Река Вечного возвращения

Татьяна Антоник, Солянка .

Река Вечного возвращения

Глава 1. Ли Вэй

Первым пришло ощущение холода. Пронизывающего, сырого, въевшегося в самые кости. Он был повсюду: под тонкой, грубой тканью халата, на котором я лежала; в неподатливых каменных плитах пола, в тяжелом, спертом воздухе, пахнущем плесенью, сладковатой вонью болезней и чем-то неуловимо горьким – страхом, быть может.

Потом пришла боль. Горячая волна жара и леденящий озноб, заставлявший зубы выбивать дробь. Каждую мышцу, каждую кость ломило так, будто меня переехал грузовик.

А после накатил приступ кашля – глухого, лающего, разрывающего грудь изнутри. Я инстинктивно зажмурилась, пытаясь подавить спазм, и в глазах поплыли багровые круги.

И тогда на меня обрушились воспоминания.

Нет, не так… Они ворвались водопадом разрозненных, чужих и своих, картинок и чувств.

Белый халат. Стетоскоп на шее. Усталость после суточной смены в больнице города Чэнду. Яркие огни фар, пронзительный визг тормозов, всесокрушающий удар…

И одновременно, другие руки, тонкие, привыкшие к изящной работе с иглой и шелком, а не к скальпелям и бинтам. Тихий голос, читающий стихи при свече. Удушающий, детский страх перед высокой женщиной с мстительными глазами. Кажется, она была моей мачехой.

Имя… Ее имя? Мое имя?

Да. Кажется меня зовут Ли Цзянь. Дочь чиновника, сосланная в этот богом забытый монастырь «Гуйчуань» – Река Вечного Возвращения. Очень подходящее название. Но я не она. Я не находилась ни в каком монастыре. Меня не ссылали, и у меня нет мачехи. Я…

Я с трудом открыла глаза, оторвавшись от воспоминаний.

Мерцающий свет тусклого масляного светильника выхватывал из мрака низкий сводчатый потолок, голые каменные стены, по которым струились влажные, черные подтеки. Плесень.

Я лежала на жестком ложе, покрытом тонким слоем прелой соломы и грубой тканью, и все мое тело сотрясала мелкая дрожь.

«Я умерла, – пронеслось в сознании. – И это… преисподняя?»

Нет, я ощущала себя живой, потому что все чувства – боль, холод, страх – были слишком острыми и реальными.

Дверь с скрипом отворилась, впустив новую порцию ледяного воздуха. В проеме возникла фигура в темно-серых, монашеских одеждах. Женщина, лицо которой скрывал капюшон, бросила на пол у самого порога деревянную пиалу с чем-то мутным и плоскую, черствую лепешку.

– Ешь, пока не остыло, – буркнула она безразлично, и ее голос прозвучал так, словно она говорила с обреченной. – И не кашляй так, зараза. Матушка Гуань не любит, когда ей докучают.

Она даже не стала заходить дальше, отшатнувшись, когда я снова согнулась пополам от надрывного кашля.

Дверь захлопнулась, и я отчетливо услышала, как снаружи щелкнул тяжелый засов.

Заперта.

«Карантин, – пронеслось в моей воспаленной голове уже моей, врачебной мыслью. – Они боятся заразы. Они думают, что у меня чахотка».

И тут же, как подтверждение, из глубин памяти Ли Цзянь всплыли обрывки чужих разговоров, шепот в темноте, полный ужаса. Да, обитательниц «Гуйчуань» действительно косил какой-то недуг. С хрипами, кашлем, высокой температурой. Несколько девушек уже умерли. И со всеми поступали также – изолировали, бросали еду у порога и ждали, пока болезнь не заберет бедолагу.

Но я-то была не Ли Цзянь. Я была Ли Вэй, врач.И не просто врач, а человек из другого мира и другого времени. В моей настоящей реальности нет таких монастырей, женщины не облачаются в домотканные платья, не ползают в темноте свечи в поисках пиалы с рисом.

