В кольце грозовых лет

Воздух был густым, тяжёлым, насыщенным запахами, которые ее сознание отказывалось узнавать. Пахло дымом – не городским смогом, а древесным, горьковатым и каким-то уютным дымом. Пахло влажной, спрессованной земляным полом, овечьей шерстью, чем-то кисловатым – возможно, простоквашей или сывороткой. И ещё чем-то неуловимым, древним, как сама пыль веков.

Она лежала на жёстком, неровном ложе, покрытом грубой, колючей тканью, набросанной поверх чего-то упругого и шелестящего – сухой травы или соломы. Свет, тусклый, желтоватый, лился откуда-то сверху, из небольшого квадратного отверстия в стене, забранного грубой деревянной решёткой. С невероятным трудом повернув голову, скрипящую от напряжения, она увидела, что находится в небольшом, почти круглом помещении. Стены, сложенные из неотёсанных камней, пригнанных друг к другу с удивительным мастерством без видимой связующей смеси, были голыми. В центре комнаты, в углублении, тлел небольшой очаг, над которым на массивной железной цепи висел почерневший от копоти котёл. В углу, под самым оконцем, стоял деревянный сундук, похожий на тот, что был у неё в квартире, но более массивный, простой, сбитый из толстых досок и окованный железными полосами.

Паника, острая, слепая, животная, подкатила к горлу, сдавила грудную клетку. Где она? Что случилось? Это какой-то кошмар? Галлюцинация? Наркотический психоз, хотя она никогда не принимала ничего сильнее таблеток от головной боли? Она сжала виски пальцами, чувствуя, как влажная кожа прилипает к холодному камню, пытаясь собрать разбегающиеся мысли воедино. Москва… вечер… окно в ночной город… ссора с родителями… горькие слова… сундук… старая тетрадь… серебряная пряжка с вишнёвым камнем…

Пряжка! Она судорожно потянулась к поясу – его не было. Её пальцы скользнули по грубой ткани незнакомого платья – длинного, тёмного, до пят, сшитого из толстой, самодельной материи, с длинными рукавами и высоким воротом. На ногах – мягкие, бесформенные сапожки из невыделанной кожи, перехваченные у щиколотки ремешками. Её дорогой костюм от кутюр, шелковая блузка, туфли на каблуке, часы, украшения – все исчезло. Она была одета в чужое платье, в чужой обуви, в чужом теле.

Внезапно с громким, дребезжащим скрипом отворилась тяжёлая деревянная дверь, обитое массивными железными пластинами, и в помещение, согнувшись, вошла женщина. Лет пятидесяти, не больше, но выглядевшая старше своих лет. Её лицо, цвета тёмной меди, было испещрено глубокими морщинами, лучами расходившимися от глаз и уголков губ, но стан был прямым и строгим, осанка – гордой. Тёмные, с проседью волосы были тщательно убраны под простой, тёмно-синий платок, завязанный сзади особым, незнакомым Аише образом. Руки женщины, красные от работы и холода, сильные, с узловатыми пальцами, свидетельствовали о долгих годах тяжёлого, ежедневного труда. В ее руках была глубокая деревянная миска, от которой поднимался слабый пар.

– Наконец-то очнулась, – голос женщины был низким, хриплым, как скрип несмазанных колес, и в нем не звучало ни капли тепла или сочувствия. – Уже думала, джинны совсем разум отняли, и никогда не придёшь в себя. На, ешь. Без сил будешь – никому не нужна.

Она протянула миску. Аиша машинально, движимая древним инстинктом, взяла ее. Дерево было шершавым, тёплым. Внутри находилась густая, мутная похлёбка, в которой плавали кусочки какого-то тёмного мяса, варёного лука и непонятные, склизкие травы. Запах был странным, непривычным, но от него неожиданно заурчал пустой желудок.

– Где я? – прошептала Аиша, и ее собственный голос показался ей чужим, слабым, сиплым. – Что это за место? Кто вы?

Женщина смерила ее долгим, изучающим, безразличным взглядом, будто рассматривала новую овцу в стаде.

– Ты в сакле моего брата, Алхазура. А место это – аул Цой-Педа, что в Ичкерии, в горах, куда и ворон костей не заносит. А ты – его новая жена. Та самая, что свалилась как подкошенная у самых ворот вчера вечером, будто джинны тебя по горам носили. Говорили, ты из дальнего рода, из-за перевала, но не думала, что тамошние женщины настолько слабы здоровьем и нравами.

