Арфа Королей

– Кажется, я разгадал загадку твоей красоты, дочь Леды, – он цедит каждое слово как проклятие. – А может, и правду говорят те, что утверждали: ты не родной по крови ни отцу, ни матери, и Тучегонитель зачал тебя с Немезидой, чьи родители – Ночь и Мрак? Но как бы ни было, а ни тебе, ни даже наделившей тебя этими чарами невдомек, что есть истинная любовь… И еще, ты права, царица Спарты: если боги решат что-то – в их власти добиться желаемого. Но я – не бог. И пока решаю я – войны не будет!

* * *

Сон плотен и призрачен одновременно. Сознание тонет в нем, словно в густом горном тумане. Пытается нащупать малейшую зацепку в реальности. И вновь с безмолвным криком срывается в бездонную пропасть ужасного видения, а голос нимфы Эхо раз за разом повторяет:

– И ты посмел?!. смел… смел…

– Да, могучий Менелай… лай… лай…

Ответ и впрямь звучит отрывистым и хриплым лаем, словно говорящему не хватает воздуха. Говорящему? Да ведь это ты сам отвечаешь страшному в своем гневе царю Спарты. Это твои губы с трудом выталкивают из горла слова, которые нельзя говорить. Которые нельзя не сказать:

– Я в твоей власти. Незваным пришел брат мой в твой дом. Незваным вхожу в него и я. Он – забрал. Я – возвращаю.

Яркая вспышка перед глазами – словно секира опустилась с размаха на гребень шлема. На мгновение взор застилает багровая пелена, а потом ты видишь.

Его руки связаны. Ее – свободны. Она смотрит на мужа с холодной отстраненностью, почти с презрением. Он – с бессильной яростью и испепеляющей ненавистью. Во взорах обоих – ни тени раскаяния, ни отзвука мольбы о пощаде.

Сын Атрея по-бычьи наклоняет голову, словно изучая всех вас. Ноздри его с шумом раздуваются, могучая волосатая грудь – признак гневливости мужа, – ходит подобно кузнечным мехам.

– Значит, – медленно падают в пустоту слова, – вы двое под видом торговцев три дня назад проникли в мой город?

– Да.

– Разведать?

– Да.

– И прошлой ночью отплыли домой?

– Да.

– Но алчному брату твоему, Гектор Приамид, сын и наследник правителя Трои, этого показалось мало? И он решил, не спрося твоего совета, похитить чужую жену? Чтобы унизить глупого царя Спарты. Показать всем, как он смешон и жалок.

– Ложь!!! – отчаянно кричит Парис, но смотрит он не на Менелая. Его отчаянный взгляд устремлен на ту, ради одной мимолетной колдовской улыбки которой не задумываясь предал все то, что составляло смысл его жизни. – Ты лжешь, слышишь?! Я не похищал этой женщины! Она пошла со мной по своей воле, ведь она никогда – никогда! – не любила тебя! Елена, – голос его падает до умоляющего, еле слышного всхлипа, – Елена, скажи же ему! Не молчи…

Но она молчит. Даже не поворачивает к любовнику головы – высоко вскинув подбородок, смотрит прямо в глаза мужа, застыв, подобно не вовремя оглянувшейся Эвридике. И в этом молчании, этом взгляде читается приговор.

«Довольно! Хватит!!!» – беззвучно кричишь ты, пытаясь ногтями, зубами, хоть чем-нибудь зацепиться за отвесные стены пропасти, чтобы замедлить полет. Но тщетно. И остается только смотреть.

Меч царя входит в живот Париса по самую рукоять. Кровь мощной струей омывает руку Менелая.

– Слышал ли ты, щенок, – с улыбкой, достойной младшей из Горгон, произносит тот, медленно проворачивая клинок в ране, – что молчание – золото?

Царь Спарты рывком высвобождает оружие. Брат опускается на колени, хрипит, пытаясь зажать ужасную рану. И падает лицом на мозаичные плиты портика.

