От Заката до Рассвета

Когда последний вздох покинул его тело, крошечный огонёк – его душа, истерзанная, но не сломленная – медленно поднялся из снега, как искра, которая наконец вырвалась из пепла земных страданий.

Огонёк дрожал, словно крылья бабочки, впервые покидающей кокон, но теперь он нёс на себе не только хрупкость, но и особую красоту – красоту души, которая прошла через испытания и не утратила своей сущности. Он был украшен шрамами прожитой жизни, каждый из которых сиял, как звезда в ночи.

Высшая Сущность ждала его в том же космическом пространстве, где время течёт по своим законам, а бесконечность имеет начало и конец. Она поймала его в свои невидимые объятия, и впервые за всю его земную жизнь он почувствовал то тепло, которое искал среди людей, но так и не нашёл.

Её свет, мягкий и всепроникающий, как первый луч солнца после долгой полярной ночи, окутал его израненную душу, и невидимая нить судьбы, которая сковывала его всю жизнь, начала медленно растворяться. Свет этот был не просто освещением – он был исцелением, очищением, возвращением к истокам.

Цепи одиночества, которые он носил как крест, рассыпались в космическую пыль.

– Ты прошёл свой путь до конца, мой дорогой странник, – произнесла Высшая Сущность, и голос её звучал одновременно как шёпот ветра и как хор всех звёзд вселенной. В этом голосе не было ни капли того холода, который она проявляла при их первой встрече – только бесконечная нежность и понимание.

Голос был музыкой сфер, которая исцеляла все раны, мелодией, которую он искал всю жизнь. Был шёпотом тех самых звёзд, которые всегда звали его домой, но голос которых он не мог различить среди шума земной жизни.

– Теперь ты готов к той жизни, где наконец обретёшь счастье, которого был лишён на Земле. Твоё испытание окончено, и ты прошёл его с честью.

Слова эти были не просто утешением – они были истиной, написанной на языке вселенной. Каждое слово было лучом света, который проникал в самые тёмные уголки его души, изгоняя оттуда последние тени боли.

– Ты найдёшь тот мир, где станешь не гостем, а хозяином, не наблюдателем, а участником, не тенью, а светом.

В этих словах было обещание, которое не могло быть нарушено.

– Твоя тень в земном мире научила многих людей ценить свет, а твоё одиночество показало им истинную цену дружбы и любви. Ты был учителем, сам того не зная.

Эти слова открыли ему глаза на смысл его земного существования. Жизнь его была не напрасной – она была уроком, который он оставил миру.

Маленький огонёк души дрогнул от волнения – впервые за всю свою жизнь, земную и не земную, он понял, что его страдания имели смысл, что его боль была не проклятием, а даром, который он нёс людям.

Высшая Сущность мягко направила его к далёким звёздам, которые сияли теплее земного солнца, шепнув на прощание:

– Иди туда, где ты будешь своим среди своих, где каждое твоё слово найдёт отклик, а каждый взгляд – понимание.

Шёпот этот был ветром, который подхватил его и понёс к новой судьбе. Слова стали крыльями, на которых его душа взлетела к звёздам. Они были ключом, который открыл ему дверь в тот мир, где он всегда должен был находиться.

Свет его души вспыхнул ярким пламенем – не серым, не изумрудным, а той чистой голубизной, которая была в его глазах в самом детстве, когда он только пришёл в земной мир. Голубизна эта была цветом возвращения к истокам, к тому состоянию чистоты, которое он сохранил несмотря на все испытания.

Звёзды приняли его не как чужака, а как своего – долгожданного путешественника, который наконец вернулся домой после долгих скитаний по чужим мирам.

Его душа растворилась в их сиянии, став частью бескрайнего космического эфира, где нет места одиночеству, где каждый луч света находит отражение в миллионах других лучей. Эфир этот был морем любви и понимания, где он мог плавать свободно, не боясь утонуть.

Слова Высшей Сущности растаяли в пространстве вечности, оставив после себя только тёплое эхо обещания новой, прекрасной судьбы. Обет этот стал звездой, которая зажглась в созвездии его нового дома.

Где-то в бескрайних просторах космоса зажглась новая звезда – не одинокая и холодная, как те, что он видел с Земли, а тёплая и яркая, окружённая множеством других звёзд, которые составили для неё созвездие дружбы и любви. Эта звезда сияла для того мира, где одиночество было лишь далёким воспоминанием, а каждая душа находила своё место в великом хоре бытия.