Жена… Аул… Ичкерия… Слова обрушились на Аишу с весом гирь, сокрушительным градом. Она смотрела на женщину, на ее суровое, непроницаемое лицо, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как почва уходит из-под ног, как реальность, которую она знала, рассыпается в прах.

– Я… меня зовут Аиша, – наконец выдавила она, и звук собственного имени в этой каменной клетке показался ей кощунственным.

Женщина фыркнула, коротко и презрительно.

– Зулейха. Твоё имя здесь – Зулейха. И забудь, как скверный сон, про все другие имена. Ты теперь здесь. И тебе нужно научиться быть здесь своей. А не чужой, белой вороной, на которую все тыкают пальцами, – она резким движением указала на похлёбку. – Ешь. Пока не остыло. Силы понадобятся. Алхазур вернётся с дозора к вечеру. Увидит, что ты на ногах, а не мелеешь в бреду, – обрадуется. Мужику очаг да ужин подать надо, а не за больной ходить.

Она развернулась, не дожидаясь ответа, и вышла, захлопнув за собой тяжёлую дверь. Звук щеколды, упавшей с другой стороны, прозвучал как приговор.

Зулейха… Так звали ту, чью серебряную пряжку она сжимала в руке в своей московской квартире. Чей дневник она читала. Значит… это не сон. Это не галлюцинация. Это каким-то непостижимым, чудовищным образом – реальность. Она, Аиша Берсанукаева, успешный арт-директор из Москвы XXI века, оказалась в теле своей прапрабабушки в какой-то горной глухомани, в неизвестном ей веке, и была замужем за каким-то незнакомым воином по имени Алхазур.

Ужас, холодный, пронизывающий, сковал ее, парализовал волю. Она с силой поставила миску на земляной пол, с трудом поднялась на дрожащих, ватных ногах и, шатаясь, как пьяная, подошла к узкому оконцу, вцепившись пальцами в шершавые, холодные камни подоконника. То, что она увидела, заставило ее сердце остановиться, а потом забиться с бешеной силой.

Аул, состоящий из нескольких десятков каменных саклей, словно гигантские ступени, карабкался по крутому горному склону. Крыши были плоскими, кое-где на них сушились кукурузные початки или лежали камни, прижимающие от ветра сухие шкуры. Некоторые постройки были двухэтажными, с пристроенными к ним высокими, стройными боевыми башнями с узкими бойницами, упирающимися своими остроконечными вершинами в небо. Воздух был настолько чистым, прозрачным и холодным, что резал лёгкие, как лезвие. Кругом, со всех сторон, высились величественные, покрытые тёмным лесом горные хребты, уходящие вдаль волнами, одна выше другой, и все вместе они упирались в синее, не по-московски яркое и глубокое небо. По узким, мощеныным булыжником улочкам бродили овцы с глухими колокольчиками на шеях, у каменной ограды колодца с деревянным воротом женщины в таких же тёмных, длинных платьях и платках наполняли глиняные кувшины. Ни единого признака современности – ни машин, ни проводов, ни асфальта, ни спутниковых тарелок. Только камень, дерево, горы, небо и необъятное, подавляющее своим величием и безразличием пространство.

Она увидела свою руку, лежащую на грубом камне подоконника. Это была не ее ухоженная, белая рука с идеальным маникюром. Кожа была более смуглой, ладонь – шершавой, с уже заживающими мозолями и старыми, тонкими шрамами. На безымянном пальце правой руки – простой, массивный серебряный перстень с тёмным, почти чёрным камнем, в котором глухо поблескивали искорки.

«Дух женщины закаляют долг и честь, чтобы она могла выдержать жизнь», – вспомнились ей слова из дневника, и теперь они звучали не как красивая метафора, а как жестокий, неумолимый приговор.

Слезы, горячие, горькие, солёные, покатились по ее щекам, оставляя влажные дорожки на пыльной коже. Это была не та тихая, депрессивная грусть, что посещала ее в Москве, когда она смотрела на город с высоты. Это был животный, первобытный ужас, отчаяние загнанного в угол зверя, осознавшего всю безвыходность своего положения. Она оказалась в ловушке. В ловушке времени, в ловушке чужой судьбы, в ловушке этого сурового, неумолимого мира, живущего по своим, неведомым ей законам.

«Можно всю жизнь бежать от своего прошлого, но нельзя убежать от самого себя. Ибо твоё истинное "я" – это не то, кем ты стала, а то, кем ты была рождена в звоне клинков и шёпоте предков», – пронеслось в ее сознании, и она не знала, ее ли это мысль или эхо чужой, запечатлённой в дневнике мудрости, обращённой к ней через толщу лет.

