Кольцо Разбойника

Анна Сеничева

Кольцо Разбойника

I

Ехать оставалось самое большее с четверть часа – что было совсем неплохо, учитывая, какова дорога от второй королевской заставы до Бестама. Просто срам, а не дорога. Одни бугры…

Эти места ничуть не изменились. Беседки-ротонды, тумбы с театральными афишами и объявлениями о сдаче внаём особнячков и комнат, огромные липы Королевской аллеи, белые скамейки, а на одной из них сидел… Удивительно, неужели тот самый старичок? Хозяин цветочной лавки на улице – ну, той улочке, что отходит от Овощного торга – да, точно, Альбертины! Дедок с красной тростью и ромашкой в петлице, который совершает здесь моцион уже лет двадцать… Я прижалась лбом к стеклу, пытаясь разглядеть нужную скамейку, и тут же ударилась о раму, когда экипаж подбросило на очередной колдобине.

– Осторожнее, мадам!

– Да-да, Грета, я вижу.

– Хороши будете перед гостями с синяком во весь лоб. Кого вы там высматривали?

– Старичок знакомый сидел.

– Эка невидаль, тут старички кишмя кишат. И старички, и старушки – прямо какая-то стариковская столица!

– Ну чего же ты хочешь, всё же главная лечебница королевства.

– А что за крепостная стена с башней? Из шиповника торчит?

– Бювет кронпринца Альберта. Вон и сам Альберт, на барельефе… Над входом.

Грета проводила взглядом башенку – точную копию той, что высилась когда-то на Бестамском холме. Вокруг башни толпились дамы с кружевными зонтиками и кружками для минеральной воды.

– Что же вы говорили, что он красивый? – негромко спросила моя камеристка. – Ей-богу, какой-то губошлёп.

– Это ты спроси у того, кто его так отчеканил. По мне – милейший человек и прекрасно воспитан. Правда, я и видела принца раза два… Теперь-то вряд ли придётся.

– Не говорите глупостей, ещё увидите. А не увидите – так и невелика потеря…

Копыта ударили по брусчатке. Дилижанс обогнул крепостной вал и с грохотом въехал под арку Аптекарских ворот.

Как знакомо здесь всё! Будто за воротами начинался не сам городок, а моё детство. Улица Купален, Королевский сад, где играл духовой оркестр и пекли вафли, переулок лейб-медика Якоба – интересно, там всё такие же страшные цены? А в Лекарском квартале змей прибавилось: раньше только на стенах изображали, а теперь и на водосточных желобах начали.

Экипаж проехал по улице Менял и сделал остановку на площади Биржи. Здесь мы с Гретой и вышли – у гостиницы с двумя коваными медведями на ограде. У одного натёртый нос блестел как золотой, а другой держал лапу наотмашь, словно он и дал первому по носу.

Сколько раз я уже этих медведей видела, каждую царапину знала, но сейчас, у самых дверей гостиницы, обернулась и снова глянула на них. На один короткий миг внутри всё сжалось от внезапной тревоги, непонятно откуда взявшейся. И я еле удержалась, чтобы не схватить медведя за сверкающий нос – на удачу… И загадать, чтобы мы выехали из Бестама так же спокойно, как и приехали, и чтобы единственной нашей неприятностью стали дорожные рытвины и ухабы.

– Опять стариков выискиваете? – окликнула меня Грета, остановившись у входа.

– Иду, иду…

«У двух медведей» считалась одной из лучших гостиниц в Бестаме. Я выбрала её по старой памяти – доводилось тут бывать, – и потому, что цели нашего визита она соответствовала как нельзя лучше. Правда, в последнее время такие вольности я позволяла себе всё реже, и лишь когда обстоятельства того требовали.

Пока служащий искал заказ в гостиничном реестре, часы на башенке Биржи тонко вызвонили полдень. Вот и прекрасно, есть время перекусить и привести себя в порядок перед встречей.

– Да, вижу. Элен Альяни с камеристкой, Гретой Мешеде. Путешествуют по собственным надобностям. Так? – не услышав ответа, молодой человек поднял глаза. – Сударыня? Это вы Элен Альяни?

Вопрос этот уже давно стал обычным. Но сейчас, в Бестаме, да ещё в «Двух медведях», он прозвучал странно.

– Что? Ах да, сударь. Да, это я и есть.

