солёный, густой, тяжёлый. Словно оно пробралось сюда через трещины в камне. И тогда я понял: море – это зеркало. Оно отражает не небо, а нас. Нашу вину, наши обещания, которых мы не сдержали. И, возможно, именно поэтому оно зовёт.
Я поднял взгляд – и увидел. В зеркале, покрытом трещинами, стояла женщина. Её волосы были влажными, как водоросли, а глаза – неподвижны, как глубина. На губах её играла улыбка, но не человеческая – холодная, терпеливая. Она не шевелила губами, но я услышал голос прямо в груди: «Ты снова пришёл». Я хотел спросить – кто она, зачем зовёт меня, почему дом живёт её дыханием. Но слова застряли, потому что я уже знал.
Тьма не приходит извне. Её приносим мы сами. Я видел это во взглядах тех, кого пытался спасти – в их глазах всегда отражался страх, который я не мог назвать своим. Но теперь я понял: каждый, кто смотрит в зеркало, встречает не образ, а след собственной вины. И когда зеркало зовёт, оно просто напоминает, что расплата уже внутри.
В тот вечер луна поднялась над домом – бледная, как исцарапанное стекло. Её свет ложился на пол холодными полосами, и мне показалось, что он движется, как живая ткань. Свечи горели тише, чем дыхание, и на мгновение я подумал, что, если сейчас кто-то позовёт меня по имени, я не смогу различить, чей это будет голос – мой или её.
Если вы читаете эти строки – знайте, дверь уже открыта. Но за ней нет ни смерти, ни спасения. Только память, запертая в отражении. И когда вы увидите свой лик в тусклом стекле, не торопитесь отвернуться. Возможно, в этот миг кто-то другой – из другой стороны – делает то же самое. И, быть может, именно это и есть встреча, ради которой всё началось.
Пролог. Дом молчащей Луны
Море было свинцовым, и его дыхание пахло железом. Ветер бился о скалы, как зверь в клетке, и пена, рвущаяся из волн, ложилась на дорогу тусклым кружевом.
Карета, тяжело гремя колёсами, пробиралась сквозь дождь, словно по венам самого мира текла серая кровь. Лошади фыркали, их бока дрожали от холода; кучер, укрытый в плащ, выглядел тенью, а не человеком. Внутри кареты Книксар Ор Ленуер сидел неподвижно, держа перчатку в руках, как будто в ней была вся его сосредоточенность.
По стёклам стекала вода, и каждую каплю он видел, как отдельную жизнь, рождающуюся и умирающую в мгновение. Лицо Книксара Ор Ленуера освещал редкий отсвет молнии – резкие скулы, тень щетины, взгляд человека, который видел слишком многое. Волосы, чуть тронутые сединой, падали на лоб, глаза – серо-стальные, с тем внутренним светом, что бывает у тех, кто пережил бурю и остался стоять.
Он возвращался не домой – у него больше не было дома, – а к месту, которое само его позвало. Приглашение, доставленное из Женевы с гербом рода Ванель, пахло воском и старым временем. Подписано было не рукой хозяина, а женской – тонкой, решительной, нервной.
>>«Прошу вас приехать. Здесь происходит нечто, чего не в силах объяснить ни вера, ни разум». Подпись: Мадам Селин де Ванель. <<
Карета остановилась у ворот особняка, когда гроза достигла своего пика. Ветер рвал кусты роз, обнажая шипы, словно сама природа защищала тайну дома. Над воротами висел герб – луна, перечёркнутая стрелой.
Книксар вышел. Мгновенно промок до костей – дождь был ледяным, как память. Под сапогами хлюпала грязь, и в этом звуке было что-то родное, почти утешительное. Он вдохнул солёный воздух – вкус смерти и моря, – и почувствовал, как сердце замерло на миг.
Особняк Ванель стоял на скале, обращённой прямо к морю. Его фасад казался выбитым из мрамора самой ночью: колонны и балконы тонули в водяной мгле. На крыше дрожал фонарь, как последняя надежда, которую ветер ещё не успел задуть. У входа стояла женщина с фонарём в руке. Пламя дрожало, отражаясь в её глазах, – и в этих отражениях Книксар впервые за долгое время почувствовал, что видит не просто человека, а тайну. Она была одета в длинное платье цвета старого вина, ткань блестела от дождя и плотно облегала её фигуру. Волосы – тёмно-русые, влажные, прилипшие к вискам; губы – бледные, как лепестки ириса.
