От Заката до Рассвета

И думал:

– Солнце сгорает, чтобы светить.

– А я?

– Я просто сгораю, и пепел мой – единственное, что останется в этом мире.

Но даже в этой горечи была своя правда. Он понял, что некоторые люди приходят в нашу жизнь не для того, чтобы остаться, а для того, чтобы научить нас чувствовать. Даже если эти чувства причиняют боль.

Он сжал его в кулаке, чувствуя, как острые грани впиваются в ладонь, как ножи, что режут не тело, а саму суть его существования. Теперь это единственная связь со светом – таким же хрупким, как её улыбка.

Кровь сочилась сквозь пальцы, капая на землю, где скоро вырастут цветы. Странно – из боли может родиться красота, если дать ей достаточно времени. Кровь смешивалась с пылью на дороге – так семена одуванчика цепляются за раны, чтобы прорасти новой болью, цветами, что распускаются только в темноте.

Она пахла не отвратительно – густо, как воск, готовый стать свечой, что горит, пока не растает до основания. Это и был их общий язык. Алый, как закат над городом, который они так и не увидели вместе, где солнце умирает, чтобы дать жизнь теням.

Ответов не было. Только эхо разбитых «почему», застрявших в горле, как крик, что не сорвался с губ. Отчаяние и страх засасывали его в пучину неизбежности. Когда что-то превращается в лёд, а затем медленно оттаивает, становясь уязвимым, его проще всего сломать – и он ломался, трескался, как стекло под молотом судьбы.

– Ты веришь, что трещины в стекле могут быть красивыми?

Он прошептал слова, которыми она могла бы спросить его, проводя пальцем по запястью, где синевой проступали вены, будто реки подо льдом её глаз. Но она молчала тишиной всех расставаний, тишиной всех недосказанных слов, тишиной всех нерожденных возможностей.

Её молчание висело в воздухе, как паутина, сотканная из обрывков их «здравствуй» и «прощай», тонкая, но рвущаяся лишь вместе с сердцем.

Осколок впился глубже. Боль принесла с собой горькое прозрение, как письмо, которое находишь спустя годы и понимаешь, что оно всегда было адресовано тебе:

– Да. Как верит свинья, что ее сало – не жир, а фитиль, что горит, чтобы осветить чужую тьму. Как верит мотылёк, что его крылья – не прах, а свет, которым он делится с пламенем, сгорая. Как верит дождь, что он не разрушает, а очищает. Как верю я, что наша любовь была не ошибкой, а единственной правдой в мире лжи.

Но слова застряли в горле. А кровь на губах напомнила: их история не закончилась. Она просто перешла в другое состояние – из реальности в память, из настоящего в вечность. Она просто стала чернилами, которыми пишет тишина, густыми, как ночь, и такими же вечными.

На асфальте осталась пуговица от её плаща – чёрная, с трещиной посередине, как глаз, что смотрит в никуда. Он поднял её и долго рассматривал, как археолог изучает осколок древней цивилизации. Её узор повторял форму шрама на его ладони – того самого полумесяца, который так и не сложился в полную луну, и в этом была их судьба – быть половинками, что никогда не станут целым.

Теперь она лежала рядом с осколком лампочки в специальной коробочке, которую он сделал из старой книги стихов. Два артефакта. Два напоминания. Как экспонаты музея несбывшегося – единственные доказательства того, что когда-то здесь была любовь.

Как инь и ян из разбитого калейдоскопа – несовместимые, но создающие новую гармонию из хаоса, где боль и свет сплелись в танце, что не имеет конца. Говоря ему, что боль и свет – сёстры-близнецы, сплетённые в звене времён, и их объятия – это всё, что у него осталось.

Рядом с ними он хранил засушенный лист – тот, что упал на её волосы в день их последней встречи. Желтый, хрупкий, но всё ещё хранящий форму, как воспоминание хранит эмоцию.