– В своем ли я праве, царевич Трои? – вопрошает Менелай, поднимая окровавленную руку и глядя, как по ней пробегают отсветы пламени факелов.

– В своем, – слышишь ты свой твердый голос. – Кара настигла преступника, и она была…

– Жестокой? – смеются губы царя. Но не глаза.

– Справедливой.

Прости, брат!

– Справедливой… – медленно повторяет спартанец. – А справедливость – удел богов. Значит, убив твоего брата, я совершил деяние, угодное богам. Не так ли, храбрый Гектор?

Ты молчишь. Да Менелай и не ждет ответа.

– А что скажешь ты, жена моя? В силах ли правое мое дело перевесить твое, неправое?

И вновь – молчание.

Царь разжимает руку, и меч падает, звеня на мраморном полу.

– Тело не погребать. Бросить собакам. Этих – увести! – коротко приказывает Атрид и резко разворачивается всем корпусом, так, что короткий алый плащ за его спиной раздувается колоколом, чтобы миг спустя вновь облизать могучие плечи, точно лепесток огня. Или пригоршня крови. А сильные руки дворцовой стражи уже хватают тебя и трясут, трясут…

… – Царевич! Царевич, проснись! Спарта…

Ты дышишь, как критский пловец, нырнувший слишком глубоко за драгоценной жемчужиной и уже не надеявшийся подняться на поверхность. Сердце стучит отчаянно и неровно, и вернувший тебя в реальность матрос испуганно отшатывается, услышав сорвавшиеся с твоих губ слова:

– Слава богам, это был только сон! Проклятие богам – только сон!..

* * *

Душная ночь. Луна-охотница смотрит с небес, будто прицеливаясь. Кажется, еще миг, и ее леденящий луч стрелой сорвется с невидимой тетивы. Устремится вниз. Найдет цель, как бы она ни пряталась. А может – уже нашел? Нашел, и теперь скользит по лицу раскинувшейся на ложе женщины. По чудным локонам, выбившимся из прически. По распахнутым глазам. По зубам, жемчужинами блестящими меж приоткрытых кораллов губ.

Ее муж сидит за столом, спиной к ложу, раз за разом выводя пальцем в лужице разлитого вина одно единственное слово:

«ΚΑΛΛΊΣΤΗ»[3]

Лоб правителя Лаконии нахмурен, губы сжаты, а глаза чуть прищурены и пристально смотрят в одну точку, как будто он решает сложнейшую задачу. Впрочем, может, так оно и есть?

– Мой царь. Мы привели троянца…

– Хорошо. Теперь оставьте нас. И чтобы никто не входил сюда до тех пор, пока я не позову… Почему вы медлите? Или боитесь, что ваш царь не справится со связанным?

Когда стихает стук сандалий удаляющихся воинов и покои вновь погружаются в тишину, Менелай делает странное. Он берет лежащий на столе широкий кинжал, подходит к пленнику и одним ударом разрезает ремни, стягивающие тому руки. А потом перехватывает кинжал за острие и протягивает троянцу рукоятью вперед. Но пленник не спешит принять оружие или хотя бы размять затекшие кисти. Его чуть расширенные в изумлении и ужасе глаза неотрывно смотрят через плечо царя туда, в глубину покоев, на ложе. И царь знает об этом. Он разжимает пальцы, и кинжал падает под ноги троянца, а сам тоже обращается взглядом к единственной любви своей жизни. А может – просто не хочет, чтобы пленник видел в этот миг его лицо.

– Я не хотел ее убивать. Я любил ее. Так любил… Ты мне веришь?

– В то, что любил? Верю.

