Аглая: Ученица хозяина Мёртвой пряжи

Солнечный колос. Простой, но полный могучей, светлой силы узор. Переплетение колосьев, в сердцевине которого – маленький солнечный круг. Жизнь, урожай, тепло, здоровье. Всё то, чего не было в этом проклятом месте. Всё то, в чём так нуждался мой брат.

Я буду ткать то, что умею. То, чему учила меня матушка, а её – её мать. Простой, но древний знак нашего рода, оберег от хвори и тёмных сил. Переплетение тугих колосьев, полных зерна, и яркого солнечного луча, пробивающегося сквозь них. Символ жизни, здоровья и сытости. Матушка сказывала, что наша прабабка таким узором когда-то спасла всю деревню от чёрного мора, выткав его на полотне и повесив над колодцем.

Первые несколько стежков дались с трудом. Руки не слушались, путались в нитях. Но потом я закрыла глаза и заставила себя вспомнить. Не боль, не страх, не холод этой проклятой мастерской. А тёплые матушкины руки, направляющие мои. Её тихий голос, напевающий старую песню. Смех Яруна, когда он пытался поймать солнечного зайчика на стене. Запах свежеиспечённого хлеба.

И случилось чудо.

Огонёк лучины вздрогнул и затрепетал, готовый погаснуть. Но вместо этого пламя вдруг выровнялось, разгорелось ярче, прогоняя тени из углов. Я знала, что это не просто так. Это старый дух дома, Дед Житный, которому я оставляла подношения, давал мне свой свет. Он тоже был на моей стороне.

Я была не одна. Со мной были зверь, птица, что спала сейчас на плече у своего хозяина, и дух этого дома.

А льняная нить под моими пальцами вдруг потеплела. Она больше не была просто нитью. Она стала живой. Я вплетала в неё не узор, а молитву. Каждый стежок был словом, обращённым к брату.

– Живи, Яруша, – шептали мои губы, а пальцы летали всё быстрее и быстрее. – Дыши полной грудью. Пусть хворь уйдёт, как уходит талая вода по весне.

Станок, до этого скрипевший так, словно жаловался на свою участь, вдруг затих. Его движения стали плавными, бесшумными. Я чувствовала, как невидимая сила помогает мне, направляет челнок, подтягивает нити ровнее, чем я сама смогла бы. Дед Житный был здесь, рядом, и он одобрительно кряхтел, довольный тем, что в его доме наконец-то творится настоящее, светлое ремесло, а не чёрное колдовство.

Я перестала замечать время. Усталость отступила, сменившись странным, звенящим восторгом. Нити в моих руках начали светиться. Неярко, робко, словно в них запутались светлячки. Мягкий, золотистый свет заливал станок, мои руки, спящего на коленях хорька. Он разгонял мрак по углам, и тени, шипя, жались к стенам, не смея приблизиться. Я ткала не просто полотно. Я ткала щит из света и любви, посылая его через леса и поля туда, где в маленькой, ветхой избе угасал мой брат.

– Беги по дорожке, держись за солнышко, – напевала я старую колыбельную, ту самую, что не смогла допеть ему перед уходом. – Пусть ножки твои снова станут быстрыми. Пусть щёки твои снова станут румяными.

Я вложила в этот узор всё, что у меня было. Всю свою тоску по дому, всю свою любовь, всю свою ярость и ненависть к тому, кто запер меня здесь. И полотно отзывалось. Оно становилось плотным, упругим, тёплым на ощупь, словно живая кожа. Колосья на нём выглядели так, будто и вправду были согреты летним солнцем, а луч, пронзавший их, казалось, вот-вот ослепит своим сиянием.

Когда последний узелок был завязан, я откинулась на спинку стула, совершенно опустошённая, но по-странному счастливая. В окне уже серел рассвет. Моя работа была закончена. Полотно на станке больше не светилось так ярко, оно впитало свет в себя, и теперь лишь едва заметно мерцало, словно было усыпано звёздной пылью.

Я аккуратно сняла Шмыга с колен, который недовольно фыркнул, но не проснулся, и уложила его в старую корзину с ветошью. Затем срезала полотно со станка. Оно было небольшим, с мужской платок размером, но весило в руке, как слиток золота. Я прижала его к щеке. Оно было тёплым и пахло домом.