Она медленно, обессиленно соскользнула на земляной пол, прислонившись спиной к холодной, неровной каменной стене, и закрыла лицо руками. Пальцы пахли дымом и землёй. Впереди была ночь. И возвращение незнакомого, сурового мужа. И целая жизнь, которой она не выбирала, которая была ей навязана силой неведомых обстоятельств. Аиша была мертва. Она умерла там, в Москве, упав на паркет с серебряной пряжкой в руке. Осталась только Зулейха. И ей предстояло узнать, что это значит – быть Зулейхой в этом мире из камня, гор и безжалостного долга.

Глава 4

Уроки шерсти и воды

Солнечный луч, тонкий и упрямый, как отточенный кинжал, пробился сквозь щель в ставне и упал прямо на лицо Аиши, заставив ее медленно открыть глаза. Она лежала неподвижно, слушая симфонию нового мира. Где-то совсем рядом, за стеной, мычала корова, и этот звук был таким плотным и реальным, что казалось, будто животное стоит прямо в углу сакли. Со стороны улицы доносился резкий, отрывистый оклик мужчины на том самом гортанном наречии, которое она слышала вчера, – слова, лишённые для неё смысла, но полные некой суровой энергии. Издалека доносился плач ребёнка – не капризный, а глухой и усталый. И над всем этим царила оглушительная, всепоглощающая тишина гор, не мёртвая, а живая, наполненная неслышным гулом ветра в ущельях и биением самого сердца земли.

Дверь скрипнула, впустив в полумрак сакли поток свежего, холодного воздуха и силуэт Хадижат. В руках она несла не миску с едой, а большую охапку немытой овечьей шерсти, серой, свалявшейся, и два длинных, отполированных до гладкости тёмного дерева веретена.

«Довольно нежиться на постели», – ее голос был ровным, как поверхность горного озера, и таким же холодным. «Солнце уже поднялось высоко. День короче, чем кажется. Бери. Будешь учиться прясть. Мужчины ушли в дозор, проверять тропы, а у женщин своя война – с холодом и голодом. И шерсть – наш первый союзник в этой войне».

Аиша медленно поднялась, ее кости скрипели от непривычной жёсткости ложа. Голова ещё была тяжёлой, но сознание прояснилось, принеся с собой неотвратимое, тяжёлое как свинец понимание: это не сон. Она взяла в руки предложенную шерсть. Она была жирной, колючей, пахла дымом костра, потом животных и чем-то диким, степным. Этот запах въедался в пальцы, был осязаемым доказательством ее нового бытия.

«Я… я не умею этого делать», – тихо призналась она, и голос ее прозвучал жалко и слабо в каменных стенах.

Хадижат фыркнула, коротко и беззлобно, будто услышала не признание, а ожидаемую глупость.

«Вижу, что не умеешь. По рукам видно. Руки городские, мягкие, беспомощные. Но здесь все умеют. И ты научишься. Иначе зимой замёрзнешь. Смотри внимательно».

Ловкие, выверенные годами практики движения ее сильных, исчерченных прожилками рук. Небольшой клочок шерсти, скрученный в причудливую петлю, привязывался к веретену. Лёгкий, почти невесомый щелчок пальцев, быстрое вращение деревянного стержня между ладонями – и из бесформенного, хаотичного клубка начинала тянуться ровная, хоть и грубая, нить. Аиша смотрела, заворожённая этим древним, почти сакральным ритуалом, который не менялся, наверное, тысячелетиями. В этом простом действии была вековая мудрость, связь поколений, передаваемая не через слова, а через движение рук.

«Теперь твоя очередь. Покажи, на что способны руки, привыкшие к перу, а не к веретену».

Первая попытка оказалась унизительной и комичной. Шерсть путалась, образуя нелепые узлы, веретено выскальзывало из непослушных пальцев и с глухим стуком падало на земляной пол, едва намеченная нить мгновенно рвалась. Её пальцы, столь искусные в управлении сенсорным экраном и компьютерной мышью, стали вдруг неуклюжими, деревянными, лишёнными всякой тонкой моторики. Хадижат молча наблюдала, стоя рядом, ее неподвижная фигура была воплощением терпения и лёгкого презрения. Лишь изредка она бросала короткие, как удар хлыста, замечания: «Не так. Ты держишь, как палку, а надо чувствовать. Чувствовать шерсть, ее живое дыхание, а не мёртвое дерево. Медленнее. Терпение. Пряха спешит – семья мёрзнет».