Я хворь моя точно не чахотка. Мой профессиональный ум начал анализировать симптомы.

Высокая температура. Озноб. Боль в мышцах. Глухой, продуктивный кашель… Пахнет плесенью, сырость, холод…

Воспоминания Ли Цзянь подсказывали: кашля с кровью еще не было, но были жуткие случаи, когда девушки буквально задыхались, не в силах откашлять мокроту. Туберкулез? Маловероятно. Картина не совсем типичная, да и прогрессирует слишком быстро. Скорее всего массивная бактериальная пневмония, вызванная отвратительными условиями, недоеданием и холодом. Лечится антибиотиками, которых здесь, очевидно, нет.

Осознание этого придало мне странной, почти истерической силы. Я должна была увидеть. Увидеть себя. Снова порывшись в чужой памяти, я уже знала, что в потертом плаще, сброшенном на пол, должно быть запрятано медное зеркальце.

Стиснув зубы, я пересилила слабость и съехала с жесткой лежанки. Каменный пол обжег кожу ледяным холодом. Нашарив ладонями грубую, влажную ткань, я накинула плащ на плечи. Стало чуть теплее. В одном из внутренних кармашков пальцы наткнулись на холодный, плоский круг.

С замиранием сердца я поднесла его к лицу. При тусклом, мерцающем свете сложно было что-то разглядеть, да и бронзовая поверхность была мутной. Но я увидела… свое собственное лицо, что смотрело на меня с экрана телефона и из сияющего зеркала в больнице Чэнду. Те же миндалевидные глаза, тот же овал, те же губы. Лицо было исхудавшим, мертвенно-бледным, с лихорадочным румянцем на скулах, глаза лихорадочно блестели… но это было мое лицо. Лицо Ли Вэй.

Значит, так и есть. Смерть под колесами автомобиля и… перерождение? Возвращение? Я не просто вселилась в другое тело. Я словно вернулась на несколько циклов жизни назад, в тело своей собственной предшественницы, в свое же прошлое воплощение – Ли Цзянь.

Цикл перерождений. Река Вечного Возвращения. Название этого проклятого места звучало теперь зловещей насмешкой. Я думала так только в фильмах и книгах бывает. Или что-то совсем другое?

1.1

Я сжала зеркальце в ладони, и холодный металл на мгновение прижег кожу. Мысль о возвращении домой, в свой мир, с его электрическим светом, стерильными палатами и знакомым запахом антисептика ударила с новой силой. Раз уж случилось такое невозможное, как мое воскрешение в прошлом воплощении, значит, должен существовать и путь назад.

Логично? Не особо. Но цепляться было не за что, кроме этой безумной надежды.

Я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться, представить себе щель между мирами, дверь, туннель… Но вместо яркого света фар из Чэнду мой разум затянуло в другую, чужую тьму. Передо мной проплывали обрывки воспоминаний, яркие и болезненные, будто раны.…

Десять лет. Мне было десять лет. Небольшая ухоженная усадьба, пахнущая цветами османтуса. Я, маленькая Ли Цзянь, в красивом новом платье, дерусь из-за фарфоровой куклы со сводной сестрой, Ли Цзяо. Мы кричим, плачем, царапаемся. На шум прибегает Ли Ся, младшая, и в суматохе ее кто-то толкает… Всплеск! Звенящая тишина, а потом крики:

– Ли Ся в пруду!

Дальше – холодный кабинет отца. Он сам не свой, бледный. А напротив, разгневанная, прекрасная и страшная Ван Яньси, его любимая наложница. Она не кричит, ее голос сочится, как яд из клыков гадюки.

– Предсказание сбывается, Жунь! Она принесет горе нашему дому, она чуть не убила нашу дочь. Ее место в монастыре, подальше от благопристойных людей.