Рядом лежала капля крови – теперь уже коричневая, засохшая – тёмная точка в тексте их истории, как подпись под договором, что они заключили с судьбой. Подпись кровью – самая честная из всех возможных.

Слова кончились.

Но в этой тьме, плотной, как бархат, всё ещё оставалась узкая щель. Через неё пробивался тусклый свет, как луч, что падает на дно колодца, обещая спасение, которого не будет. Но свет есть. И это важнее всех обещаний.

Но даже если все огни будут погашены… Даже если последняя звезда упадёт с неба, разбившись о землю, как хрустальная слеза… Где-то найдётся коробок со спичками, прибережённый на случай вечной тьмы. А когда и они закончатся – останется только трение. Пальцев о камень. Сердца о пустоту. Тьмы о тьму – и в этом трении родится искра, что сожжёт всё, что он знал, оставив лишь её имя, выжженное в его костях.

И эта искра зазвучит, как нота, что пауза хранит в тишине Бетховена. Как первое слово после долгого молчания. Как последний вздох перед новым рождением.

Он встал со скамейки, сжимая в руке осколок и пуговицу. Впереди была жизнь – другая, изменённая, но жизнь. И может быть, когда-нибудь он научится любить свои трещины. Может быть, когда-нибудь он поймёт, что быть сломанным – это тоже способ существования.

Может быть.

А пока он шёл домой, оставляя за собой след из капель крови и памяти, как Гензель и Гретель оставляли крошки хлеба. Только его путь вёл не к дому, а от него – к самому себе, к тому, кем он станет после того, как научится жить с болью.

В кармане звенел осколок лампочки – тихо, почти неслышно, но это был звук. И звук означал, что что-то ещё живо.

Что-то ещё способно на музыку.

Вороны

Иногда падение – это единственный способ взлететь.

Вниз, где тени скрывают свет,Ты падаешь, чтоб крылья обрести.И в темноте найдёшь ответ,Как взмыть над миром и цвести.

Мне совсем не страшно лететь вниз. Наоборот, я жажду этого с той безумной страстью, что охватывает мотылька перед пламенем. Тишина после бесконечного шума, покой после нескончаемой боли – разве это не спасение? Разве не об этом молятся в храмах, где эхо стонет от тяжести невысказанного? Я такой же, как все: худой, с всклокоченными волосами цвета воронова крыла и трещинами в душе, которые давно перестали заживать, превратившись в географию моей боли – континенты отчаяния, разделённые океанами безмолвия. Каждая улыбка – это пластырь, который держится лишь до следующего удара. Но даже пластыри закончились. Остался только я – живая рана, ищущая забвения в объятиях ночи.

– Ты уверен, что это твой единственный путь? – шепнул ветер, обвивая моё запястье, словно пытаясь удержать своими невидимыми пальцами, сплетёнными из тысячи нерождённых надежд.

Сколько бы я ни делал – в ответ всегда тишина. Тишина, что звенит громче крика, что давит тяжелее свинца, что режет острее лезвия. Ни веры в добро, ни простой человеческой любви. Только эхо моих шагов в пустой комнате, которое возвращается ко мне, как насмешка времени над тем, кто осмелился просить у жизни смысла. Даже эмпатии… Нет. Её нет. Она растворилась, как сахар в дожде, оставив лишь липкую горечь на языке реальности. И от этого становится страшно. Я в ужасе. В ужасе от собственной пустоты, что зияет, как открытая могила в моей груди. Вспомнилось, как мама поправляла мне одеяло, когда я был маленьким. Её руки были такими тёплыми… Такими живыми, что от их прикосновения воскресали мёртвые клетки моей кожи, а сердце билось в такт колыбельной, что она напевала голосом, пахнущим ванилью и безопасностью. Она напевала колыбельную, от которой веяло морем. Морем детства, где каждая волна несла в себе обещание завтрашнего дня, а каждая раковина хранила секрет вечной любви. Но даже это воспоминание теперь кажется чужим, как будто оно принадлежит не мне, а тому ребёнку, что умер когда-то в моих объятиях, оставив лишь призрак в зеркалах памяти. А ещё в голове всплыла та фраза: «Кому это нужно?». Фраза-гильотина, отсекающая головы всем моим мечтам одним безжалостным движением. Потом был костёр… Костёр, что пожирал мои рукописи, словно голодный зверь, лакомящийся плотью несбывшихся историй. В нём сгорели мои рукописи, где я строил замок из облаков. В нём сгорели все мечты, превратившись в пепел, что теперь застрял у меня под ногтями, напоминая о том, что некогда я умел творить миры.