В двух смежных комнатах было просто, опрятно и красиво. С тёмно-бордового ковра смотрели те же медведи, тонкая мебель с гнутыми ножками и спинками – столичных мастерских. В ящике за окном цвели красные петунии. Пахло местным лечебным мылом и сухой лавандой.

– Мне здесь нравится, – заявила Гретхен, оглядевшись. – Очень мило.

– Вот и хорошо, сокровище. Распакуй вещи, будь добра.

– А мы сходим в театр? Внизу сказали – сейчас выступает певец из столицы. Тот самый, что пел в прошлом сезоне в «Вогез Театрико» про несчастное сердце и ещё какие-то беды. Долги у него были, что ли…

– Про долги я тебе и сама спою – любой певец от зависти позеленеет.

– Это-то дело известное… А представление тогда стоящее было! Я чуть не разрыдалась. Правда, толком не разобрала, кто кому брат, кто сват в этом балете, но всё так красиво и благородно… И портьеры в ложе такие, хоть парадное платье шей. Сходим?

– Если всё пройдет удачно – почему бы и нет? – я не стала поправлять Грету, которая никак не могла запомнить, где поют, а где танцуют, и говорить, что в местном театре с расшитыми портьерами дела могут обстоять похуже, чем в столичном.

Пока Грета возилась с чемоданами, напевая что-то из слышанного в театре, фальшивя и забавно перевирая слова, я распахнула окна и вышла на балкон. В комнату ворвался лёгкий ветерок, взметнул кисейные занавеси.

Начало осени тронуло каштаны и клёны площади Биржи, словно брызнув на них красками. Ветки с резными багряными листьями свешивались через перила балкона. За углом журчал фонтан и цокали копыта. Было ещё по-летнему тепло, разве что пасмурно – к вечеру, наверное, соберётся дождь.

Через площадь промчался мальчишка-разносчик с круглой коробкой в руках. На коробке был вензель кондитерской Амадея – самой старой в городе. Несёт кому-то знаменитые «Королевские кружева» – белый воздушный торт с меренгами и вишнями, которые вымачивались в целебном бальзаме…

–…. люби-и-имый дожираем ужин! – Грета с чувством закончила арию, щёлкнув замком чемодана.

В действительности там было про «без любимой даже рай не нужен», но это уже мелочи, да и кто там слова понимает, в опере-то.

– Поешь просто чудесно, – я обернулась в комнату. – Совсем не хуже, чем тот баритон.

– Что? Моветон? – не расслышав, переспросила Грета. – А чего сразу моветон? Её милость Ванесса-Терезия частенько это словцо вворачивала, когда бывала не в духе.

Её милость Ванесса-Терезия… Да, для неё много чего было «моветон», угодить мало кому удавалось.

– А что за бумаги на столе?

– Ваши документы, мадам! Я всё взяла, вдруг господин бакалейщик полюбопытствует.

– Он галантерейщик. Убери, меньше будет вопросов. Будто не знаешь, какое имя там написано.

Грета что-то неразборчиво ответила из другой комнаты. Я вытащила из саквояжа папку и стала складывать всё сама.

Откуда же взялось столько бумаг, да ещё за такой короткой срок… Так, это мой диплом, с ним понятно. Королевский университет, факультет изящных искусств. Геммология и ювелирное дело. Подписывал сам профессор Иезекиил Эверих – умница, оригинал и большой талант. Если бы не пил так, цены б ему не было. Тот самый, который изобрел «вогезскую грань», новый способ огранки – на кафедре это название так и не прижилось, там её по-прежнему зовут «Иезекииловой».

Подшивка документов по дополнительным дисциплинам: новейшее искусствоведение и ювелирный рисунок – лучший курс в Герцогской галерее… Надо бы посмотреть, что там нынче интересного. «Оценка в ювелирном деле» – до сих пор помню этого упыря, главного оценщика из Алмазной кладовой, который вёл лекции и принимал экзамены, надо же так издеваться над людьми! Я из него свой диплом как клещами вытаскивала, всё не хотел отдавать, вопил, что по его предмету ни одна живая душа высший балл получить не может, включая и его самого.

Химия и алхимия сплавов. Минералогия. Три месяца в горах на севере страны. Сильнейшая простуда, вывихнутая рука, но за те знания и знакомства плата очень даже умеренная.