– Месье Ор Ленуер? – её голос был тихим, но в нём звенела тревога, как в натянутой струне.
– Да. Я получил письмо от мадам де Ванель.
– Мадам… не выходит из своих покоев. С тех пор, как исчезла мадемуазель Клара, она не спит.
Она сделала шаг вперёд, и фонарь осветил её лицо. Книксар замер. Он видел это лицо раньше – не глазами, а памятью.
– Ваше имя? – спросил он медленно.
– Жанна. Компаньонка мадам.
– Вы… похожи.
Она едва заметно улыбнулась.
– На кого, месье?
Он не ответил. Только посмотрел на неё дольше, чем позволительно. Они вошли в дом. Воздух там пах ладаном и морем, камнем и воском. Звук шагов глухо отзывался под высоким потолком. По обе стороны лестницы тянулись зеркала – огромные, в позолоченных рамах, и все – накрытые серым сукном. Жанна заметила, как взгляд Книксара задержался на одном из них.
– Мы укрыли их, – сказала она. – Так велела мадам. С тех пор, как зеркала… стали странно себя вести.
– Стали вести?
– Иногда в них отражается не то, что есть. А то, чего не может быть.
Она шла впереди, и Книксар ощущал тепло её тела даже на расстоянии. В коридоре пахло розовым маслом, а где-то далеко звучали часы, отбивая несуществующее время. Он остановился перед портретом на стене. Женщина в свадебном платье, бледная, прекрасная. На груди – кулон в форме луны.
– Элоиза, – произнесла Жанна едва слышно.
– Хозяйка дома?
– Первая хозяйка. Она погибла двадцать лет назад. В день своей свадьбы.
В ту же секунду где-то наверху хлопнула дверь. Сквозняк пробежал по лестнице, и пламя фонаря почти погасло. Жанна вздрогнула.
– Здесь никогда не бывает тихо, месье. Особняк дышит. Иногда – слишком громко.
Книксар нахмурился.
– Я видел дома, которые дышат. Но этот – кажется, помнит.
Он огляделся: мрамор, канделябры, гобелены, всё словно жило своей тенью. В каждом углу – ожидание, в каждом отблеске – намёк на движение. Когда они дошли до гостиной, Жанна сняла промокший плащ и повесила его у камина. Ткань его сюртука потемнела от дождя, но тело под ним было горячим, как будто буря лишь заострила его живость. Она подала ему бокал вина.
– Мадам просила, чтобы вы отдохнули перед встречей.
– Я не устаю, – ответил он.
Но взял бокал. Пальцы их соприкоснулись. Кожа Жанны была холодной, как вода, – и в то же время, будто изнутри, шло едва ощутимое тепло, живое и тревожащее. Он едва не отдёрнул руку.
– Вы… не боитесь, – сказала она после короткой паузы.
– Бояться – значит верить. А я слишком давно утратил веру.
Она посмотрела на него с интересом.
– Вы похожи на человека, который ищет не ответы, а вину.
Книксар усмехнулся уголком губ.
– Возможно. Но вина – лучший учитель.
Он поставил бокал на каминную полку, и в этот момент зазвенел хрусталь – тихо, как вздох. Зеркало над камином дрогнуло, отражая их обоих. Но отражение было иным: в нём Книксар стоял один. Жанна резко отвернулась.
– Не смотрите туда, – шепнула она. – Иногда зеркало возвращает не взгляд, а долг.
Он подошёл ближе к зеркалу. Пламя свечи скользнуло по стеклу, и в глубине мелькнуло лицо женщины. Не Жанны. И не Элоизы с портрета. Другое – то самое, что снилось ему много лет. Сердце Книксара замерло. Он протянул руку – и стекло чуть дрогнуло, будто от прикосновения живого дыхания.
– Книксар… – шёпот прозвучал изнутри.
Жанна выронила фонарь. Пламя задрожало, отражаясь в глазах обоих.
– Вы слышали? – спросил он.
– Ничего, – ответила она слишком быстро. – Это ветер. Здесь он всегда шепчет имена.
Он не поверил. Пальцы всё ещё ощущали холод стекла, будто его держала рука из другой стороны.
– Кто она? – спросил он.
– Не спрашивайте. Пока не узнаете, кто вы сами.
За окном грохнула волна, где-то снаружи звякнула цепь ворот. Особняк будто вздохнул, и по мрамору прокатилась едва слышная дрожь. Книксар сел у камина, ощущая, как в теле оседает тяжесть дороги. Жанна зажгла новую свечу – и тень её легла на стену в форме крыла.