Я сидел на краю старой водонапорной башни, возвышавшейся над городом как забытый страж древних времён, когда люди ещё верили в то, что завтра будет лучше вчера. Башня была как я – когда-то нужная, а теперь забытая. Мы – два осколка одного разбитого зеркала, в котором город когда-то видел своё отражение. С ржавыми ранами вместо былой славы – её ржавые балки напоминали рёбра гигантского зверя, что умер стоя, не желая склонить голову перед неизбежностью времени. Когда-то она кормила водой целый город, а теперь стала лишь скелетом, торчащим из земли, как палец, указующий в небо. Как мой последний немой укор богу, что забыл полить цветы в своём саду. Её металлические листы трещали под напором ветра, словно кричали от боли. Боли, что я узнаю – это крик моих рёбер, когда они пытаются сжать пустоту в груди и понимают, что обнимать нечего. Ветер вырывал куски кровли, как зубья из челюсти мертвеца. Как время вырывает из меня воспоминания, оставляя дыры, через которые свистит вечность. Запах ржавчины, как будто башня истекала кровью времени, кровью всех тех лет, когда она верила в свою нужность, и пыли, осевшей на её ранах, смешивался с холодным дыханием ночи. Ночи, что дышала на меня, как больная мать на умирающего ребёнка. Лицо окаменело, а в голове прокручивалась вся жизнь – кадр за кадром, как старое кино, которое уже никто не смотрит. Кино без титров, где я играл главную роль в спектакле, который никто не покупал билеты посмотреть.

Жаль, что я помню только плохое. Память – избирательная стерва, что коллекционирует боль, как марки, а счастье выбрасывает, как ненужные фантики. Яркие моменты вспыхивали и гасли, как искры. Как звёзды, что умирают на моих глазах, не успев загадать желание. Они жгли пальцы, но не согревали. Оставляли ожоги на коже души, но не дарили света в её подвалах. Почему всё хорошее так мимолётно? Почему счастье – это всего лишь пауза между двумя актами трагедии? Может, мы слишком требовательны к жизни? Или просто не умеем ценить то, что имеем, пока не потеряем? Или, быть может, мы рождены слепыми к свету и видим лишь тени, что он отбрасывает? Вдруг я вспомнил тот день, когда солнце светило так ярко, что казалось, будто весь мир улыбается. День, когда даже асфальт смеялся под ногами, а воздух был сладким, как первый поцелуй. Мы смеялись, строили планы на будущее. Мы были архитекторами завтрашнего дня, не зная, что наши чертежи начертаны на воде. Мы мечтали уехать к морю, где чайки поют свободнее ворон. К морю, где волны смывают следы вчерашних ошибок, а горизонт обещает, что за ним есть ещё один мир – лучше этого. Но где они теперь? Где я? Мы рассыпались, как замок из песка под дождём, и теперь я не могу найти даже осколков того, кем мы были. Всё это кажется таким далёким, как будто было не со мной. Как будто я подглядывал в чужое окно за чужой жизнью, в которой люди умели быть счастливыми.

– Ты сам задул эти искры, – прошептал ветер. – Ты дул на них так сильно, боясь обжечься, что превратил их в лёд. А потом удивлялся, почему они не греют.