Звезда была его победой над судьбой, его светом в новой вечности, где он наконец стал тем, кем всегда должен был быть – не чужим, а своим.

Грязь

Я не сковываю себя цепями самообладания, ибо мне сладостно держать в узде других.

В каждом сердце таится тёмная бездна, с которой мудрость велит заключить союз, нежели гнать её прочь, подпитывая её сокрытую мощь…

Я правлю тьмой, что дремлет в глубине,Она – ключи от скрытого могущества.Кто свет возненавидит в тишине —Узрит, как мрак возводит трон из чувства.

20 апреля. Кровавая жатва

Ливень обрушился на землю с неистовой яростью богов, забывших милосердие. Небесные хляби, разорвав древние оковы, изливали не воду, а жидкую тьму, что с грохотом разбивалась о вязкую скверну улиц. Каждая капля была пропитана предчувствием смерти, каждый поток нес в себе семена будущих трагедий. Окраина города, погружённая во мрак первозданный, казалась обителью, где сам Господь отвернул лик свой, а надежда людская истлела в прах веков назад.

Дорожки, некогда твёрдые под ногами праведников, обратились в зыбкие реки чёрного месива, что чавкали под стопами, подобно алчным тварям из преисподней, жаждущим утянуть каждого странника в свои липкие, всепоглощающие объятия. Грязь эта была не просто землей, смешанной с водой – она пульсировала, словно живая плоть, впитывая в себя грехи и пороки, что стекали с душ обитателей этого проклятого места. Тьма сгустилась до осязаемой плотности, и лишь молнии, точно клинки архангелов, на краткий миг рассекали её, выхватывая из ночи силуэты покосившихся домов. Их окна, лишённые даже намека на свет, взирали на мир пустыми глазницами мертвецов, а ветер выл в щелях стен, вторя неслышному плачу душ проклятых, что витал над этой землёй, подобно саванам забвения.

Две тени – одна, озарённая слабым, больным отблеском уличного фонаря, мерцающего в предсмертной агонии, и другая, слившаяся с мраком настолько совершенно, что казалось, сам мрак породил её из своих недр, – скользнули за угол дома, подобно призракам, что вырвались из самых глубоких пучин ночных видений, где обитают кошмары, пожирающие разум. Фонари, давно побеждённые ржавчиной времени и равнодушием людским, молчали, точно стражи, что утратили не только бдительность, но и саму волю к существованию, а свет в окнах угас навеки, будто обитатели домов затаились в животном ужасе, предчувствуя приближение той беды, что превосходит самые мрачные пророчества.

Внезапно тишину, плотную, как саван, пронзил крик – высокий, пронизанный таким первобытным ужасом, что даже мертвые в своих могилах содрогнулись. Он взмыл над улицей, словно душа, вырывающаяся из тела в момент смерти, достиг самых звёзд и оборвался глухим, тяжёлым ударом, от которого земля, казалось, застонала. Этот звук – влажный, хрустящий, полный отвратительных обертонов разрушения – заставил бы любого человека с остатками совести упасть на колени и молить о прощении. Мгновение – и всё стихло, лишь капли дождя продолжали свой монотонный, похоронный танец, стуча по крышам, точно костяные пальцы скелетов, отбивающих ритм вечности.

Ещё одна тень выступила из-за угла, двигаясь с осторожностью зверя-падальщика, что крадётся в засаде, зная, что добыча его уже обречена, но боясь спугнуть её до времени. Перед его взором предстала сцена, от которой не просто кровь леденела в жилах – она превращалась в лёд отчаяния, а дыхание не просто застывало в горле, но перерождалось в предсмертный хрип.

Мужчина, облачённый в чёрные одеяния, что казались сотканными из самой тьмы Тартара, с ликом, укрытым маской цвета запекшейся крови, и головой, сокрытой капюшоном, из-под которого не было видно ничего, кроме бездонной пустоты, возвышался над жертвой в полуприседе, подобно демону, вонзающему когти в трепещущую плоть невинного агнца. В его руках, дрожащих от возбуждения, сверкал молоток – орудие, что в руках плотника создаёт, а в руках монстра уничтожает. Покрытый тёмными, влажными пятнами, источающими сладковатый запах смерти, он поднимался и опускался с методичной жестокостью механизма, лишённого души.