– Вы останетесь, – сказала она. Это не был вопрос.
Он кивнул.
– Пока не узнаю, почему зеркала молчат.
Она тихо ответила:
– Потому что иногда тьма – это тоже отражение.
Он вошёл в дом, словно тень, призванная забытым заклятьем. Дверь, чьи петли не издавали ни звука, закрылась за ним сама, отрезая мир – и оставляя только тишину, пропитанную дыханием свечей. Особняк стоял на окраине старого города, где ветер звучал, как орган, а мраморные стены помнили поцелуи тех, кто уже не имел лиц.
Книксар Ор Ленуер снял перчатки. Его руки – сильные, с длинными пальцами пианиста, – были единственным живым пятном в этом холодном пространстве. Он замер у зеркала, старого, как грех, с трещиной в левом углу. Когда-то оно висело в салоне герцогини де Феруа – женщины, исчезнувшей бесследно ровно двадцать лет назад. Зеркало мерцало, как будто в глубине его скрывалось дыхание. Свет свечи дрожал, и в этот дрожащий огонь Книксар всмотрелся, будто в глаза противника.
– Покажись, – произнёс он тихо, и голос его не был ни просьбой, ни приказом. Скорее – вызовом.
И тогда стекло пошевелилось.
Не отражение, не игра света – а движение, будто кто-то изнутри коснулся зеркальной поверхности ладонью. След – влажный, женский, оставил на холодном стекле отпечаток. И в тот же миг в воздухе разлился запах – жасмина, крови и старого шелка.
Он знал этот аромат. Он преследовал его во сне, в каждом доме, где исчезали женщины. В каждом доме, где зеркало было слишком чистым, чтобы не хранить тайну.
Книксар подошёл ближе.
В отражении – не он, а тень, облачённая в платье цвета заката. Женщина стояла прямо за его спиной, хотя пространство за ним пустовало. Её губы двигались, но слова не доходили до слуха – только шепот, как шелест фаты.
Он не обернулся.
Знал – если обернётся, исчезнет и она, и дом, и этот зыбкий миг между страхом и истиной.
Вместо этого он поднял руку – и коснулся зеркала. Холод мгновенно прошёл по венам. И вместе с ним – откровение.
Она – не призрак.
Она – зов.
И этот зов обещал любовь, запретную и смертельную.
Огонь свече затрепетал, и в их последнем всполохе он увидел: в глубине зеркала стояла женщина – в тиаре из красных камней, с глазами, отражающими боль всех зеркал мира. Она шептала его имя.
– Книксар…
Зеркало потемнело, и отражение исчезло. Остался только он – и собственное дыхание, бьющееся в холодном стекле.
Он понял, что ночь началась.
И что невеста из зеркала – не видение.
Она – его судьба.
Глава 1. Отзвуки мрамора
Дом дышал холодом. В его стенах не было сквозняка, но пламя свечей дрожало, будто кто-то проходил мимо, не желая быть замеченным. Мрамор пола помнил шаги прежних хозяев, их голоса, их крики, когда стены начинали отвечать эхом. В зеркалах отражалось не настоящее – только тени тех, кто когда-то верил в утро. Над каминами висели портреты с выцветшими глазами, и каждый взгляд казался приговором. В саду подмерзшие розы склонились к земле, словно молились о забвении. А внутри – запах старого воска, затхлой роскоши и пролитого времени. Здесь нельзя было говорить громко: каждое слово отзывалось гулом, тянулось по коридорам, пока не становилось чужим. Когда Книксар переступил порог, мрамор под ногами будто содрогнулся, узнавая нового свидетеля. И всё же – за этим холодом скрывалось ожидание: особняк знал, что его тайна вновь будет потревожена.
Утро в доме де Ванель не наступало. Даже когда часы на башне били полдень, тени на стенах оставались прежними – как будто свет боялся войти сюда без позволения. Ветер не трепал занавесей, и даже море, видное из верхних окон, дышало приглушённо, словно и оно подчинялось невидимому закону тишины.
Книксар Ор Ленуер стоял у окна и наблюдал, как тяжёлый туман ползёт по саду, цепляясь за голые ветви. Мир за стеклом казался нарисованным углём – серый, тусклый, и лишь редкие проблески солнца вспыхивали в мокрых лепестках роз, оставшихся живыми чудом.