Меня резко понесло вниз. Гравитация стала моим союзником, единственным, кто не обманул ожиданий. Глаза закрылись, и стало легко и тепло. Тепло, что я не чувствовал уже так давно, что забыл – оно существует не только в воспоминаниях. Я словно оказался на берегу моря, сидя на песке под палящим солнцем, потягивая коктейль с лимоном и смородиной. Коктейль, что пах летом и обещаниями, которые никто не собирался нарушать. Смородина – как капли крови на снегу. Горько-сладкие. Как поцелуи прощания, что режут губы и лечат сердце одновременно. Крик чаек пронзал воздух, словно иглы, вышивающие узор свободы на полотне неба, а солёный ветер вплетал в себя аромат жасмина. Жасмина, что цвёл только в тех местах, где люди ещё помнили, как любить без условий. Лёгкий ветерок касался кожи, а рядом был кто-то… Кто-то, чьё присутствие было ощутимо, как дыхание на шее, как шёпот на ухо, как рука на плече в самый тёмный час. Тот, от кого исходили тепло и любовь. Любовь, что не просила ничего взамен, что светила просто потому, что не умела по-другому. Они жгли, как спирт на ране. Больно, но чисто. Больно, но правильно. Больно, но живо.

Слёзы хлынули ручьём. Ручьём, что смыл всю грязь с лица, всю ложь с губ, всю боль с век. Исчезла боль, а перед глазами вспыхнули краски: синие ящерицы, танцующие в такт оранжевым китам; жёлтые бабочки, что пели песни красным слонам; зелёные коты, что играли с фиолетовыми облаками в прятки среди радужных деревьев. Фиолетовый свет окутал всё, как вуаль забытых снов. Как саван из счастья, что укрывает мир от боли и шепчет: «Спи спокойно, завтра всё будет по-другому». Я выдохнул. Выдохнул всё, что держал в себе годами – весь страх, всё отчаяние, всю злость на мир, что не оправдал ожиданий. Это были мои недописанные истории. Истории, что жили во мне, как птицы в клетке, ждущие, когда я решусь открыть замок. Те самые прекрасные моменты, которые мы упускаем из своей памяти. Я – не исключение. Я был коллекционером мрака, забывшим, что у тьмы тоже есть оттенки. Даже больше. Я видел только грязь. Грязь, что липла к глазам, как паутина, не давая разглядеть звёзды. Она въелась в кожу, стала частью меня. Стала моей второй кожей, что никогда не линяет.

– Ты мог бы смыть её, – сказал ветер. – Но ты выбрал в ней утонуть. Сделал её своим океаном и забыл, что умеешь плавать.

Я хотел, чтобы другие замечали прекрасное. Хотел так отчаянно, что готов был стать мостом между ними и красотой, даже если по мне будут ходить грязными ботинками. Каждый раз, пытаясь помочь, я пробирался по краю той самой пропасти, в которую обычно падают – и падал. Падал, как айсберг в тёплые воды, теряя части себя с каждым спасённым человеком. И каждый раз я надеялся, что кто-то протянет руку. Руку, что станет моим якорем в море чужого горя. Но её не было. Никогда. Только я, протягивающий руки в пустоту, и эхо моих призывов, что возвращается насмешкой.

– Ты мог бы протянуть её сам, – сказал ветер. – Но ты решил, что недостоин спасения. Что чужая боль важнее твоей жизни. Что ты – расходный материал в мастерской чужого счастья. Ты предпочел падение.

Рука потянулась в карман сама собой, будто ведомая памятью пальцев и мышц, что помнили этот жест лучше, чем я помнил своё имя. Осколок лампочки лёг на кожу, холодный и неумолимый, как приговор. Как последний аргумент в споре с жизнью, что я вёл и проиграл ещё до начала. Он был со мной дольше, чем все улыбки и обещания. Дольше, чем детство, дольше, чем любовь, дольше, чем надежда. Но теперь… Пора. Пора закрыть книгу, что никто не читал до конца. Осколок сверкнул в последний раз – как падающая звезда. Как последний маяк перед тем, как корабль идёт ко дну. Он разрезал ночь и растворился в темноте, унося с собой ожоги всех взорвавшихся лампочек, всех ненаписанных писем, всех несказанных «прости».