Усмешка горька, как желчь:

– Мне говорили, что царевич Трои отважен. Теперь я вижу, что он еще и учтив, сдержан и благороден. Твой голос почти не дрожит, и ты даже не сделал попытки нагнуться за кинжалом, я знаю. Хотя должен бы понимать: наверное, такого шанса не только спасти свою жизнь и бежать, но еще и поквитаться со мной тебе больше не представится. Радуйся, троянец! Ты и впрямь отважен.

Менелай делает несколько шагов. Резко, совсем как тогда, во сне Гектора, оборачивается.

– А вот мне – страшно, богоравный. Будь она просто моей женой, будь просто чьей-то дочерью или сестрой – неважно, чьей, неважно, сколько драгоценного ихора в ее жилах…

– Но она такая одна, – чуть склоняет голову пленник. – Символ объединения Ахайи. Та, из-за обладания которой чуть не разразилась великая война…

– Лучше бы она разразилась! – перебивает Менелай, до хруста суставов переплетая пальцы. – Лучше бы вы увезли ее туда, в свой город. Тогда я собрал бы великую рать и пришел бы за ней не как обманутый муж, жалкий в своем позоре, но как гневный владыка, явившийся покарать нечестивцев. Я сразил бы похитителя прямо у ворот крепкостенной Трои в честном бою, я обрушил бы ее стены и взял то, что мне причитается, по праву сильного… По праву войны!

– Войны?! – тоже повышает голос троянец. – Еще вчера я был готов к ней, нет, я жаждал ее куда сильнее, чем ты! Не думай, что пара ночей, проведенных в твоей тюрьме, поколебала мою решимость. Но теперь… какой теперь в ней смысл?! Именно поэтому я стою сейчас перед тобой, Менелай, сын Атрея, полностью в твоей власти. Именно поэтому не нагнулся за твоим кинжалом, хотя от ненависти к тебе трепещет каждый мой волос, женоубийца. Так подними его сам и закончи начатое, я готов!

– Нет, царевич, – качает головой спартанец. – Твоей крови не будет на моих руках. Как нет и ее, – он усмехается. – Эринии не потревожат мой покой, хотя еще прошлой ночью я готов был убить жену. Сжать ее тонкую шею и глядеть, глядеть в эти прекрасные глаза, не отрываясь, пока в них окончательно не погаснет жизнь. Но прежде я должен был задать Елене вопрос и услышать ответ на него. Горкий[4] мне свидетель, если бы она сказала, что любит меня, что выбрала тогда из всех прочих женихов по любви, а Парис был лишь слабостью, неожиданной вспышкой похоти или кратким помрачением рассудка…

Менелай закрывает лицо руками.

– Сначала я подумал: она поняла, что не сможет обмануть меня… на этот раз. Когда я вошел в спальню, она лежала вот так же, как сейчас. Такая прекрасная… Такая холодная… И в пузырьке, который выскользнул из ее пальцев, было вполне достаточно пахнущей миндалем смерти для того, чтобы попытаться догнать ее там, куда она сбежала – вновь сбежала от меня. Но я не смог, хотя, может быть, так было бы лучше для всех. А потом…

– А потом?! – страшным эхом откликается троянец.

– А потом я склонился над лицом своей жены, чтобы в последний раз поцеловать ее губы, и не ощутил на них запаха яда. И тогда я заглянул в ее глаза.

* * *

В глазах у мертвой женщины нет ни обреченности, ни решительности, ни счастья освобождения. В них застыл лишь ужас, исказивший прекрасные черты. А на самом дне, словно тонкая паутинка утреннего тумана, тающего под лучами солнца, дрожит образ… тень… – два серых крыла. Да, в покоях едва уловимо пахнет хищной птицей. И Менелай тут же вспоминает, какая птица способна летать по ночам.

Мгновенно протрезвев, будто и не пил два дня напролет неразбавленное, царь Спарты выбегает из покоев, громким голосом призывая стражу. Хотя и понимает, что опоздал. Но даже он не догадывается насколько.

«Почему ты так смотришь на меня, Прокл? Тебе непонятен приказ?»