Отец, Ли Жунь, молча смотрит на меня. В его глазах боль… и безвыходность. Он пытался меня защищать, но сила предсказания, любовь к наложнице, гнев Ван Яньси и страх перед неизведанным были сильнее.

Память смазывается.

Дорога. Тряская повозка. Я плачу, прижимая к груди ту самую куклу. А за воротами усадьбы стоит моя мать, Чэнь Мэйлин. Ее изящное лицо искажено горем, по нему текут беззвучные слезы. Она протягивает ко мне руки, но могущественные слуги Ван Яньси удерживают ее. Ее крик… ее крик разрывает мне сердце до сих пор.

Потом вести из дома. Мать не перенесла разлуки. Заболела от горя и угасла меньше чем за год. Меня не пустили даже на похороны. После мои поиски и чтения по ночам, обучение астрологии, чтобы понять, что меня оговорили.

И среди этого хаоса боли возник еще один образ. Мальчик. Чуть младше меня. С большими, ясными глазами, которые смотрят на мир не так, как все. Ли Лунь. Мой единокровный брат, сын другой наложницы, тихой и кроткой Юэ Ин. Его все называют «дурачком» и «слабоумным», сторонятся его. Но в его взгляде была не глупость, а иная глубина, которую никто не желал видеть. И я, Ли Цзянь, была едва ли не единственной, кто хоть как-то с ним общался.

Эти воспоминания обрушились на меня не просто как набор фактов. Они несли в себе тяжелый, невысказанный груз. Это была не просто тоска. Это была просьба. Острая, как жажда, и горькая, как полынь.

Она исходила из самых глубин того, что осталось от Ли Цзянь в этом теле. Просьба отомстить за мать, заставить Ван Яньси ответить за ее смерть, защитить Ли Луня. Стереть клевету и доказать, что предсказание было подстроено.

Я сидела на холодном каменном полу, трясясь от озноба, и понимала, что мое появление

– Хорошо, – прошептала я в темноту, – Хорошо, Ли Цзянь. Я слышу тебя.

Слова повисли в спертом воздухе, и на мгновение мне показалось, что давящая тяжесть внутри груди чуть отступила. Я была Ли Вэй, но каким-то образом я приняла на себя долг Ли Цзянь. Ее боль стала моей болью. Ее месть моей целью.

И чтобы осуществить все это, мне нужно было для начала сделать самое простое и самое сложное – выжить. Может тогда я найду ответ и на свой вопрос? Боги смилостивятся надо мной и вернут в собственный мир? Но сначала месть.

1.2

Прошло несколько дней. Лихорадка отступила, сменившись изматывающей слабостью и влажным, но уже не таким мучительным кашлем. Мое тело, закаленное в борьбе с внутрибольничными инфекциями, судя по всему, получило от этого сумасшедшего перерождения неожиданный бонус – повышенную сопротивляемость. Или же дух Ли Цзянь цеплялся за жизнь так яростно, что давал силы и мне.

Я проводила время у крошечного окна, наблюдая за жизнью монастыря. Если это, вообще, можно было назвать жизнью.

Это был отлаженный механизм унижения и подавления. Ровно на рассвете раздавался колокол, и из низких каменных бараков выползали девушки. Их гнали на работы: одни стирали белье в ледяной воде ручья, другие таскали тяжелые корзины с овощами, третьи мели двор под бдительным оком надсмотрщиц.

Надсмотрщицы – здоровенные, туповатые женщины с лицами, высеченными из камня, не стеснялись в выражениях и методах. Плетка-семихвостка свистела по спинам замешкавшихся, грубые окрики сыпались градом. Пища и вправду была скудной: жидкая похлебка, горстка риса, черствая лепешка. Еды хватало ровно на то, чтобы не упасть замертво.