Он был одет в чёрный камзол, безукоризненно сидящий на широких плечах, манжеты рубашки белели, будто две полосы льда. На запястьях – часы. На обеих руках. Одни – с треснувшим стеклом, другие – с идеальным ходом. Он никогда не снимал их.
На полу под его ногами – мрамор, белый, с прожилками, похожими на застывшие молнии. Особняк казался живым: в глубине коридоров слышались шорохи, глухие шаги, едва различимое дыхание.
– Особняк дышит, – сказала вчера горничная, когда он вошёл. – Не обращайте внимания, мсье. Здесь всегда так.
С тех пор он и вправду начал слышать дыхание – тихое, ровное, но настойчивое, будто сердце этого места билось где-то под полом. Он прошёл по коридору. Мрамор отдавал холодом сквозь подошвы сапог, и запах воска тянулся следом – пряный, чуть сладкий, как память о старом вине. На стенах висели зеркала, укрытые тёмными покрывалами.
Каждое зеркало – словно чёрный рот, закрытый на время молитвы.
У лестницы стояла пожилая экономка. Сухие руки, лицо в сетке морщин, глаза – настороженные, серо-голубые, будто выцветшее море.
– Мсье Ор Ленуер, завтрак подан, – произнесла она с лёгким поклоном. – Позвольте проводить.
– Как вас зовут? – спросил он.
– Мадлен, мсье. Я служу здесь тридцать лет.
– И дом всё так же… дышит?
Женщина не ответила сразу.
– Особняк живёт, – сказала наконец. – Но не для всех.
В столовой пахло кофе и солью моря, доносившейся с открытого окна. Скатерть была безупречно выглажена, приборы – начищены до блеска, но за длинным столом никого не было. Только Книксар и пустота, наполненная звоном часов. Он сел. На фарфоре, изысканном и хрупком, отражались отблески пламени камина. Каждый шорох, каждый вдох казались слишком громкими.
– А где остальные жильцы? – спросил он, не поднимая взгляда.
Мадлен стояла у двери, не приближаясь.
– В доме только слуги, мсье. Хозяйка покинула его много лет назад.
– Элоиза де Ванель.
Имя прозвучало как вызов. Экономка перекрестилась.
– Не произносите его, мсье. Здесь это не принято.
Он чуть улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.
– Я не суеверен.
– А зря. – Мадлен говорила почти шёпотом. – Тех, кто не верил, дом не отпускал.
После завтрака он направился к лестнице. Мрамор поднимался вверх широкими волнами, словно замершие ступени водопада. На повороте висел портрет – женщина в платье цвета жемчуга, лицо тонкое, гордое, глаза тёмные, живые. Они следили за каждым, кто проходил мимо.
Он остановился.
Пламя свечей дрогнуло, и в тот миг ему показалось, что на полотне женщина чуть повернула голову. Глаза её ожили, и во взгляде мелькнуло что-то почти человеческое – узнавание, тоска, страх. Книксар шагнул ближе. Запах масляных красок – тёплый, терпкий – ударил в ноздри. Он чувствовал, как на коже выступают мурашки, словно само полотно дышало рядом с ним.
– Элоиза, – произнёс он тихо, как заклинание.
И вдруг где-то над головой раздался глухой звук, будто кто-то уронил тяжёлый предмет. Мадлен вскрикнула из-за двери:
– Мсье! Не стойте там!
Он не послушался. Глаза женщины на портрете вдруг блеснули, словно поймали чужой свет. На её щеке, где мазок художника был чуть грубее, выступила капля влаги – прозрачная, как слеза.
Особняк вздохнул.
Позже он вышел во внутренний двор. Воздух пах солью, тиной и свежевыбеленным камнем. Над крышей кружили чайки, их крики казались отголосками плача. У стены, где розы уже почти сбросили лепестки, он увидел девушку – молодую служанку, в простом платье, с корзиной белья. Волосы цвета мёда выбились из-под чепца, на щеке – тень от ресниц. Она заметила его и замерла, будто застигнута на месте преступления.
– Простите, мсье, – прошептала она. – Я… не ожидала вас здесь.
– Вы давно служите в доме?
– Полгода.
– И не боитесь зеркал?
Она опустила взгляд.
– Я их не трогаю. Никто не трогает. Говорят, если снять покрывало, зеркало запомнит лицо – и потом заберёт его.
Он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.
– А вы видели, чтобы кто-нибудь пропал?
Девушка сделала шаг назад.
– Здесь никто не пропадает, мсье. Просто… уходят. Иногда ночью. Иногда – днём. Но их больше не видят.