Каждый удар рождал звук, что врезался в память навеки – влажный, хрустящий, с отвратительными нотами разрушения костей и мягких тканей, от которого внутренности наблюдателя сжимались в судороге отвращения столь сильного, что желудок готов был извергнуть не только содержимое, но и саму душу. Брызги крови и фрагменты мозга разлетались в стороны, оседая на стенах домов, словно мерзкая роспись безумного художника.

Её тело – некогда принадлежавшее юной деве, чьё имя теперь знали только ангелы смерти – лежало в грязи, безвольное, точно сломанная кукла, брошенная капризным ребёнком. Алые потоки жизни и белые осколки разума смешивались с чёрной землёй, образуя зловещую жижу, что казалась порождением самой преисподней, смесью крови мучеников и слёз проклятых. Дождь смывал багряные ручьи, но грязь, жадная до жертвенной крови, впитывала их с жадностью вампира, словно хранила тайну этого кошмара в своих чёрных недрах для будущих поколений.

Убийца, погружённый в своё мрачное, богомерзкое ремесло, не замечал приближения возмездия. Он бил и бил молотком, одержимый ритмом разрушения, будто невидимый легион демонов вёл его руку, направляя каждый удар. Под маской раздавалось тяжёлое, хриплое дыхание, полное садистского наслаждения. Лик девочки давно утратил человеческий облик – лишь кровавое месиво, в котором белели осколки костей, точно обломки разбитой надежды человечества на добро. Череп её вмялся внутрь, мозги вытекли наружу, сливаясь с чернозёмом в омерзительную кашу, а дождь барабанил по телу маньяка, стекая с капюшона, подобно слезам бездушного неба, что оплакивало ещё одну невинную душу.

Когда незнакомец приблизился, скрываясь в тени разрушенного забора, он заметил самое мерзкое: убийца, не прерывая своих смертоносных ударов, предавался извращённому наслаждению. Левая рука его двигалась между ног в ритме, почти синхронном с молотком, а из-под маски вырывались короткие, хриплые стоны удовольствия. Это зрелище – сплав жестокости и мерзкой похоти – было столь богомерзким, что сама природа, казалось, отвернулась от него с отвращением, и даже черви в земле попрятались глубже, не желая быть свидетелями этого кощунства.

– Твари… – прошептал наблюдатель сквозь стиснутые зубы, и голос его дрожал от ярости столь чистой и всепоглощающей, что она могла бы сжечь дотла весь этот грешный мир.

Гнев, подобно чёрной волне цунами, захлестнул разум наблюдателя. Сердце его заколотилось, точно молот в кузнице Вулкана, кровь ударила в виски с такой силой, что в голове зазвенело, а перед глазами закружился белый вихрь бешенства, заглушая все звуки мира. Сознание распалось, словно зеркало, разбитое ударом молнии, и границы между явью и безумием истаяли, как снег под палящим солнцем ада.

– Опоздал… – прошептал человек, чья тень явилась из мрака. Его голос, слабый, почти утонувший в шуме ливня, дрожал от горечи и изнеможения, но в нём зрело нечто страшное – жажда возмездия. – Но не слишком поздно для справедливости.

Несколько мгновений он стоял недвижимо, точно статуя, высеченная из отчаяния и ярости, взирая на эту богомерзкую сцену, а затем рука его медленно скользнула за пазуху. Пальцы сомкнулись на холодном металле арматуры, обмотанной ветхой газетой и чёрной изолентой – грубое оружие, пропитанное запахом старой бумаги и липкой смолы. Он сжал его крепче, ощущая, как шершавая поверхность впивается в кожу ладони, оставляя кровавые царапины, и двинулся вперёд, к месту кровавой жатвы. Шаги его были осторожны, но в них таилась непреклонная решимость воина, что давно готовился к этому священному мигу возмездия.

Он не помнил, как ринулся вперёд с криком праведного гнева, не помнил, как арматура взмыла в воздух, рассекая капли дождя. Всё слилось в единый вихрь – крик, хруст костей, острая боль, пронзившая его собственный череп, когда маньяк, услышав приближение, успел обернуться и нанести последний удар молотком.