Молчание.

«Приведи сюда царевича Трои. Немедленно!»

Молчание.

«Он жив?»

Молчание.

«Неужели кто-то посмел нарушить мое приказание и убить его?»

«Мой царь…»

«Ну же!»

«Мой царь… – воин облизывает губы. – Ведь сегодня утром, когда я стоял на страже у темницы, куда по твоему приказу был помещен троянец…»

Твердый, уверенный шаг. Облик, известный в Спарте всем – от начальника дворцовой стражи до последнего домашнего раба. Горящее праведным гневом лицо и обнаженный меч в руке. Властный голос, которому невозможно не подчиниться, даже не сверкай в волосах пришедшего царская диадема: «Открывай!» Скрип двери. Короткое восклицание, в котором удивление тут же сменяется предсмертным хрипом. Тяжелые капли, отметившие путь человека из темницы обратно в коридор. И холодный, лишенный эмоций голос: «Тело бросить собакам. Голову поместить в уксус и немедля послать с самым быстрым кораблем в Трою. А еще отправьте гонцов ко всем нашим союзникам и, главное, к богоравному Агамемнону, царю Микен. Передайте ему: он давно искал повода к войне с Троей. Брат дает ему этот повод».

* * *

Двое мужчин стоят на балконе. Плечо к плечу, как щитоносцы в строю. Ненавидящие друг друга так, как это только возможно. Оба потерявшие в одну ночь самого близкого, самого любимого человека. Крепче родственных уз связанные этой потерей, общей на двоих, а еще – общим обманом, предательством и общей ненавистью к убийцам, пред которой меркнут все споры.

– Небо светлеет… Тебе пора…

– Да…

– Возьми. Мало ли что…

Царевич несколько мгновений смотрит на знакомый уже кинжал, а потом решительно берет его и сует за пояс. Еще немного медлит и негромко спрашивает:

– И все же, Менелай, почему? Почему его, а не меня?

– Я думал об этом весь день, прежде чем позвать тебя. И кажется, понял. Вы оба – сыновья Приама и одинаково дороги ему, но если тебя в Трое любят, то его – боготворят. А еще убийцы слишком хорошо помнят некоего пастуха и решение, некогда принятое им на вершине Иды.

Кажется, драгоценный мрамор балконных перил сейчас треснет и раскрошится – с такой силой троянец вцепляется в него обеими руками. Он тоже начинает понимать, и царь предупреждающе вскидывает руку, не давая роковым именам сорваться с губ царевича:

– Нет! Молчи, безумец, если тебе хоть немного дорога жизнь! Я и без того вижу, что ты наконец осознал, с кем неразрывно связаны сова и диадема. Так вот, Они были уверены: царевича Париса ослепленный ревностью Менелай убьет и сам, но он вполне может отпустить царевича Гектора. Справедливого Гектора, который без колебаний привел любимого брата на верную смерть и сам готов был умереть, лишь бы не допустить непоправимого, – спартанец горько усмехается. – И Они почти угадали. Клянусь… моей царской диадемой, которую я терпеть не могу и никогда не надевал без особого повода, даже сейчас, приняв решение, я совсем не против посмотреть, какого цвета у тебя потроха, богоравный Парис!

– И все же – не только отпускаешь, но даже даешь денег, чтобы нанять корабль?

– Да. Потому что, если я убью тебя, это будет означать Их победу. А смерти твоего брата и… моей жены останутся неотомщенными.

В глазах троянца – почти священный ужас:

– Отмщение? Как можем мы с тобой отомстить бо… Им? Сове и Диадеме?

– Не допустить великой войны между Ахайей и Троей, которой Они так настойчиво добиваются. Войны, ради предотвращения которой Гектор пошел на смерть.