«Подделки и имитации произведений искусства» – этот блистательный курс читал директор и главный аукционист «Королевского торга», на его занятия ломились, как на премьерные спектакли. На моём свидетельстве он тогда написал что-то весьма лестное, даже в стихах.

Да, её милость Ванесса-Терезия при всей своей взыскательности вряд ли нашла бы, в чём меня упрекнуть, а к людям моего ремесла она была отменно строга, строже, чем ко всем остальным. Зато и награждать умела, как никто другой. Ничего не попишешь –влиятельнейшая особа и главная патронесса ювелиров в королевстве… И было-то у этой дамы всего две слабости – собственно драгоценности и любимая внучка. Звали внучку Анна-Леста Вандервельт. И от всего, что случилось потом, эту барышню не спасли никакие дипломы и похвальные грамоты.

Так… А это что? Копия закладной, выданной дворянским опекунским советом на имение Брокхольм. Она-то здесь как оказалась… И надпись карандашом рукой моего Иезекиила: «Дорогая девочка, не отчаивайся и помни – многие выдающиеся люди искусства были нищими». Спасибо, профессор.

– Мадам, какое платье приготовить? – Грета высунулась из комнаты.

– Серое.

Краем глаза я видела, что Грета по-прежнему смотрит на меня.

– Что-то случилось, мадам? На вас лица нет…

– Всё хорошо, не беспокойся. Займись платьем, времени мало.

Грета скрылась, а я глянула на себя в зеркало. «Лица нет…» Пожалуй, правда. И ведь ничего не случилось, только ещё раз увидела дату на закладной. Знала её наизусть, но за полтора года за всеми хлопотами, делами и работой умудрилась забыть, или даже не забыть – просто выпустить из внимания. А срок с каждым днём таял. На погашение непомерного долга осталось меньше года.

Довольно! Увидела бы меня сейчас «её милость», выгнала бы взашей и велела не появляться на глаза, пока не возьму себя в руки. Вот этим и займусь.

Мелочи из дорожного несессера были разложены на туалетном столике. Флакон с духами, по счастью, оказался цел – мог треснуть или разбиться в дороге, когда однажды нас сильно подбросило. Это был фигурный флакон из матового, будто заиндевевшего стекла, оплетённый серебряной вязью, а духи – свежие, похожие на запах молодой листвы, с лёгкой ноткой горечи.

Я оглядела платье. Один из лучших нарядов, ещё из «той» жизни. Тогда подобный гардероб был делом обычным, я и представить себе не могла, что когда-нибудь он станет роскошью. Серый переливающийся шёлк оттенка пасмурного утра, расшитый серебряными листьями плюща по поясу и воротнику, и белоснежный цветок на воротнике.

– У бедности есть и преимущества, – заметила Грета.

– Любопытно, какие именно, – я поправила воротник.

– Вы ни капельки не поправились, платье будто только с иголочки…

– Грета, ты говоришь глупости. Можно подумать, будь всё хорошо, я целыми днями только бы и делала, что сидела в кондитерских. Будь добра, подай коробку с серьгами, она на столе за тобой…

– Я только хотела сказать, что вы после… ну, хуже не стали. Кто не знает, нипочём не догадается.

– В том-то и дело, что все знают. Но всё равно спасибо, сокровище.

Я села перед зеркалом, убрала волосы и нанесла каплю духов на запястье, потом порепетировала немного, изображая изумление, восторг, благоговение, а также прочие чувства, полагающиеся при взгляде на дорогие украшения – заказчикам это нравится.

– Опять кривляетесь? – спросила Гретхен.

– А то. И не возмущайся – можно подумать, я только для себя стараюсь!

– Её милость говорила, что если скорчить рожу, а вас кто напугает, то так на всю жизнь и останется.

– Сущая правда, поэтому лучше меня не пугай.

– Когда придёт ваш бакалейщик?

– Грета, он галантерейщик. В два часа. И себя приведи в порядок, сделай милость.

Рядом с несессером лежала визитная карточка моего клиента – строгая и простая, как начали делать в последнее время состоятельные люди из торгового мира. Никаких золотых гербов и вычурных шрифтов. На визитке значилось:

Густав Шаванн

Торговля мануфактурой и галантереей

Наши клиенты – ибо Шаванн явился не один – оказались людьми пунктуальными и без пяти минут два Грета чинно ввела в апартаменты гостей.