«Рука, не знавшая труда, не сможет создать ничего прочного. Ни крепкой нити, ни достойной судьбы своей», – пронеслось в голове у Аиши, и эта мысль, родившаяся из унижения и усталости, была горше любых слез.

Прошёл час, может, больше. Её пальцы горели, спина ныла от непривычной позы, а на коленях лежал жалкий, тонкий и невероятно неровный моток пряжи, больше похожий на гнездо испуганной птицы, чем на полезную в хозяйстве вещь. Но Хадижат, взяв его в руки и внимательно осмотрев, коротко кивнула, и в ее глазах мелькнуло нечто, отдалённо напоминающее одобрение.

«Сойдет. Для первого раза. Пряжа корявая, но тепла не лишена. Завтра будет ровнее. Руки помнят, даже если голова забыла».

Она забрала готовую пряжу и веретена и резким движением подбородка указала на стоящий у двери большой глиняный кувшин с двумя ручками по бокам. «Теперь за водой. Источник внизу, за большим валуном, похожим на спящего барса. Спускайся осторожно, тропа крутая. И смотри, кувшин не разбей. Глина новая, обжигала сама».

Аиша вышла на улицу, и ее снова, как и вчера, ослепило. Солнце, не приглушённое городским смогом, било прямо в глаза, заставляя щуриться. Воздух был настолько чистым, холодным и разреженным, что первые вдохи вызывали лёгкое головокружение. Она взяла тяжёлый, пустой кувшин и пошла по указанной тропе, чувствуя на себе десятки глаз. Женщины, сидевшие у порогов своих саклей за той же пряжей или чисткой зерна, провожали ее взглядами, полными нескрываемого любопытства и оценки. Они перешёптывались, кивали в ее сторону, и Аиша понимала каждым нервом: она здесь чужая. Белая вороной. Пришелец из другого мира, не знающий простейших законов выживания в этом.

Источник бил прямо из-под нависающей скалы, чёрной и мокрой от брызг, стекая тонким, звонким потоком в выдолбленное в камне корыто, края которого были отполированы бесчисленными прикосновениями рук. Вода была ледяной, обжигающей губы, и кристально чистой. Аиша, забыв о приличиях, припала к струе и стала пить большими, жадными глотками. Вкус был таким, каким она его не помнила – абсолютно чистым, живым, насыщенным вкусом камня и талого снега с вершин, без малейшего привкуса хлора, металла или цивилизации. Наполняя кувшин, она заглянула в тёмное, зеркальное зеркало воды, образовавшееся в корыте. И увидела другое лицо. Те же черты, но… кожа была обветренной, покрытой лёгким загаром, волосы, обычно уложенные укладкой, были заплетены в чуждую ей, тяжёлую и простую косу, а в глазах, которые смотрели на неё из глубины, плескался не знакомый ей цинизм и усталость от офисных битв, а чистый, немой животный страх и полная растерянность. «Зулейха», – прошептала она, и отзвук имени тут же утонул в вечном шуме падающей воды.

Обратный путь с полным, невероятно тяжёлым кувшином стал для неё настоящей пыткой. Тропа была крутой, усыпанной острыми камнями. Тяжесть тянула ее вниз, вода расплёскивалась через край, заливая ей ноги и делая кожаную обувь скользкой. Она останавливалась каждые несколько шагов, переводя дух, чувствуя, как горят мышцы на руках, спине и ногах. Мимо неё легко, почти порхая, проскочила девочка лет десяти-одиннадцати, нёсшая на плече кувшин почти такого же размера. Девочка на ходу оглянулась на Аишу, и в ее глазах читалось не осуждение, а детское, неподдельное удивление: как так можно, взрослая тётя, и нести не умеешь? Она ничего не сказала, но ее молчаливый взгляд был красноречивее любых насмешек.

Вернувшись, она обнаружила, что Хадижат уже развела в очаге яркий огонь и помешивала в подвешенном котле густое варево, от которого тянуло паром и запахом дикого лука и какой-то неизвестной Аише травы.

«Молодец. Донесла. Не разбила», – вот и вся похвала, сухая и деловая. «Теперь подкладывай в огонь те поленья, что у стены. Огонь не должен угаснуть. Огонь в очаге – это дух дома. Пока он горит, семья жива».