Когда взор вновь обрёл ясность, а разум вернулся из пучины хаоса, он обнаружил себя бредущим по трассе, утопающей в грязи. Одежда его, пропитанная дождём и кровью – своей и чужой – липла к телу, точно вторая кожа мертвеца, а на плече висел жилистый человек – тот самый маньяк. Тело убийцы обмякло, голова покачивалась в такт шагам, а с неё стекала кровь, оставляя тёмные кляксы на куртке, словно метки проклятия.

Боль в голове пульсировала, словно отголосок молотка, что всё ещё бил по его костям изнутри. Он достал телефон, чтобы взглянуть на себя в отражении чёрного экрана. То, что он увидел, заставило его содрогнуться: лик бледный, измазанный грязью и кровью, с тенями под глазами, подобными провалам в самые глубокие круги ада. На лбу белела обнажённая кость черепа, открытая ударом молотка – рана зияла, как третий глаз, взирающий в бездну.

– Однако судьба хранила меня, – рассудил он, и голос его звучал спокойно, но в нём сквозила выжженная усталость человека, прошедшего через чистилище. – Тем, кто пал без чувств, был не я. Но впредь мне стоит укротить этот гнев, что пожирает меня изнутри, словно адский червь.

Убрав телефон, он бросил взгляд на маньяка. Тот дышал слабо, маска съехала набок, обнажая часть лица – бледного, с тонкими губами, искривлёнными болью и страхом. В полуоткрытых глазах плавали остатки сознания, смешанные с животным ужасом.

Он давно выслеживал этого человека, рыская по вечерам вдоль окраин города, точно тень, что ищет свою добычу в лабиринтах греха. Маньяк погубил более пятнадцати девушек в его районе и соседних землях – полиция лишь беспомощно разводила руками, теряясь в лабиринте ложных улик и бюрократических проволочек. Каждую ночь он выходил на улицы, вглядываясь в сумрак, прислушиваясь к шорохам, что вплетались в гул ветра и далёкие крики. Это стало его одержимостью, его крестом, его священной миссией. И ныне, когда судьба свела их лицом к лицу, он ощутил горькое торжество, смешанное с тоской по утраченной невинности.

Ты отнял свет у невинных, – шептал он в уме, обращаясь к полубессознательному монстру, – но я отниму твой. Око за око, кровь за кровь – таков закон этого мира.

Пока мысли его текли, подобно мутным водам реки забвения, он вышел за пределы города и свернул в лесок. Деревья стояли голые, точно скелеты великанов, чьи ветви гнулись под напором ветра, скрипя, как кости в суставах мертвеца, а под ногами хрустела тропа, укрытая слоем грязи и опавших листьев, что источали запах гниения и смерти.

Впереди показался дом – ветхий, деревянный, с покосившимися стенами и заколоченными окнами, поросший мхом и плесенью, словно древнее святилище, забытое временем и богами. Это место дышало злом – стены помнили крики, пол впитал кровь, а воздух был пропитан отчаянием поколений. Войдя внутрь, он зажёг тусклую лампу, и её дрожащий, болезненный свет выхватил из мрака пыльные углы и нити паутины, что колыхались, точно призраки прошлого, сплетающие сети судьбы.

Человек на его плече зашевелился, издав слабый стон, похожий на плач новорождённого.

– Проклятье, ты уже оживаешь! – вырвалось у него сквозь стиснутые зубы. – Пора связать тебя крепче, чем цепи ада связывают души грешников.

Он сбросил маньяка с плеча, и тот рухнул на пол с глухим стуком, от которого по дому прокатилось эхо. Кровь из его головы растеклась по ветхим доскам, подобно багровой реке, несущей в своих водах семена мести. Достав скотч, он заткнул рот преступнику, заглушив его слабое мычание, и поволок вниз, в подвал – в место, где справедливость принимает свои самые жестокие формы.

Ступени скрипели под ногами, точно стонали от тяжести грехов, что несли на себе оба человека, а воздух внизу был тяжёл и спёрт, пропитанный запахом сырости, ржавого железа и чем-то ещё – сладковатым ароматом, что источают старые пятна крови. Стены подвала были покрыты странными разводами, а в углах виднелись предметы, назначение которых лучше было не угадывать.

Он бросил маньяка на ложе – металлическую кровать, покрытую пятнами засохшей крови разных оттенков, от ярко-алого до почти чёрного, что шептала о прежних жертвах и их последних мгновениях. Верёвки затянул с холодной сноровкой мастера, каждый узел был смертельной петлёй. Всё это заняло не более двух минут – движения его были отточены, словно он всю жизнь готовился к этому священному ремеслу возмездия.