А в центре этой жестокой темнице царила матушка Гуань. Я видела ее лишь однажды. Она проходила по двору, облаченная в дорогие, хоть и темные, шелка. Ее лицо было полным и самодовольным, а глаза маленькими, блестящими, как у жабы. Они скользили по девицам с холодным, отстраненным безразличием. Она смотрела на них не как на людей, а как на досадную помеху, на расходный материал.

Но меня удивляла не жестокость матушки Гуань, полагаю, в детстве и юности она познала много горя, оттого и превратилась в черствую мегеру, а в то, что сестрами мне приходились такие же благородные дамы или служанки благородных дам.

В Гуйчуань ссылали неверных жен, непокорных или опозорившихся дочерей, неугодных горничных. На их содержания семьи щедро жертвовали.

Я ужасалась тому факту, что никто не удосужился проверить, а как живут эти женщины. Больше всего удручало, что отец Ли Цзянь, седовласый мужчина из моей памяти, никогда не писал дочери, ни разу не приехал, и ему было будто наплевать, что его старшая наследница замерзает и голодает в суровых стенах.

В очередной мучительный день дверь моего жилища отворилась. Две надсмотрщицы вволокли за плечи и бросили на соседнее ложе хрупкую, безвольную фигуру. Девушку. Ее лицо было мертвенно-бледным, губы синими, а дыхание хрипело где-то глубоко внутри, прерываясь слабыми, но частыми приступами кашля.

– Подселенка тебе, зараза, – бросила одна из женщин, брезгливо сморщив нос. – Дели свою долю. Места хватит.

Створка затворилась с оглушительным треском.

Я подошла к новоиспеченной соседке. Та же история? Высоченная температура, озноб, влажные хрипы в легких. Пневмония в запущенной стадии.

Я сделала единственное, что могла в моих условиях. С трудом отворила тяжелую ставню, впустив в вонючую комнату свежий, морозный воздух. Потом растопила над свечкой немного снега в пиале, чтобы напоить ее теплой водой. Антисептиков не было, но кипячение хоть как-то спасало от дополнительных инфекций.

Уже склонилась над ней, пытаясь приподнять ее голову, когда снаружи, прямо под окном, послышались приглушенные голоса. Две служанки, судя по всему, вынесли мусор и решили переброситься словечком.

– Сяо Лянь принесли, – сиплым шепотом говорила одна. – Вторая на этой неделе. Матушка в ярости.

– Ну и что? Помрут, так помрут, – равнодушно ответила вторая. – Это решать небесам.

– То-то нет! Слышала, сегодня утром матушка с казначеем говорила. Уж слишком много померло. Могут из столицы, из Министерства наказаний прислать проверяющих. Спрашивать, куда деньги на содержание девушек деваются, почему эпидемия.

Второй голос тут же потерял леность, в нем послышалась тревога:

– Ой, не говори… Тогда всем нам несдобровать! Наша матушка ведь не любит, когда в ее делах копаются.

– Вот именно. Потому она и думает, как дело замять. Слыхала, старшей над кухней обещала: кто выздоровеет и согласится сходить на гору Цзюйвэньшань за травами, тому и свободу, и вознаграждение, и место получше.

– На гору? Да там же те лисицы-оборотни живут. Безумие! Кто же туда сунется?

– А ты бы предпочла сюда проверяющих из министерства? Говорят, лисицы те… к женщинам добры. Лекарствами сильными владеют. Может, и правда помогут… Риск, конечно, но матушка другого выхода не видит.

Голоса стали затихать, перемежаясь с шуршанием граблей по мерзлой земле. Я застыла на месте, сердце бешено колотилось в груди.

Гора Цзюйвэньшань. Хулицзин. Лекарства.

С этим чудным перерождением я перестала удивляться. Да и каждый новый день приносил мне что-то необъяснимое и потустороннее. Я попала не просто в прошлую жизнь, я жила в новой реальности. Этот мир был наполнен чем-то другим. Здесь люди жили бок о бок с оборотнями, когда-то давно на землю спускались небожители, и по преданиям, под упомянутой горой находился вход в подземное царство демонов.