Что теперь? Что я скажу, когда он придёт? Мрак. Мой жестокий наставник, мой тюремщик. Он придёт за работой для Хозяина. А у меня готово лишь это – сотканное из непослушания и надежды полотно, прямое оскорбление Мороку. Мне конец. Но, глядя на золотистые колосья, я чувствовала не страх, а странное, горькое умиротворение. Я сделала то, что должна была.

Шаги за дверью раздались внезапно. Тяжёлые, неторопливые, полные затаённой угрозы. Я знала эту походку. Сердце ухнуло куда-то вниз и забилось частым, испуганным воробьём. Дверь скрипнула, и на пороге выросла его тёмная, угловатая фигура.

Мрак вошёл в мастерскую, как входит зима – бесшумно, неся с собой холод и ощущение неотвратимости. Он не взглянул на меня, его глаза цвета замёрзшего озера скользнули по пустому месту, где ещё вчера лежали хозяйские нити, потом по брошенному на пол мёртвому узору хищного цветка. На красивом лице застыла привычная маска холодного презрения и вселенской усталости. На его губах зазмеилась привычная, злая усмешка. Он готовился увидеть мой провал, чтобы с торжествующей усмешкой отнести его Хозяину. Он ждал этого, мои слёзы, мою сломленную покорность.

Но вместо триумфа, застыл.

Это было едва заметное движение, вернее, его отсутствие. Он просто перестал дышать на один удар сердца. Я видела, как напряглась линия его плеч под рубахой. Он медленно, очень медленно шагнул вперёд. Его глаза цвета замёрзшего озера были прикованы к моему полотну.

Оберег больше не светился. При дневном свете он выглядел как простая, пусть и ладная, вышивка на белом льне. Солнечный колос в центре, обрамлённый защитным кругом. Но Мрак видел нечто иное. Я знала это. Он, проклятый, бессмертный, насквозь пропитанный магией этого места, он чувствовал ту силу, что я вплела в каждую нить.

Он подошёл к самому станку. Протянул руку, но не коснулся ткани. Его пальцы замерли в паре вершков от вышивки, и я увидела, как дрогнул мускул на его жёстко сжатой челюсти. Он смотрел не на узор. Он смотрел в его суть. В мою душу, в мою любовь к брату, в мою отчаянную молитву. Он видел не вышивку, а чистое, незамутнённое колдовство света, рождённое не из заклинаний и ритуалов, а из самого сердца.

Его взгляд метнулся ко мне. И я утонула в его глазах. Презрение исчезло. Усталость испарилась. В ледяной глубине плескалось неверие, потрясение и… что-то ещё. Что-то, чему я не могла подобрать названия. Что-то похожее на узнавание, словно он увидел давно забытый, родной язык в чужой и враждебной стране. В его глазах цвета замёрзшего озера на один краткий, головокружительный миг треснул лёд.

Он молчал. Тишина в мастерской стала такой плотной, что, казалось, её можно было потрогать. Она звенела в ушах, давила на плечи. Я ждала чего угодно: яростного крика, обвинений в непослушании, жестокой насмешки. Но он молчал.

Наконец, он осторожно, двумя пальцами, словно боясь обжечься или спугнуть диковинную птицу, взял полотно, снял его с пялец. Сложил. И всё так же молча повернулся, чтобы уйти.

– Что… что ты сделаешь? – вырвался у меня сдавленный шёпот.

Он остановился в дверях, спиной ко мне. Его плечи были напряжены, как тетива лука.

– То, что должен, – глухо бросил он, не оборачиваясь.

И вышел, оставив меня одну в гулкой, холодной пустоте. Я смотрела на опустевший дверной проём, и душа моя разрывалась надвое. Что означал этот его взгляд? Что скрывалось за этим глухим голосом? Помощь или приговор? Я не знала. Я только чувствовала, что этой ночью, сама того не ведая, я изменила правила игры. Я вплела в мёртвое полотно этой Прядильни новую, живую нить. И теперь оставалось лишь ждать, какой узор она выткет на наших судьбах. И не станет ли она удавкой на моей шее.

На балку под потолком бесшумно опустился огромный чёрный ворон. Теневой. Он склонил голову набок, посмотрел на меня своим умным, не птичьим взглядом и издал один-единственный, низкий, гортанный звук. Это не был крик угрозы или карканье тревоги. Это было что-то иное. Вопросительное. Ожидающее. И от этого звука по моей спине пробежал холодок, куда более страшный, чем от утреннего сквозняка.