Ветер шевельнул подол её платья, и Книксар почувствовал лёгкий аромат – ландыш и влажная ткань, запах жизни среди мраморной смерти.
– Как вас зовут?
– Клер, мсье.
Он кивнул.
– Если что-то покажется странным – скажите мне.
Она долго смотрела на него, будто пытаясь понять, можно ли доверять.
– Здесь всё странно, мсье Ор Ленуер, – наконец ответила она и пошла прочь, не оглядываясь.
Вечером, когда туман снова спустился на побережье, Книксар поднялся на второй этаж. Коридор тянулся бесконечно, стены дышали прохладой. Откуда-то доносился тихий звон – будто капли воды падали на металл. Он остановился у двери в галерею. Рука легла на холодную латунную ручку, и кожа мгновенно почувствовала, что по металлу будто прошёл ток.
Дверь поддалась.
Внутри – зал с высокими окнами, занавешенными тяжёлым бархатом. Воздух стоял неподвижный, пахло ладаном и пылью. По стенам – зеркала. Сотни. Одни в рамах из золота, другие – треснутые, с мутным блеском, третьи – вообще без стекла, только пустые овалы рам, похожие на гробницы без тел.
Он сделал шаг. Доски под ногами скрипнули, и этот звук эхом отозвался во всех зеркалах сразу. Казалось, что они отвечают ему.
– Отзвуки мрамора… – произнёс он вслух.
Эти слова растворились в воздухе, но дом, будто услышав их, ответил гулом – где-то далеко, в основании стен.
Он подошёл к ближайшему зеркалу и снял с него полотно.
Холод ударил в лицо, будто оттуда вырвался зимний ветер.
В отражении – он сам.
Но глаза… были не его.
Он всматривался в отражение долго – так долго, что начал замечать вещи, которых там не должно было быть. За его плечом, в тусклой поверхности зеркала, плавала тень, словно чужая рука тянулась к нему, осторожно, как память, боящаяся собственного шума. Он обернулся – зал был пуст.
Но когда взгляд вернулся в зеркало, рука уже коснулась его отражённого плеча.
Он вздрогнул.
Пальцы вцепились в раму. Холод прошёл по телу так, будто сам дом вдохнул его внутрь. Пламя свечи дрогнуло и погасло, оставив в воздухе запах гари и воска.
– Кто здесь? – голос прозвучал тихо, но звонко, словно слово ударилось о стекло.
Ответом стал вздох. Не человеческий, скорее эхо самого дома.
Потом – шёпот: тонкий, как нить.
– Книксар…
Он отступил, почувствовав, как влажный воздух застыл у губ, словно время замедлилось. В шёпоте было что-то женское, печальное, знакомое до боли. Имя звучало так, словно его произнесли губы, которые он когда-то целовал.
– Элоиза… – почти беззвучно.
Но вместо ответа зеркала вдруг затуманились, как если бы на них легла испарина чьего-то дыхания. На влажной поверхности выступил отпечаток ладони – изнутри. Мужчина медленно прикоснулся к нему – ладонь к ладони. Между ними было только стекло, и всё же он почувствовал тепло, едва уловимое, словно живая кровь бьётся по ту сторону.
Вдруг удар – зеркало треснуло по диагонали. Тишина раскололась вместе с ним.
Из-под рам вырвался ветер, загасив все свечи. Особняк вдохнул, и в этом вдохе слышалось страдание.
Мадлен нашла его в галерее через час. Он стоял среди тьмы, в руках – осколок стекла. На его ладони тонкая царапина, из которой текла кровь.
– Мсье! Вы поранены!
– Ничего, – отозвался он, не отводя глаз от треснувшего зеркала. – Оно дышит. Вы чувствуете?
Мадлен побледнела.
– Не надо, мсье. Не оставайтесь здесь ночью. Галерея помнит всё.
– Что именно?
– Крики. Смех. И звон стекла, когда умирают отражения.
Ночь пришла внезапно. С моря поднялся туман, и всё окуталось молочным светом луны. Ветер пронёсся по мраморным залам, и свечи задрожали, как от чьего-то шёпота. Книксар не спал. Его мучила мысль: зачем дом должен дышать? Что заставляет камень вздыхать, как живое существо? Он вышел в коридор в сорочке, без камзола. Пламя свечи в руке освещало всего несколько шагов. Полы шуршали под ногами. Каждый шаг отзывался эхом, и всё же ему казалось, что кто-то идёт следом – в такт, но на полшага позади.