Скулы царевича Париса твердеют:

– Войны не будет, – твердо произносит он. – По крайней мере, сейчас. Я смогу… найду слова, которые убедят отца и мой народ. Надеюсь, ты тоже сможешь объяснить все своему брату и прочим. Быть может, мы с тобой еще встретимся в бою, чтобы раз и навсегда решить наш спор, но это будет решение, которое примем мы сами. Пока же – радуйся, Атрид!

– Радуйся, Приамид! Постарайся не сгинуть в пути и дожить… до нашей следующей встречи!

И первый луч солнца падает на две кисти, стиснувшие предплечья в воинском рукопожатии. А с ветки растущей рядом с дворцом оливы, громко хлопая крыльями, взмывает большая серая птица.

Право третьей петли

Лет двадцать назад мне довелось путешествовать по Ирландии. Причиной тому было отнюдь не желание развеяться и развлечься, как то свойственно многим молодым людям, не обремененным каждодневными мыслями о хлебе насущном, а потому – частенько не знающим, чем занять свой продолжительный досуг. Не был я и томим неразделенной страстью, разлукой с любимой или тому подобным чувством, что в девятнадцать представляется острее жала рапиры и безбрежнее океана, в двадцать пять мнится чем-то недостойным, в сорок – глупым, а в шестьдесят вспоминается с легкой светлой грустью. Да и то сказать, трудно найти во всем Старом Свете место, менее подходящее для увеселительного вояжа или врачевания душевных ран, чем эта бедная страна меловых холмов, торфяников и вересковых пустошей, над которыми никогда не стихает пронзительный ветер. Признаюсь честно, что сей клочок суши с его низко нависшим хмурым небом, таким скупым на солнце, но в любой миг готовым пролиться дождем, со всех четырех сторон окруженный таким же хмурым морем, всегда представлялся мне дешевым поделочным камнем, заключенным в треснувшую оправу из тусклого, тяжелого свинца.

Под стать стране и ее жители – суровые неприветливые люди, отличающиеся подозрительностью к чужакам и вообще ко всему чужому и беспощадные к врагам. Они неприхотливы и выносливы, горды и обидчивы, набожны и суеверны, практичны и сентиментальны. А еще они самозабвенно, до исступления любят свою неказистую родину, искренне считая ее лучшим местом из всех, что создал Господь, и тоскуют в разлуке с нею.

Немудрено, что местные жители по сей день не позабыли своих корней. Песни, сказки, танцы, народные обычаи Ирландии сохранились практически неизменными, словно и не было в ее истории множества чужеземных набегов и завоеваний. Даже приняв христианство и став весьма ревностными католиками, ирландцы тем не менее не восприняли дух латинской книжности. Парадоксально, но народ, подаривший миру непревзойденные образцы рукописных Евангелий и житий, украшенных великолепными иллюстрациями и сложнейшими орнаментами, в душе остался верен устной традиции. Да и немудрено, ведь еще одна особенность ирландцев – их совершенно особые взаимоотношения с потусторонним миром. Ни в одном известном мне народе христианство и язычество не переплелись так причудливо и тесно. Где еще увидите вы колыбель младенца, стену над которой украшают одновременно распятие и ветки рябины, отгоняющие эльфов? А благочестивые ирландские священники, которые скорее умрут от голода, чем оскоромятся в Великий пост, не видят ничего дурного в плошках молока, выставляемых их паствой по вечерам за порог на угощение Малому народцу. Каждый древний род (а древним ирландцы считают только тот, который насчитывает не меньше двадцати поколений) обязательно имеет в числе своих предков нескольких представителей Волшебной страны и гордится этим куда больше иного континентального дворянина, мнящего, что в его жилах течет толика крови Карла Великого. Именно с таким родом и связана удивительная история, которую я хочу вам рассказать.

Я услышал ее холодным осенним вечером. Хлестал косой дождь, превращая и без того скверную дорогу в непроходимое месиво. Иссиня-черную тяжелую массу облаков то и дело пронизывали слепящие белые сполохи, а за оглушительными раскатами грома совершенно терялись все прочие звуки.