Может показаться, что я расстроен, но это не так. Я рад. Рад с той странной радостью, что охватывает путника, когда он наконец видит огни дома после долгой дороги. Я рад, что моя жертва позволит кому-то жить ярче. Что мои осколки станут мозаикой в чужой картине счастья. Виню только себя за выбор, но не жалею. Не жалею, потому что сожаление – это роскошь для тех, у кого есть время на исправления. Как же прекрасно увидеть тёплую улыбку. Улыбку, что не врёт, не притворяется, не прячет ножи за спиной. Поймать взгляд, в котором нет жалости – только благодарность. Взгляд, что говорит: «Спасибо, что ты был. Спасибо, что ты помог. Спасибо, что ты существовал в моей жизни».

Нет смысла ни в конце, ни в продолжении. Смысл умер вместе с тем днём, когда я перестал верить в слова. В слова, что обещали больше, чем могли дать. В слова, что лгали красиво, но лгали.

– Ты лжёшь сам себе, – рассмеялся ветер, и его смех превратился в шёпот тысячи листьев. Смех, что звенел, как колокольчики в заброшенном храме. Как ноты, что звенят в паузах Бетховена. – Ты всегда знал, что смысл – не в словах, а в тишине между ними. Не в ответах, а в красоте вопросов. Не в том, что сказано, а в том, что прочувствовано.

Вы обманываете себя, находясь в поисках цели. Смысла просто нет. Ни в чём. Нет, как нет смысла в том, что дождь падает вниз, а птицы летят на юг. Но это не делает дождь менее прекрасным, а птиц – менее свободными. Вера? Хотел бы, но не могу – это была бы ложь. Ложь перед самим собой, а я уже устал лгать. Мой выбор мог изменить многие жизни, но я слаб. Слаб, как новорождённый щенок, что не может открыть глаза, чтобы увидеть мир. Думаю, другие помогут. Другие, кто сильнее меня, кто не сломался под тяжестью чужой боли. И я не один. Не один в своей боли, не один в своём выборе, не один в своём падении. Хотя за всю жизнь так и не встретил себя в другом. Не встретил того зеркала, в котором увидел бы не уродство, а красоту. Не одиночество, а родство.

– Ты уверен? – прошелестел ветер. – А что, если ты просто не смотрел достаточно внимательно? Что, если твоё отражение было в каждом, кого ты спасал? Что, если ты встречал себя каждый день, но не узнавал, потому что был слишком занят поисками различий?

Я мог бы дождаться конца или стать жертвой аварии – как тот водитель, что сбил кошку. Водитель, что теперь просыпается каждую ночь от звука тормозов, что не сработали вовремя. Помнишь, как она визжала? Визжала голосом, в котором слышалось удивление: «Почему? За что? Я же просто хотела перейти дорогу…» Её крик до сих пор эхом отдаётся в моей памяти, как напоминание о хрупкости жизни. О том, что мы все – кошки на дороге, а жизнь – грузовик, мчащийся на красный свет. Но впервые я решил не плыть по течению, а поставить точку самому. Поставить точку в предложении, которое слишком затянулось. Почувствовать настоящий контроль. Контроль, не иллюзию власти, а власть над единственным, что действительно принадлежит мне – моим выбором. И мне это удалось. Рука дрогнула, но шаг был сделан. Первый и последний шаг к свободе.