ГЛАВА 8. РЕВНОСТЬ И ЗАЩИТА

(От лица Аглаи)

– Ко мне, – донеслось из недр главного дома, и этот тихий, лишённый всякого нажима голос просквозил по мастерской холоднее зимнего ветра, заставив смолкнуть и жужжание веретён, и робкие перешёптывания.

Каждый в этом проклятом месте знал, что означает этот зов. Он не был приглашением. Он был приговором, который ещё только предстояло зачитать. Сердце моё сделало тяжёлый, глухой скачок и покатилось куда-то вниз, в ледяную пустоту живота. Я медленно поднялась из-за станка, чувствуя на себе десятки взглядов – испуганных, как у Весняны, пустых, как у Дарины, и безразличных, как у Остапа, что застыл у своих чанов с краской подобно каменному истукану. Взгляд Мрака я не искала, но ощущала его на затылке – тяжёлый, буравящий, словно он пытался просверлить в моём черепе дыру и прочесть там все мои страхи.

Путь до хозяйских покоев показался мне длиннее, чем вся дорога от родной деревни до этой усадьбы. Каждый шаг отдавался гулким эхом в оглушительной тишине, а резные тени от гобеленов на стенах, казалось, тянули ко мне свои когтистые лапы. Здесь всё было мёртвым: и камень под ногами, и бархат на окнах, и даже пламя в камине, что горело ровно и безжизненно, пожирая дрова, но не даря ни крупицы тепла.

Хозяин Морок сидел в своём кресле, похожем на трон из чёрной кости, и держал в руках моё ночное творение. То самое полотно с обережным узором, что я вышивала для Яруна, вкладывая в каждый стежок не умение, а всю свою душу, всю свою отчаянную молитву о его жизни. В руках колдуна оно выглядело чужеродным, слишком живым для этого склепа. Золотые нити колосьев, казалось, источали невидимый свет, а вплетённый в них солнечный луч горел так ярко, словно и впрямь вобрал в себя частицу полуденного зноя.

– Подойди, – его голос был мягок, как бархат, но под этим бархатом скрывался холод стали.

Я сделала несколько шагов, остановившись на почтительном расстоянии. Он поднял на меня глаза – глаза цвета грозового неба, в которых не было ни гнева, ни радости, лишь глубокое, хищное любопытство исследователя, наткнувшегося на диковинного зверька.

– Любопытно, – протянул он, проводя длинным бледным пальцем по вышивке. – Я даю тебе мёртвую пряжу, учу тебя работать с тенью, а ты… ты творишь из неё свет. Откуда в тебе это, дитя?

Я молчала, вцепившись пальцами в грубую ткань своего платья. Что я могла ему ответить? Что черпала силы в любви к брату? Что вспоминала тепло материнских рук и запах свежеиспечённого хлеба? Для него, сотканного из мрака и холода, эти слова были бы лишь пустым звуком.

– Дикая, неогранённая сила, – прошептал он, скорее себе, чем мне, и в его голосе прозвучало нечто похожее на восхищение. Ледяное, собственническое восхищение. Он поднялся, приблизившись ко мне вплотную. От него пахло озоном, пылью древних книг и увяданием. – Какой чистый источник… Я почти забыл, каково это на вкус.

Он протянул руку и взял мою ладонь. Его прикосновение было не просто холодным. Это был холод могильной плиты, высасывающий жизнь. Я ощутила, как тепло стремительно покидает моё тело, утекая в его сухие, сильные пальцы. По венам будто побежал невидимый ледок, сковывая, замораживая. Я дёрнулась, пытаясь вырваться, но его хватка была железной. В глазах на миг потемнело, и я увидела, как золотистые искорки моей вышивки тускнеют, словно он пил не только мою силу, но и силу моего творения.

В этот самый миг краем затуманенного зрения я уловила движение в дверном проёме, где застыли остальные. Это был Мрак. Он не шелохнулся, но его плечи дёрнулись, а свободная рука резко сжалась в кулак. Он качнулся, словно от внезапного головокружения, и на его обычно непроницаемом лице проступила серая бледность. Губы его были плотно сжаты, а в глубине глаз на долю секунды мелькнуло что-то похожее на отражение моей собственной боли. Он ощущал это. Не видел, а именно ощущал, как из меня уходит жизнь. И это знание, промелькнувшее в его взгляде, было страшнее самого прикосновения Морока.