Так что и я уверовала в хулицзин.

Это был шанс. Безумный, отчаянный, смертельно опасный. Но шанс.

Я посмотрела на задыхающуюся девушку на соседней койке. На ее лице уже лежала печать смерти. Мы обе умрем здесь, в этой вонючей каменной коробке, никому не нужные, забытые богами и людьми. И месть Ли Цзянь так и останется не свершенной. Или..

Если никто не идет… Значит, должна пойти я.

Решение созрело мгновенно, выкристаллизовавшись из страха, отчаяния и той самой железной воли, что заставила меня выжить после аварии и проснуться здесь. Я подошла к окну, глядя в сторону зубчатых вершин, видневшихся на горизонте. Гора Цзюйвэньшань. Логово оборотней.

Что же, похоже, мне предстоит визит к лисам.

1.3

Мысль о том, чтобы самой выбраться из стен монастыря, придали сил. Изголодавшемуся телу нужна была энергия, а слабому уму – уверенность.

Я оторвала полосу от уже истрепанной простыни, смочила ее в скудных остатках кипяченой воды и плотно завязала себе на лицо, закрыв нос и рот. Примитивная респираторная маска. Хуже не будет. Сделав глубокий вдох сквозь грубую ткань, я толкнула дверь и вышла наружу.

Солнце слепило после полумрака комнаты. Двор монастыря, обычно кишащий несчастными девушками, замер. Несколько послушниц, тащивших тяжелую корзину, застыли на месте, уставившись на меня широко раскрытыми глазами. Потом одна из них пронзительно вскрикнула, бросила свою ношу и ринулась прочь. Ее примеру мгновенно последовали остальные. Они разбегались, как тараканы при свете лампы, шарахаясь от меня, как от чумной.

Их страх был почти осязаемым. А их паника указывала мне путь вернее любой карты.

Я двинулась через двор, минуя убогие хозяйственные постройки, к самому большому и, без сомнения, самому крепкому зданию в обители – к покоям матушки Гуань.

Дверь была приоткрыта. Я толкнула ее и замерла на пороге.

Контраст был настолько разительным, что у меня перехватило дыхание. Тепло, исходящее от массивной жаровни, заполненной углем, встретило меня, как уютное одеяло. Воздух был густым и сладким от аромата дорогих благовоний. А вместо голых каменных стен здесь были ковры, шелковые драпировки, картины с иероглифами и резная деревянная мебель.

И в центре этого богатства жила матушка Гуань. Она расхаживала по комнате, облаченная в роскошный халат из алого шелка, расшитый золотыми нитями. В ее пухлых, изнеженных руках она держала небольшую золотую тарелку, с которой небрежно брала кусочки засахаренных фруктов. Она ела, а рядом, на низком столике, стояли еще несколько тарелок – с печеньем, орехами, явно не монастырской едой. Она жила, как императрица, в то время как ее «воспитанницы» медленно умирали от голода и холода на сухом пайке. Впрочем, кажется, она и возомнила себя императрицей.

Если разум меня не подводит, то лишь императорской чете разрешается есть из золотых блюд.

Она заметила меня. Ее маленькие, свиные глазки сузились от удивления и мгновенной неприязни. А еще она совсем не напугалась, учитывая, что я застала ее практически на месте преступления.

– Ли Цзянь? Еще не померла? Как смеешь врываться сюда, чумная тварь?

Я сделала шаг вперед, стараясь держать спину прямо, несмотря на слабость.

– Вы слишком рано меня хороните, – чинно поклонилась я.

– Это всего лишь вопрос времени. Уходи, – она прикрыла нос рукавом и сделала несколько шагов назад. – Не вынуждай меня звать сюда охрану. Не позорься.

– Матушка Гуань, я пришла предложить сделку, – мой голос прозвучал хрипло, но твердо сквозь ткань повязки.