Я приоткрыл глаза, и мир вокруг меня застыл, как картина, написанная невидимой рукой. Рукой того художника, что рисует только последние мгновения. Законы мироздания рассыпались в прах, оставив лишь тишину и покой – два ангела, что обняли меня своими крыльями из света и забвения. В руке я сжимал перо – чёрное, как ночь, пульсирующее, как живое сердце. Сердце той птицы, что я никогда не был, но которой всегда мечтал стать. Оно постепенно превращалось в крыло, становясь частью меня. Частью той новой сущности, что рождалась из пепла моих сожалений. Перо, которое не сгорело. Перо, что выжило в костре моих рукописей, ждало своего часа, чтобы написать последнюю строчку моей истории. Оно стало моим спасением. Спасением не от смерти, а от жизни без полёта.

Родные… Родные мои, драгоценные осколки разбитого зеркала моего сердца. Я рядом, где бы вы ни были. Рядом, как тень, что никогда не покидает тело. Как эхо, что живёт в горах после того, как замолкнет голос. В бесконечной пустоте, в раю или аду… В том месте, где нет времени, нет боли, нет слов – только любовь, что не умеет умирать. Спасибо за мою жизнь. За каждый день, что вы дарили мне, не ожидая ничего взамен. Она была ужасна – но всё же прекрасна. Прекрасна своей абсурдностью, своей болью, своей способностью удивлять даже в последние мгновения.

Вороны делятся на тех, кто рвётся к солнцу, и тех, кто выбирает падение. На тех, кто летит вверх, обжигая крылья о небесный огонь, и тех, кто ныряет в бездну, надеясь найти в ней своё отражение. Я был серой – ни здесь, ни там. Серой птицей в чёрно-белом мире, что не знала, куда лететь. Но когда мои крылья почернели, я понял: это и был мой полёт. Полёт не к свету и не к тьме, а сквозь них – туда, где они сливаются в единый танец. В последнюю секунду я услышал фантомный лай. Лай той самой собачки из детства, что мама выловила из лужи. Интересно, что это? Интересно, но не важно. Важно только то, что я слышу её голос – значит, память жива, а значит, жив и я.

Не важно. Наконец, я долетел…

Но есть и третьи. Те, кто понял секрет полёта: нужно не бояться падения, а использовать его как трамплин. Те, кто, падая, пишут свою историю на ветру. Пишут перьями, что выпали из их крыльев, кровью, что течёт по их жилам, слезами, что высохли на их щеках. Их слова становятся крыльями для других. Крыльями из воздуха и надежды, из боли и красоты, из смерти и жизни. И тогда падение превращается в полёт. А полёт – в бессмертие.

Я закрыл глаза. Закрыл, чтобы больше никогда не открывать, но и чтобы видеть то, что нельзя увидеть открытыми. Ветер подхватил меня, и я ощутил, как чёрное перо в руке пульсирует в такт сердцу. В такт сердцу, что билось не во мне, а во всех, кого я любил. Оно росло, обрастая перьями, пока не стало крылом – таким же тёмным, как ночь, и таким же лёгким, как надежда. Крылом, что помнило каждую слезу, что я пролил, каждую улыбку, что подарил, каждую боль, что принял на себя. Где-то внизу осталась ржавая башня – одинокая, как детская игрушка, забытая в луже. Как мой последний дом, в котором я больше не жил. Мы взмыли вверх, оставляя за собой след, сотканный из света и забытых созвездий, из слов, что так и не были сказаны, из песен, что так и не были спеты. Не к солнцу – сквозь него. Не к свету – сквозь тьму. К началу, где падение и полёт – одно и то же. Где тьма и свет сливаются в единый танец, а смерть и жизнь говорят на одном языке. К тому месту, где вороны танцуют с ангелами, а каждое перо, что падает с их крыльев, становится стихотворением в книге ветра.

– Ты сделал это, – прошептал ветер. – Но кто сказал, что это конец? Разве ты не слышишь, как твоя история эхом отдаётся в сердцах тех, кто остался? Разве ты не видишь, как твои слова прорастают крыльями в душах других ворон?