Первым вошёл человек в летах, лысоватый, в золотых очках и с васильком в петлице. Моей рослой Гретхен он не доставал и до плеча. Одет в тёмно-коричневый костюм с красной нитью, скромного вида, но прекрасно сшитый.

Я приветливо улыбнулась и встала навстречу. Шаванн произвёл хорошее впечатление, разве что на торговца мануфактурой походил мало. Если бы я встретила его на улице, да ещё здесь, в Бестаме, то приняла бы за управляющего или поверенного. За Шаванном вошли его дети – дочка и сын.

Дочь оказалась моих примерно лет или немного младше, рыженькая, с золотистыми веснушками и светло-голубыми глазами. Очень милая девушка, по моде и со вкусом одетая. Она сделала изящный реверанс, смущаясь, села в уголке дивана и принялась с любопытством оглядываться по сторонам. Девушка мне тоже понравилась. Пока всё шло неплохо…

Рассматривая их, я на миг забыла про третьего, и вспомнила только, когда он с тихим щелчком закрыл за собой дверь.

И вот тут меня кольнула тревога, или не тревога даже, а пока лёгкое её предчувствие.

Если девушка могла быть дочерью торговца, воспитанной в каком-нибудь приличном пансионе, то гость на роль сына галантерейщика, пусть даже состоятельного или очень состоятельного, не годился вообще.

Это был стройный молодой человек, светловолосый и сероглазый. Тёмно-синий костюм, застёгнутый на все пуговицы, сидел на нём как влитой. Серебряные запонки с сапфировыми каплями и крохотную булавку галстука мне не нужно было разглядывать в лупу, чтобы оценить их стоимость. Шаванн, судя по всему, торговал мануфактурой довольно бойко, и дела у него не оставляли желать лучшего.

У сына торговца был взгляд чуть исподлобья, не слишком доброжелательный, хотя и откровенно грубым не назовёшь, прямые тёмные брови и длинные ресницы. Для мужчины даже неприлично длинные. Гость отвесил короткий сдержанный поклон, совершенно не претендовавший на галантность, после приглашения прошёл к креслу. Сдвинул его и сел в стороне от остальных, так что напротив меня оказались сам Шаванн и его дочка.

Минут пять мы вели непринуждённую беседу. О том, что сентябрь в этом году просто чудесен, о прелестях отдыха в Бестаме, да ещё в этот сезон и в такую погоду, о том, какие минеральные воды и в какое время дня лучше принимать. Шаванн коснулся трудностей работы с капризными покупателями и ненадёжными поставщиками, вежливо посетовал на то, что такая очаровательная молодая особа, как я, вынуждена зарабатывать на жизнь и бывать в разъездах, общаясь с заказчиками, среди которых наверняка встречаются люди весьма разные.

В свою очередь я ответила, что всегда завидовала людям с деловой жилкой и сама бы от неё не отказалась. А что до заказчиков, то они, по счастью, больше такие, как господин Шаванн, а при такой работе и отдых не нужен. Обменялись любезностями, короче говоря.

За время разговора гостья проронила что-то вроде «конечно» и «разумеется», и явно не рисковала лишний раз вмешиваться. Блондин не произнёс ни слова. А когда я повернулась к нему, чтобы пригласить к беседе и заодно посмотреть, чем он занят, то встретила внимательный взгляд, сдержанный кивок, и опять это выражение то ли настороженности, то ли нерасположения. Затем он перевёл глаза в угол, и проследив его взгляд, я поняла, что он уселся таким образом неслучайно – как раз напротив стоял туалетный столик с зеркалом. Надо же, освоился в моём номере быстрее меня.

Всё по-прежнему выглядело чинно и пристойно, но было ясно, что встреча предстоит непростая. Ещё не видя, с чем именно они заявились, я знала, что гости не из обычных, и не потому, что были «людьми из общества» – иные ко мне редко обращаются – нет, это здесь не при чём. У визита была какая-то иная, пока скрываемая цель.

Блондин с рыженькой не были братом и сестрой, и уж в любом случае не приходились детьми герру Шаванну. И дело не в том, что они нисколько не походили друг на друга внешне и не имели общих фамильных черт – мало ли что бывает; в их отношениях не чувствовалось теплоты родственников, да и такое не редкость. Но нет, все трое были деловыми знакомыми, и роли на встрече были распределены. Шаванн, выдавая себя за торговца, должен был вести беседу, барышня – придать визиту благопристойность и усыпить мою бдительность – что плохого можно ожидать от семьи с такой милой и прекрасно воспитанной девушкой? А блондин молча наблюдал, делая какие-то выводы, которыми, судя по всему, делиться не собирался. И главным в этой троице был именно он.