Пока маньяк медленно возвращался к сознанию, словно восставая из царства теней, хозяин дома методично сорвал с него одеяния, швырнув их в угол, точно саван с покойника. Взгляд убийцы, затуманенный болью и нарастающим ужасом, сфокусировался, и он замычал, силясь молвить что-то сквозь скотч – быть может, мольбы о пощаде или проклятия.

Лишь теперь мститель заметил истинное состояние головы маньяка – висок был не просто разбит, а проломлен, кость выпирала белыми осколками, мозговое вещество сочилось сквозь трещины, а кровь струилась по шее и груди, оставляя липкие дорожки. Рана пульсировала в такт сердцебиению, каждый удар которого мог стать последним.

Это зрелище вызвало улыбку – широкую, почти звериную, обнажившую белоснежные зубы, от которой по телу убийцы пробежали мурашки ужаса, а на лбу выступил холодный пот смертной тоски. Он понял, что попал в лапы хищника, чья жестокость превзошла его собственную в тысячу раз, и теперь ему предстояло испить чашу страданий до дна.

– О, как низко ты пал, убийца невинных, что ныне трепещет перед смертью, будто агнец перед волком! – рассмеялся он, и смех его, резкий и раскатистый, отразился от стен подвала, но внезапно оборвался, словно нож перерезал горло. Улыбка угасла, взор стал ледяным, пустым, точно у статуи, лишённой не только души, но и сердца.

Он взял со стола инструмент – нечто ржавое и древнее, среднее между ножом и кусачками, чьи зазубренные края источали угрозу болезненной смерти. Одним точным движением, отточенным до совершенства, он отсёк орудие греха, которым маньяк осквернял своих жертв в последние мгновения их жизни.

Крик, что вырвался из горла маньяка, был слышен даже сквозь скотч – высокий, полный такой агонии, что птицы в лесу замолкли, а деревья, казалось, склонились ниже. Тело его билось в судорогах, спина выгнулась дугой, глаза закатились, показывая одни белки, но смерть не спешила забирать свою жертву.

Мститель хладнокровно остановил кровотечение, туго обмотав рану грязной тряпицей, пропитанной йодом и собственной злобой, и поднялся из подвала, чтобы предаться сну. За окном лил дождь, смывая следы этого мрака, но грязь оставалась, жадно впитывая новую кровь в свои бездонные недра.

17 апреля. Семя мести

Весь день небо над городом изливалось слезами ангелов, точно предчувствуя грядущие трагедии, что разольются по улицам, как река крови. Тучи, тяжёлые и серые, словно свинцовые саваны, нависали так низко, что казалось, можно коснуться их рукой и ощутить холод смерти. Дождь неустанно стучал по земле тысячами костяных пальцев, обращая улицы в зеркала из воды и скверны, где отражались искажённые силуэты домов, подобные гримасам проклятых душ.

Сумерки сгустились, как густая кровь в жилах умирающего, и из подъезда ветхого панельного дома, что стоял, как надгробие над могилой человеческих надежд, высыпала толпа юнцов. Их голоса – громкие, хриплые от алкоголя и наркотиков – разносились эхом по пустынным дворам, переплетаясь с шумом ливня в какофонию ада. Восемь дюжих тел, облачённых в кожаные куртки и рваные штаны, промокшие до нитки, но не замечающие холода, захваченные диким весельем хищников, насытившихся свежей кровью.

Недавно они поймали паренька – тощего, слабого, с глазами испуганного оленя – избили его до полусмерти, глумясь над его слабостью, как звери глумятся над падалью. Заставили его впустить их в его жилище, где за закрытыми дверями разыгрывалась сцена, достойная самых мрачных кругов ада. Крики жертвы – высокие, отчаянные – смешивались с глухими ударами кулаков и ботинок, а смех хищников резал слух, подобно клинку, вспарывающему плоть. Что они сотворили с ним в те часы – изнасилование, избиение, унижение – осталось тайной этих стен, но для них всё прошло успешно, как охота, увенчанная кровавым трофеем.