Она фыркнула.

– Какая еще сделка? Убирайся, пока я не велела тебя высечь!

– В монастыре эпидемия. Осталось всего двое больных. Я и девушка, которую подселили ко мне. Но скоро могут появиться и новые, – я говорила четко, глядя ей прямо в глаза. – Я слышала, вы не хотите лишнего внимания из Министерства наказаний.

Название министерства подействовало на нее магически. Ее самодовольное выражение лица сменилось настороженным, почти испуганным.

– Кто тебе… – она начала, но я ее перебила.

– Это неважно. Важно то, что никто не согласен идти на гору Цзюйвэньшань. А я готова.

– Готова? – Матушка Гуань остановилась, и ее маленькие глазки забегали из стороны в сторону.

Я уже примерно понимала, что она согласится. В конце концов, она ничего не теряла. Если и приедут ее проверять, то больная сама ушла, и не расскажет про свои сложности, а других матушка Гуань умело запугала.

– Да, готова, – подтвердила я. – Если мне улыбнется удача, то я принесу в монастырь лекарство, а если нет…

Я не договорила, но догадывалась, что настоятельница по мне горевать не будет.

Матушка Гуань молчала, ее быстрый ум взвешивал риски и выгоды.

– Хор-хорошо, – скривилась она, – но ты заберешь с собой Сяо Лянь.

– Сяо Лянь? Мою соседку? – изумилась я.

Отчасти я решилась на подобный шаг, потому что мне было жалко девушку. Мы не поговорили, она валялась без сознания, а еще была явно моложе меня. В этом мире мне едва минуло двадцать три года, сколько же лет юной Сяо Лянь?

– Да, заберешь ее, – продолжила пожилая женщина. – Пока лишь вы одни несете хворь в стенах нашей обители. Если у вас получится, если оборотницы не сочтут вас своим ужином, и вы принесете мне нужные лекарства, я переселю вас в хорошие комнаты и облегчу участь. А если нет… Нет заразы – нет проблем.

Рассуждала она цинично и здраво. Мы действительно оставались единственными заболевшими, но это пока…

– Сяо Лань в себя не приходит, – воскликнула я. – Мне придется тащить ее на себе. Если вы просто хотите нас убить, то проще вызвать наемников, чем отправлять меня подальше.

Но и на этой у матушки Гуань был свой аргумент.

Она тяжело вздохнула, словно перед ней стояла не тощая девица, а огромный мужчина с мечом, угрожавший ее благополучию.

Подошла к резному ларцу, что стоял в углу, поковырялась в нем и вынула маленькую фарфоровую баночку. Извлекла оттуда одну-единственную пилюлю. Она была размером с горошину и переливалась странным бирюзовым перламутром.

– «Слеза Феникса», – буркнула она, нехотя протягивая ее мне. – Дороже сундука золота, и я отдаю ее тебе. Помни мою милость. Говорят, может умирающего на ноги поставить на три дня. Бери и убирайся. Отдашь ее своей соседке.

Я была поражена. Вряд ли это был добрый жест милосердия, вряд ли у настоятельницы дрогнуло сердце, определенно, она мечтала, чтобы я и Сяо Лань просто где-то погибли, но пилюлю я приняла с благоговением.

– Спасибо, – залепетала я, – спасибо.

Я развернулась, чтобы уйти, когда она меня позвала.

– Ли Цзянь, если набредете на стражников, не вздумайте говорить, откуда вы. Никто не подтвердит. Возвращайтесь либо с травами, либо не возвращайтесь.

– Понятно, – я кивнула и помчалась в свою комнатушку, где лежало практически бездыханное тело Сяо Лянь.

Она все так же находилась без сознания, ее дыхание едва заметно поднимало грудь. Аккуратно разжала ей челюсти и положила пилюлю на язык. Потом поднесла к ее губам пиалу с водой, стараясь смочить ей горло.