Весь ее день превратился в бесконечную, монотонную череду простых, но физически тяжёлых действий. Прядение, во время которого пальцы понемногу начинали обретать смутную память. Носка воды, с каждым разом дававшаяся чуть легче. Поддержание огня, требовавшее постоянного внимания. Чистка каких-то странных, мелких и жёстких корнеплодов, которые Хадижат назвала «гӀаьхьа» – репа. Её мир, некогда безграничный, состоявший из виртуальных пространств, международных проектов и сложных социальных связей, сжался до размеров этой каменной сакли, узкой тропы к источнику и колючей охапки шерсти. Тело ее ныло приятной, глубокой усталостью, ум, отключившийся от привычных тревог, пустовал и отдыхал. И странным образом, в этой новой, примитивной усталости не было той изматывающей, нервной опустошённости, что она чувствовала после десятичасового дня в офисе. Это была простая, чистая, почти животная усталость, после которой единственным желанием был сон.

К вечеру, когда солнце начало клониться к самым острым пикам гор, окрашивая вечные снега на их вершинах в нежные, розовые и золотые тона, снаружи послышались знакомые уже звуки: приглушённые голоса мужчин, уверенный топот копыт, радостный, приветственный лай собак. Мужики возвращались из дозора. Хадижат, сидевшая у огня, встрепенулась, ее всегда суровое и непроницаемое лицо на мгновение смягчилось, в уголках глаз обозначились лучики морщинок.

«Алхазур вернулся. Жив, здоров. Слава Всевышнему. Накрывай на стол. Готовь ужин. Он будет голоден, как волк после долгой охоты».

Аиша замерла у очага, сжимая в внезапно вспотевшей ладони деревянную ложку. Сердце заколотилось в груди с такой силой, что ее, казалось, должно быть слышно в самой дальней сакле аула. Сейчас она встретится с ним. Лицом к лицу. С мужем. С незнакомцем, чьим именем был скреплён ее новый статус, от воли и характера которого теперь полностью зависела ее жизнь в этом суровом, незнакомом мире. Она услышала тяжёлые, уверенные шаги, приближающиеся к двери, глухой скрип кожи и железа – вероятно, амуниции. Дверь отворилась, впустив в саклю длинную вечернюю тень и высокую, мощную фигуру в тёмной черкеске, за спиной которой угадывался длинный ствол ружья.

Глава 5

Встреча с тенью прошлого

Дверь отворилась не просто со скрипом – она вздохнула, словно тяжёлое каменное лёгкое, впуская в душное помещение сакли прохладный вечерний воздух и высокую, затемняющую проем фигуру. Это был не просто мужчина – казалось, сама гора сошла со своего основания и вошла под низкие своды. Алхазур. Его плечи, широкие и покатые, почти касались косяков, а длинная тёмная черкеска, плотно облегавшая статной тело, была испещрена по груди рядами газырей, поблескивавших в полумраке тусклым металлом. Через плечо, на широком ремне, висело длинное ружье, его приклад был отполирован до медового оттенка бесчисленными прикосновениям руки, а стальной ствол, холодный и безжалостный, казался продолжением его собственной воли.

Воздух в сакле мгновенно переменился, наполнившись новыми, чуждыми Аише запахами. Пахло конской сбруей – кожей и потом. Пахло древесным дымом костра, на котором, вероятно, грелись мужчины в дозоре. Пахло холодной сталью и горьковатой полынью, впитавшейся в ткань одежды после долгого пути по горным склонам. И был ещё один запах – дикий, свежий, ни на что не похожий, запах свободы и опасности, что витает только в горах, где человек не хозяин, а лишь временный гость.

Аиша застыла у очага, словно превратившись в соляной столп. Она сжимала в внезапно вспотевшей ладони деревянную ложку, чувствуя, как каждый сучок на ней впивается в кожу, оставляя крошечные, болезненные метки. Она ощущала, как кровь отливает от ее лица, стынет в жилах, а сердце колотится где-то в основании горла, перекрывая дыхание. Он снял высокую папаху из каракуля, и густые, тёмные, чуть вьющиеся волосы, сбитые в потную прядь на высоком лбу, открыли лицо, на которое она смотрела, боясь моргнуть.