И в этот миг я понял. Моя история только начинается. Начинается в каждом, кто прочитает эти строки. В каждом, кто узнает себя в моих словах. В каждом, кто поймёт: иногда нужно упасть, чтобы научить других летать.

Записка

Свет, который я дарил другим, стал тенью, поглотившей меня.

Как фонарик, забытый в сарае детства, что мигает, когда ветер грызёт ржавые петли.

Мигает, но не освещает – только напоминает о том времени, когда в нём ещё жил огонь.

Свет, что я нёс, стал тенью надо мной,Как фонарь, в сарае детства угас.В ночи, где лишь ветер поёт с тишиной,Ржавых петель скрип гасит мой глас.

Если вы читаете эти строки – я стал тем самым одуванчиком, что рассыпался раньше рассвета. Рассыпался не от ветра, а от тяжести собственных семян-мечтаний, что так и не проросли в чужой земле. Я всегда заботился о других больше, чем о себе. Заботился с тем отчаянием садовника, что поливает чужие цветы, пока его собственный сад превращается в пустыню. Был почвой, а не цветком. Почвой, пробитой корнями чужих надежд, высушенной слезами тех, кого спасал. Пробитой корнями, высушенной. Почвой, что отдала все соки и витамины, оставив себе только песок и камни. Все говорили мне: «Сначала полюби себя. Позаботься о себе. Потом помогай другим». Говорили голосами мудрых книг и умных психологов, не понимая, что для меня любовь к себе была языком, которого я никогда не изучал. Как можно думать сначала о себе, а потом о людях? Как можно есть, зная, что кто-то голоден? Как можно спать, слыша чужие кошмары? Я не мог просто взять и жить вот так. Не мог дышать воздухом, который мог понадобиться кому-то другому.

К сожалению, меня так никто и не понял. Не понял той простой истины, что некоторые люди рождены мостами, а мосты не умеют любить себя – они умеют только соединять берега. Да я и сам себя не понимал. Не понимал, почему во мне живёт чужая боль громче собственной, почему чужие слёзы солёнее моих. Я был мостом. Мостом из живого мяса и бьющегося сердца, по которому ходили тысячи ног, оставляя следы на моей коже. Для друзей, глотавших тишину вместо завтрака. Для тех, кто завтракал горечью, обедал отчаянием, ужинал одиночеством. Для незнакомцев, носивших свои слезы внутри. Внутри, как драгоценные камни, которые режут изнутри, но которые жалко выплакать. Их улыбки расцветали, как цветы на минном поле. Цветы, прекрасные и хрупкие, что цвели среди взрывов моей боли. Люди и их жизни менялись в лучшую сторону, а я радовался, что они наконец, хоть на секундочку, но счастливы. Радовался с той материнской радостью, что испытывает земля, когда на ней распускается первый подснежник. Я же был трещиной в этом поле. Трещиной, что собирала в себя всю боль мира, место, куда стекает дождь чужого горя.

«Мама, прости меня!» – крутится в голове, как заезженная пластинка, что играет одну и ту же мелодию боли. Я так и не смог извиниться перед тобой за свою детскую глупость. За ту глупость, что казалась мне тогда концом света, а теперь кажется каплей в океане моих сожалений. Ты подарила мне маленькую пластиковую собачку из «Роспечати», а я накричал на тебя. Накричал голосом, в котором не было благодарности, только разочарование в мире, который не оправдал ожиданий семилетнего мальчика. Я был так огорчён, что не получил новый набор Lego, который ждал каждый день, будто должное. Ждал, как ждут чуда, не понимая, что чудо уже стоит рядом и зовётся мамой. Сейчас это звучит так глупо… Глупо, как все детские трагедии, что кажутся смешными взрослым, но оставляют шрамы на детских сердцах. Но Lego рассыпалось, а собачка осталась. Осталась, как остаются все искренние подарки – не в руках, а в памяти, не в игрушках, а в любви, что их породила.