Экипаж, который я в пути делил с почтенным окружным судьей мистером Эдуардом Флагерти и его семейством, остановился у двухэтажного приземистого дома, ярко освещенные окна которого словно были вырезаны в окружающем мраке.

– Так что позвольте доложить, ваши милости: приехали, – распахнув дверь, сообщил наш кучер – уроженец здешних мест лет пятидесяти, состоящий, казалось, лишь из безразмерного клетчатого пледа и кошмарного вида матросской кожаной шапки, с полей которой нескончаемым потоком стекали струи дождя.

– Но это совсем не похоже на Нэйс! – близоруко щурясь от света фонаря в его руке, протянула миссис Флагерти.

– Прямо в точку, м'леди! – закивал кучер. – До Нэйса еще, почитай, миль сорок.

– Но в таком случае… – вмешался судья, однако возница даже не дослушал его:

– Конячки дюже притомились, м'лорд! – смешно выговаривая явно непривычные ему английские слова, сообщил он, разводя руками. – Да и погодка, сами видите, такая, что не приведи Господь!

Словно подтверждая его слова, вновь оглушительно громыхнуло. Жена и дочь судьи – бледная, болезненного вида белокурая девушка пятнадцати лет, – торопливо перекрестились и зашептали молитву.

– Где мы? – поинтересовался я. – Кажется, это какой-то постоялый двор?

– Он и есть, м'лорд! – закивал кучер. – Только не «какой-то», а, будет мне позволено так сказать, самый что ни на есть наипервейший в этих краях. Постели чистые, чтобы клоп какой – так ни-ни, а стряпня – вилку проглотишь! Вкуснее тутошних бараньих ребрышек с картошкой и вареного лосося на сто миль окрест не сыскать, а уж эль такой…

– Разумеется, тебя он интересует в первую очередь, мошенник, – нахмурился мистер Флагерти. – Наверняка здешний хозяин тебе еще и приплачивает… Однако как вы считаете, друг мой, – обратился он ко мне, – не стоит ли нам потерпеть тяготы пути еще несколько часов, но уж потом остановиться в какой-нибудь приличной гостинице, а не в этом захолустье?

– Воля ваша, м'лорд, – зачастил кучер, не дав мне и рта раскрыть, – но только, ежели по-честному, в Нэйс-то можно и до утра не поспеть. Потому как конячки дюже притомились, а дорога знай себе раскисает, будто при втором Потопе. И ежели застрянем среди ночи, или, того хуже, – колесо соскочит али ось поломаем, сохрани нас от того святые угодники, то куда как хуже будет. Особливо если, – тут он хитро прищурился и таинственно понизил голос, косясь на женщин, – лихие людишки нагрянут. Хотя, по правде сказать, и им, поди, в такую ночку не слишком-то уютно по кустам да канавам хорониться. Так что если м'лордам позарез нужны приличия и они всенепременно желают путь продолжать…

Но тут жена и дочь судьи стали наперебой убеждать нас переночевать здесь и пуститься в дорогу посветлу.

– Мошенник добился своего, – ухмыльнулся глава семейства, виновато разводя руками. – Боюсь, мой юный друг, мы с вами обречены на ужас ночевки в грязи, среди овец и крестьян.

– Скажете тоже, м'лорд! – возмутился возница, – как мне показалось, совершенно искренне, от чего его жуткий акцент еще усилился – Да у мамаши Браниган чисто, что в твоей церкви! А кухня!..

– Да-да, про кухню мы уже поняли, – отмахнулся мистер Флагерти. – Ребрышки, лосось и эль… Хотя по мне, куда полезнее сейчас был бы стаканчик горячего грога. – Он оглушительно чихнул, вытер нос необъятным платком, извлеченным из-за отворота рукава, и провозгласил: – Что ж, решено! В руки Твои, Господи, вверяем души твои в месте сем… кстати, а как именуется это заведение?