В центре этой стаи из восьми дюжих юнцов, словно вожак среди волков, шагал невысокий, смуглый человек. Лик его, худой и острый, с выдающимися скулами и глубоко посаженными глазами, светился лихорадочным возбуждением садиста, насладившегося чужими страданиями. Улыбка его, широкая и кривая, обнажала неровные, желтоватые зубы, между которыми застревали остатки чужой крови. Это был «Босс» шайки – человек, чья власть держалась не на уважении, а на животном страхе, а жестокость служила щитом для его внутренней хрупкости и трусости.

В прошлом мститель уже пересекался с ним – та встреча оставила в его душе шрам, что кровоточил до сих пор. То было в детстве, когда мир ещё казался простым и светлым, когда он верил в справедливость и добро. Тогда этот «Босс» и его свора поймали его после школы, когда он шёл домой по тёмному переулку. Били не просто до полусмерти – они сломали ему три ребра, вывихнули плечо, разорвали губы и выбили зуб. Но физическая боль была ничто по сравнению с унижением: они заставили его ползать по грязи, лизать их ботинки, умолять о пощаде. А потом бросили в канаве, оставив умирать под холодным небом, где вороны уже кружили в ожидании пира.

Та встреча разорвала его веру в добро навсегда, оставив в душе трещину, что с годами разрослась в пропасть, полную мрака и жажды мести. «Ты посеял во мне тьму той ночью, – шептал он в уме, наблюдая за «Боссом» из укрытия, – превратил невинного ребёнка в монстра. И ныне я соберу кровавую жатву того семени, что ты бросил в мою душу».

Время шло, превращая мальчика в мужчину, но память о том унижении жгла сердце, как раскалённое железо. И теперь судьба, словно мстительная богиня, готовила им новую встречу – последнюю.

Когда толпа разошлась, словно стая сытых шакалов, «Босс» направился к своей «Жигули» – ветхой, фиолетовой машине с облупленной краской, что покрывала металл, как проказа кожу прокажённого. Машина скрипела и стонала, точно старуха на ветру, её фары мигали, как глаза умирающего. Заведя двигатель, который чихал и плевался, как больной туберкулёзом, он включил радио – оттуда лилась музыка, пропитанная развратом и жестокостью.

«Босс» бросил взгляд в зеркало заднего вида, поправляя свои грязные волосы, и сердце его внезапно сжалось от ужаса столь первобытного, что кровь в жилах обратилась в лёд: из тьмы заднего сиденья, словно из самых глубоких недр преисподней, вынырнули две руки – бледные, с длинными пальцами, покрытыми старыми шрамами. Они сжимали тряпицу, пропитанную чем-то едким и сладковатым, и медленно, неотвратимо обхватили его голову, как змеи обвивают жертву.

Запах хлороформа ударил в ноздри с силой молнии, мир закружился, подобно падающему листу в осеннем вихре. Но перед тем, как сознание покинуло его, «Босс» успел разглядеть в зеркале глаза своего мучителя – холодные, пустые, как замёрзшие озёра, в которых отражалась только смерть.

– Не дёргайся, иначе будет больно, – шепнул голос из мрака, низкий и холодный, как зимний ветер, дующий с кладбища. – Впрочем, больно будет в любом случае. Это только начало твоих мучений.

«Босс» рванулся, но хватка была стальной, непреклонной, как объятия самой смерти. Мышцы его налились свинцом, веки стали тяжёлыми, а последнее, что он услышал, был тихий смех – звук, что мог бы заставить демонов содрогнуться от ужаса. Тряпица прижалась к лицу плотнее, и сознание его угасло, точно свеча под порывом адского ветра.

Ночью фиолетовая «Жигули» подъехала к домику в лесу, что притаился у черты города, словно хищник в засаде. Фары выхватили из кромешной тьмы покосившиеся стены и чёрные провалы окон, подобные очам давно умершего существа, что до сих пор взирает на мир с немым упрёком. Деревья вокруг дома стояли, как стражи проклятого места, их ветви переплетались в сетях теней, а листва шелестела, словно шептала заклинания на забытом языке.

Тёмная фигура – высокая, облачённая в чёрный плащ – вытащила бессознательную жертву из багажника, как палач вытаскивает приговорённого из камеры смертников. «Босс» был тяжёл, его тело обмякло, как мешок с песком, а голова болталась из стороны в сторону, капая слюной на землю. Мститель нёс его, не чувствуя тяжести – ярость придавала ему силы титанов.