Нравилось мне это всё меньше, но выгнать гостей, понятно, я не могла. Да и может статься, что подозрительные с виду детали имеют простые причины. Шаванн – вправду торговец, девушка – и вправду его дочь, а светловолосый – какой-нибудь деловой знакомый, которого представили сыном лишь для того, чтобы не пускаться в ненужные объяснения. А возможно, это вправду его сын. От какой-нибудь красавицы-аристократки, случайно увидевшей в витрине лавки торговца и влюбившейся насмерть. И мальчик пошёл не в отца. Тьфу, ну и чушь лезет в голову, как бы вслух не сказать…

Я попросила разрешения выйти и прошла в смежную комнату.

– Спустись вниз, к стойке, – шёпотом велела я Грете, – и скажи, чтобы минут через сорок кто-нибудь из прислуги наведался бы в номер под благовидным предлогом. А если на стук не ответят, пусть сразу поднимают тревогу. Ступай!

Грета выпучила глаза, но лишних вопросов задавать не стала – поняла, что не время. Кивнула и выскочила из номера.

Когда я вернулась, в беседе возникла неловкая пауза. Погожую осень, променад и колоннаду с минеральными водами мы обсудили, пора было переходить к делу.

– Ну что же, – подсев ближе к столу, сказал Шаванн, – должен заметить, что человек я не слишком-то образованный, и мало понимаю в тонких вопросах вроде художественных ценностей и произведений искусства, в том числе ювелирного, ибо большую часть жизни провёл в других сферах…

Всё это он сообщил с той непринужденной интонацией, которая, разумеется, и выдает действительно необразованного и неотёсанного человека.

– …однако в последнее время стал задумываться о вложении денег в вечное, так сказать. Это впоследствии поможет и детям, мало ли что случится в жизни. Разумеется, для таких приобретений нужны знания и советы людей разбирающихся, без этого недолго и попасть впросак, – он погладил свою лысину. – Я обратился к вам, собственно, для того, чтобы услышать мнение знатока на предмет первого моего приобретения. Покупка сделана по случаю и, возможно, неосмотрительно, что не слишком-то на меня похоже. Однако назад уже не вернёшь. Желаю услышать ваш вердикт, сударыня, – с улыбкой закончил он.

Я осторожно выразила сомнение, что чутьё моего гостя способно его подвести даже в вопросах, далёких от обычного делового оборота. И следовало признать, что такое мнение о моих знаниях представляется очень лестным, и герр Шаванн, как человек опытный, обязательно навел справки, прежде чем принять решение обратиться именно ко мне.

– Хотелось бы узнать, чьей рекомендации я обязана вашим визитом.

– В последнем издании «Вестника ювелиров» фамилия Альяни значится первой, – спокойно пояснил Шаванн. Это правда; и выбирая себе новое имя, я не в последнюю очередь подумала и об этом, – далее я наведался на кафедру Королевского университета, и получил исчерпывающие сведения от самого профессора Эвериха, изобретателя э-э… какого-то весьма уважаемого метода обработки камней, если я правильно понял.

Ах, ну конечно же! Иезекиил! Старый мой пьяница, хоть какой-то от тебя прок!

– «Вогезская грань», – вежливо подсказала я.

– Да-да, именно так. По мне, услышанного оказалось достаточно, – сказал Шаванн.

Допустим. Пока что звучало убедительно.

– Вы взяли на себя немалый труд, и мне не терпится увидеть, ради чего всё было предпринято.

Герр Шаванн ответил лёгким кивком и потянулся к внутреннему карману своего отлично сшитого пиджака. Выудил чёрный бархатный футляр.

Я подалась вперёд, но не от любопытства или нетерпения. Из жилетного кармана у гостя выскользнули и качнулись на цепочке его часы. Крупные золотые часы, дорогие, но вполне обыкновенные, если б не одна деталь: на крышке мелькнула гравировка с изображением пера и круглой печати – символ узнаваемый, по мне так даже очень. А вот это уже интересно… Если я не ошиблась, и гравировка там действительно была, то мой образованный и интеллигентный мануфактурщик должен был эти часы выторговать или украсть у какого-нибудь нотариуса, потому что носили их именно они. И лет десять-пятнадцать назад, то есть тогда, когда Шаванн мог бы получить лицензию в палате и начать практику, это был почти обязательный к ношению атрибут во всём их сообществе.