– Осмелюсь доложить, «Веревка», – поклонился кучер, низвергнув с полей своей шапки обильный водопад и даже не пытаясь скрыть довольной улыбки. – То есть это так местные называют промеж собою, для краткости. А так-то «Третьей петлей» величают. Дорога-то тут все сплошь петляет, все поворот да поворот…

Говоря это, он поднял фонарь повыше, и словно дожидавшийся этого порыв ветра качнул вывеску над входной дверью. Видимо, когда-то на ней и впрямь была изображена извилистая дорожка, похожая на свернувшуюся кольцами змею, однако теперь, да еще и в темноте…

– Вылитый «пеньковый воротник», как именуют его иные мои подопечные! – фыркнул судья. – Нечего сказать, внушает доверие! Вы еще не передумали ночевать в таком месте, дорогие? Что ж, тогда – вперед! – Он помог своим домочадцам выйти из кареты и широко зашагал впереди всех по лужам к дому.

Несмотря на скепсис моего спутника, я не мог не признать, что постоялый двор оказался весьма уютным местом. Разумеется, в любом более-менее крупном городе вы без труда найдете пристанище куда фешенебельнее. Но в осенней ночи, когда ветер, в котором уже ощущается дыхание близкой зимы, стремится сорвать с вашего тела влажную одежду, крепкие стены и пышущий жаром очаг, в котором пылают пласты торфа – обычного в здешних краях топлива, – кажутся уютнее любого дворца. А аппетитные запахи готовящегося мяса, яблочного пирога и подогретого с пряностями вина заставляют кровь быстрее бежать по жилам.

Хозяйка – высокая, хмурая седая женщина с темным, морщинистым лицом, тут же принялась с неподдельным участием хлопотать над нашими спутницами. Две и без того расторопные служанки просто сбились с ног, выполняя ее многочисленные приказания. Зато в итоге даже мистер Флагерти, как и многие мужчины в его возрасте отличавшийся некоторой ворчливостью, не смог не признать, что «Третья петля» – весьма милое место. А отведав так разрекламированного кучером лосося, овощного рагу, домашнего сыра и запив все это парой стаканчиков отменного грога, сей достойный господин, забыв о своих недавних сомнениях, пребывал в самом благостном расположении духа.

– Как вы были неправы, друг мой! – порядком захмелев, рассуждал он часом спустя, когда женщины и немногие прочие постояльцы отправились на покой, а мы остались сидеть в обеденной зале перед камином, чтобы выкурить по трубке и поговорить. – И как я счастлив, что спасительная мысль остановиться здесь посетила мою старую голову!

Разумеется, я нисколько не обиделся и не стал его разубеждать.

– М-да, и кто бы мог подумать, что такое милое и уютное место носит столь зловещее название. Ибо – длинная трубка судьи начертила в воздухе замысловатую фигуру – я готов поставить свой лучший парик против прошлогоднего каштана в том, что хозяйка лукавит, а народное название постоялого двора куда ближе к истине.

– Вот как? – скорее из вежливости, чем из любопытства поинтересовался я.

– Да-с. Я, знаете ли, перекинулся парой слов с этой Марой Браниган, пока она устраивала Эстер и Джудит. Говорит, предок ее, что когда-то построил постоялый двор на этом месте, прозывался Шон Веревка, оттого-де местные и стали говорить: «Пойдем в Веревку».

– Что ж, – пожал плечами я, – объяснение кажется мне вполне логичным.

– Однако, – продолжал мистер Флагерти, все более распаляясь, – дальше я спросил: отчего предка почтенной вдовы так прозвали? Так она смутилась и пробормотала что-то насчет того, что был он длинный и тощий, а потом улизнула под каким-то благовидным предлогом. А ведь нас, ирландцев, хлебом не корми – дай только почесать языком про своих предков!