Лицо его было смуглым, как полированная бронза, кожу испещряла сеть мелких морщин у глаз – от солнца, ветра и постоянного прищура. Черты были резкими, угловатыми, будто высеченными скульптором, не признававшим мягких линий. Прямой, с лёгкой горбинкой нос, упрямо сжатые тонкие губы, массивный, решительный подбородок, покрытый короткой, густой щетиной цвета воронова крыла. Но больше всего ее поразили, пронзили до самого нутра, его глаза. Тёмные, как две бездонные горные озера, глубоко посаженные под густыми бровями, они скользнули по фигуре Хадижат, которая встретила его молчаливым, полным понимания кивком, и наконец упали на Аишу. И в них не было ни любопытства, ни интереса, ни тем более тепла. Это был взгляд оценщика, холодный и отстранённый, взгляд, которым окидывают новую лошадь или незнакомый клинок – взгляд, измеряющий полезность и прочность.

«Алхазур, ужин готов, садись, отощал, наверное, за день», – голос Хадижат прозвучал тихо, нарушая тягостную тишину, но не напряжение, витавшее в воздухе.

Он молча, чуть кивнув сестре, снял ружье с плеча плавным, отработанным движением и прислонил его к стене рядом с дверью, к месту, явно предназначенному для этого. Этот жест был полон такого привычного, почти ритуального смысла – жест человека, возвращающегося в свою крепость, своё единственное и самое надёжное убежище. Затем он тяжело, но без труда, опустился на низкую, грубо сколоченную деревянную табуретку у самого очага, протянув к огню большие, сильные руки с длинными пальцами, чтобы согреть их. Пламя выхватило из полумрака его ладони – шершавые, покрытые старыми, белыми шрамами и свежими ссадинами, с обломанными ногтями, в которых застыла земля. Руки воина, пахаря и охотника.

«Садись», – его голос прозвучал низко, хрипловато, без эмоций. Он не смотрел на неё, его взгляд был прикован к танцующим языкам пламени.

Аиша, повинуясь не столько приказу, сколько внезапной слабости в ногах, медленно, на негнущихся коленях, подошла и опустилась напротив, на корточки, поджав ноги, как это делала Хадижат – единственный известный ей здесь способ сидеть на полу. Она чувствовала его взгляд на себе, тяжёлый, изучающий, безразличный, словно он разглядывал новую деталь в давно знакомом интерьере.

«Хадижат говорит, ты вспомнила, как прясть», – это не был вопрос, в его голосе не звучало ни ожидания ответа, ни одобрения. Это была простая констатация факта, как если бы он сообщал о погоде.

«Я… я учусь», – прошептала она, и слова застряли в пересохшем горле. Её взгляд упал на ее собственные руки, лежавшие на коленях – красные, с воспалёнными участками кожи и несколькими свежими царапинами от колючей шерсти. Рядом с его мощными, исчерченными жизнью ладонями они казались ей жалкими, бесполезными, детскими.

«Учиться никогда не поздно. Даже тому, что другие знают с пелёнок», – произнёс он, все так же глядя в огонь. Он взял из ее рук миску с дымящейся похлёбкой, которую она, движимая внезапным инстинктом, протянула ему. Его пальцы, шершавые и холодные от ночного воздуха, на мгновение коснулись ее ладони. Прикосновение было быстрым и безличным, но оно обожгло ее, как раскалённое железо, заставив вздрогнуть. «Горцы не ищут лёгких троп – они становятся крепче, поднимаясь по крутым», – пронеслось в ее голове, и она снова посмотрела на его руки, на эти инструменты выживания, и почувствовала всю пропасть, отделявшую его мир от ее прежнего.

Он ел молча, быстро и сосредоточенно, не отрывая взгляда от огня, словно в пламени он читал более важные вещи, чем лицо сидящей напротив женщины. Аиша сидела, боясь пошевелиться, вжавшись в себя, чувствуя себя невидимкой, тенью, не имеющей ни голоса, ни права на существование вне его воли. Он доел, поставил пустую деревянную миску на пол между ними и, наконец, медленно поднял на неё взгляд. Теперь он смотрел прямо на неё, и в его тёмных глазах не было ничего, кроме спокойной, неумолимой уверенности.

«Завтра на рассвете я ухожу с мужчинами на три дня. Волчья стая задрала двух овец в нижнем загоне. Нужно найти логово. Пока меня не будет, ты будешь слушаться Хадижат. Она научит тебя, как молоть зерно на жерновах и доить коз. Не подведи меня».

В его словах не было просьбы, не было угрозы, не было ожидания обсуждения. Была простая, ясная, как горный воздух, констатация обязанностей, незыблемых, как законы природы. Он не спрашивал, хочет ли она, может ли она, справится ли она. Он просто сообщал, как будет. Её воля, ее желания, ее «я» в этот момент не имели ровно никакого значения.