Часы снова вернулись в жилетный карман. Торговец-нотариус аккуратно положил на стол футляр, повозился с застёжкой и откинул крышечку.

И вот тут-то мне понадобились все мои навыки лицедейства – но вовсе не для того, чтобы изобразить удивление, восхищение или страх. А для того, чтобы их скрыть.

Передо мной лежало кольцо Разбойника.

II

В семье сохранилось предание, что родоначальник – Йохан Вандервельт – был разбойником. Главарём шайки, которая промышляла когда-то в лесах Брокхольма.

Йохана знали на всех близлежащих, потом дальних дорогах и в деревнях, а вскорости имя его стало известно и за пределами провинции. Он был самым бесстрашным, дерзким и везучим, и никто не знал, где этот грабитель появится в следующий момент. Хотя слово «жестокий» с его именем не соседствовало никогда, скорей даже Йохана считали чудаком. Бывало, он обносил какую-нибудь усадьбу, складывал всё на дороге, да так и оставлял добычу первому встречному.

Бесчинствовал Вандервельт лет пять, то надолго прячась в лесах, то снова появляясь на проезжих трактах, и вдруг все его похождения закончились самым внезапным и удивительным образом.

Как-то раз, глухой ночью, когда разбойники пировали после особенно удачного дела, на их поляну, прямо к костру, вышел седой старик с бородой до пояса. Как он нашёл тайное место и незамеченным пробрался через охрану – а предок, хоть и главарь лесной вольницы, порядок соблюдал железный – так и осталось загадкой.

Йохан, будучи в добром расположении духа, да ещё увидав, что перед ним простой старик, не стал допытываться, откуда взялся незваный гость, честью угостил его и велел устроить на ночлег.

Однако пришлый дед вместо того, чтобы отдыхать, завёл с главарём душеспасительную беседу. О чём говорил Вандервельт со стариком, доподлинно неизвестно, но последствия разговора были таковы, что на заре Йохан забрал свою долю добычи и, сгибаясь под тяжестью награбленного, покинул лесной приют. В то же самое утро разбойник неведомым образом оказался на другом конце провинции, у ворот монастыря на Тихой реке – кажется, так называлось то место.

Приведя грешника в обитель, старец растворился в утреннем тумане без следа. Впоследствии по описаниям монахов, да ещё по изображению на монастырском витраже Йохан понял, что в ту ночь к нему пожаловал сам святой Ансельм.

Вандервельт поселился в монастыре. Там он провёл пять лет – ровно столько, сколько ранее буянил по городам и весям, и слава о его духовных подвигах разнеслась далеко за пределы обители, как некогда разносилась слава о грабежах и попойках…

Местный епископ, прослышав о такой чудной истории, явился в монастырь, убедился в правдивости слухов, и самолично исходатайствовал у короля помилование раскаявшегося разбойника. Годы спустя, когда Йохан повытаскивал из своих тайных ям и пещер остатки сокровищ и пожертвовал на богоугодные дела, ему было жаловано дворянское достоинство. А шайка грабителей разошлась сама собой. Кто-то ушёл искать счастья в другие края, а кто-то обосновался в деревнях Брокхольма, оттого у многих жителей фамилии больше похожи на разбойничьи прозвища.

Так и началась история рода Вандервельт-Брокхольм.

Сколько правды в этом предании, судить не берусь. По мне – так ровно столько же, сколько в любой семейной легенде подобного толка.

Сильно подозреваю, что Йохан Вандервельт был вовсе не разбойником с большой дороги, а трактирщиком примерно оттуда же. Разбойником его, может статься, прозвали за то, что бессовестно драл с проезжающих и не стеснялся обсчитывать. Он и дворянское звание мог прикупить по случаю – либо вовремя ссудил деньгами кого-то из высокопоставленных гостей, либо как-то иначе угодил. Подчас громкие истории о подвигах и благодеяниях, за которые жалован дворянский титул, в действительности звучат прозаически, а из-за родовых щитов выглядывает конюх или кузнец. Да и сами владельцы не прочь изобразить на гербе плуг, подкову или топор. Как дань уважения истории семьи.