Прошла вечность. И вдруг… ее горло сглотнуло. Еще мгновение, и по ее бледным щекам пробежал слабый румянец. Ее дыхание стало чуть глубже, чуть ровнее. Она не открыла глаза, но казалось, что болезнь отступила на шаг, уступая место странной, искусственной силе.

– Держись, – прошептала я, собирая в узел наши жалкие пожитки. – Мы уходим отсюда.

1.4

Сяо Лянь пришла в себя, но ее глаза, большие и затемненные болезнью, были полны немого, животного страха. Она смотрела на меня, на свои дрожащие руки, на жалкий узелок с пожитками, который я собрала, будто видела все это впервые.

– Где это мы? – ее голос был слабым и хриплым, как шелест сухих листьев. – Что… Куда ты мы хотим пойти?

Казалось, она была знакома с Ли Цзянь, но близко не общалась. Теперь же я была для нее единственной ниточкой к жизни.

– Мы уходим из «Гуйчуань», – терпеливо, но твердо пояснила я, помогая ей подняться. Ее тело было легким и горящим, как хворост. – У нас воспаление легких, Сяо Лянь. В тех сырых каменных мешках, без трав и ухода, это смертный приговор. Мы сгнием заживо.

Она закашлялась, глубоко и надрывно, и в ее глазах запрыгали слезы ужаса и бессилия.

– Но… куда? – прошептала она, обессиленно обхватив себя за плечи.

– На гору Цзюйвэньшань. Говорят, там обитают хулицзин – лисы-оборотни. Еще говорят, что они благосклонны к женщинам и ведают тайнами трав, неизвестными лучшим лекарям империи. Это наш единственный шанс.

Услышав слово «хулицзин», она вся сжалась, будто от удара.

– Лисицы? Да они же… едят печень и пожирают души! Ты лишилась рассудка от жара? Это путь в пасть к демонам! Лучше уж остаться…

– Остаться? – мой голос прозвучал резче, чем я планировала. Я была слишком измотана для мягкости. – Чтобы сгнить в этой яме? Чтобы надсмотрщицы выволокли тебя за ноги и бросили в общую могилу, даже не помолившись за твой упокой?

Молчание было красноречивее любых слов. В ее потухшем, залитом лунным светом взгляде я прочла ответ – нет.

– Я тоже этого не хочу, – тихо сказала я, и в горле встал ком. – Так что нам нечего терять. Идем.

Полагаю, пилюля как-то влияла и на сознание. Сяо Лянь мало и неохотно спорила, несмотря на то что путешествие было почти смертельным.

К моему удивлению, у ворот монастыря, тонущих в предрассветном тумане, нас ждала хмурая надзирательница с тощим, жалким мулом.

– От матушки Гуань, – буркнула она, отводя взгляд, будто мы были призраками, несущими порчу. – Чтобы быстрее ушли, от греха подальше.

Несмотря на грубое обращение, я обрадовалась. Понятно, что мула нам дали самого слабого и больного, но он необходим. Я втолкнула Сяо Лянь на спину животного и повела его под уздцы.

Дорога была бесконечной. Лес сгущался, древние кедры и сосны смыкались над головой. Воздух становился влажным и густым, пахнущим хвоей, прелой листвой и чем-то диким, незнакомым. Тропа, едва заметная, уводила все выше и выше. Сила пилюли иссякала, обнажая чудовищную, костную усталость. Да и я сама жутко утомилась. Каждый мой вздох был похож на стон, спина мокла от пота, а мышцы горели огнем. Сяо Лянь то и дело клевала носом, едва держась в седле.

Мы остановились у ручья с водой. Я подвела мула к коряге и, отвернувшись, чтобы напоить Сяо Лянь, и совершила роковую ошибку.

Животное, почуяв неладное, побежало в лес, исчезло бесследно, поглощенное лесной мглой.