Машина эмпатии

Он не мог отрицать, что испытал почти физическую боль, когда связь прервалась. Но разве это не естественно? Разве не так человек должен чувствовать себя, вернувшись к своему естественному состоянию изоляции после момента истинной связи с другим сознанием?

Воронин посмотрел на прототип «Машины эмпатии», лежащий на столе. В тусклом свете ночной лаборатории устройство казалось почти живым – сложным организмом, свернувшимся в ожидании.

«Мы создали нечто большее, чем просто технологию, – подумал Воронин. – Мы создали новую форму человеческого опыта. И теперь нам предстоит научиться жить с ней».

Через неделю, как и было решено, команда собралась для обсуждения результатов анализа данных и планирования следующих экспериментов. Воронин настоял на строгом научном подходе: постепенное увеличение продолжительности сеансов, тщательный мониторинг долгосрочных эффектов, разнообразие пар участников для исключения индивидуальных особенностей.

Крылов, хоть и с неохотой, согласился с этим консервативным подходом, но при этом активно продвигал идею параллельного развития более компактной и удобной версии устройства – «чтобы облегчить проведение экспериментов», как он объяснял.

Следующие два месяца были наполнены интенсивной работой. Эксперименты становились всё более продолжительными и сложными. Участники не только пассивно воспринимали эмоции друг друга, но и учились направлять их, модулировать, создавать эмоциональные «послания».

Воронин лично участвовал в большинстве тестов, набирая уникальный опыт эмоционального взаимодействия с разными людьми. Каждый человек, как он обнаружил, обладал своим уникальным эмоциональным «отпечатком» – особым качеством чувств, отличающим его от всех остальных.

Особенно интересным оказался опыт соединения с Валентином Крыловым. Его эмоциональный мир был удивительно насыщенным и контрастным – яркие вспышки энтузиазма сменялись периодами холодной расчётливости, под которыми скрывались глубинные слои тщательно контролируемых страхов и амбиций.

– Ты полон сюрпризов, Валентин, – сказал Воронин после их первого сеанса.

Крылов усмехнулся, снимая электроды:

– Как и ты, Саша. Никогда бы не подумал, что под твоей научной отстранённостью скрывается такая… страсть. Ты горишь этим проектом, буквально пылаешь.

Воронин не ответил. Ему было немного не по себе от мысли, что Крылов так глубоко проник в его эмоциональный мир. Это было похоже на обнажение души перед человеком, которого он, как вдруг осознал, на самом деле почти не знал.

Прототип «Машины эмпатии» с каждой неделей становился всё более совершенным. Инженеры команды, вдохновлённые успехами, работали над уменьшением размеров устройства, улучшением его эргономики, расширением функционала. Крылов активно поддерживал эти усилия, часто оставаясь в лаборатории до поздней ночи, обсуждая технические детали с инженерами.

Однажды, когда большинство сотрудников уже разошлись, Воронин застал Крылова за изучением схем устройства. Он сидел, склонившись над голографическим дисплеем, и что-то быстро записывал в свой личный планшет.

– Не знал, что ты так интересуешься технической стороной, Валентин, – заметил Воронин, подходя ближе.

Крылов вздрогнул и быстро выключил планшет.

– А, Саша… Просто пытаюсь лучше разобраться в принципах работы. Всё-таки я соавтор патента, нужно понимать, что мы создаём.

Воронин кивнул, но какое-то смутное беспокойство кольнуло его. Он вспомнил предостережения профессора Лейбина.

– Конечно. Но не забывай, что все технические детали конфиденциальны. Никаких записей за пределами защищённой сети института.

– Разумеется, – с лёгкой обидой ответил Крылов. – За кого ты меня принимаешь?

На следующий день Воронин решил провести неожиданный эксперимент. Во время очередного сеанса с Крыловым он намеренно сфокусировался на своих подозрениях, позволив им выйти на поверхность сознания.

Реакция Крылова была мгновенной – Воронин почувствовал всплеск тревоги, быстро сменившийся маской спокойной уверенности. Это был лишь мгновенный импульс, но Воронину этого хватило. Крылов что-то скрывал.

После сеанса Воронин решил проверить свои подозрения. Он дождался, когда Крылов уйдёт на встречу с инвесторами, и запросил доступ к журналам активности защищённой сети института. То, что он обнаружил, подтвердило его опасения – Крылов копировал технические спецификации и результаты экспериментов на внешние носители.

Воронин сидел, глядя на экран, и чувствовал, как внутри растёт холодное разочарование. Он доверял Валентину, считал его другом и единомышленником. И вот теперь…

Когда Крылов вернулся вечером в лабораторию, Воронин ждал его, сидя в полутьме своего кабинета.

– Как прошла встреча с инвесторами? – спросил он, когда Крылов вошёл.

– Продуктивно, – ответил тот, включая свет. – Они готовы увеличить финансирование, но хотят видеть более конкретные планы коммерциализации.

– Интересно, – медленно проговорил Воронин. – А что именно ты им показывал? Надеюсь, не те файлы, которые копировал из нашей защищённой сети?

Крылов замер, его лицо на мгновение застыло, а затем он улыбнулся – широко и уверенно:

– Саша, о чём ты? Я показывал только общую презентацию, которую мы утвердили.

– Не лги мне, Валентин, – Воронин развернул к нему экран с журналами доступа. – Вот доказательства. Ты воровал наши данные. Зачем? Для каких инвесторов?

Крылов молчал несколько секунд, а затем вздохнул и сел напротив:

– Хорошо, Саша. Давай поговорим начистоту. Да, я копировал данные. Но не для того, чтобы украсть их или продать конкурентам. Я создаю параллельную линию исследований, более прагматичную, ориентированную на практическое применение.

– Без моего ведома? За моей спиной? – возмущённо спросил Воронин.

– Потому что ты бы не одобрил! – в голосе Крылова звучало нетерпение. – Ты слишком осторожен, Саша. Слишком академичен. Мы создали технологию, которая может изменить мир, а ты хочешь десятилетиями проводить эксперименты в лаборатории!

– Потому что это безопасно! Потому что мы всё ещё не знаем всех последствий!

– И никогда не узнаем, если не выпустим технологию в реальный мир! – Крылов наклонился вперёд. – Послушай, Саша. Я не собирался тебя предавать. Я просто… ускоряю процесс. У меня есть связи, есть финансирование. Мы можем создать компанию, вывести «Машину эмпатии» на рынок в течение года. Представляешь, сколько людей смогут воспользоваться нашим изобретением?

Воронин покачал головой:

– Мы не готовы к массовому использованию. У нас нет данных о долгосрочных эффектах, о потенциальных рисках зависимости, о психологических последствиях…

– И не будет, пока мы не начнём реальные испытания! – Крылов встал, его глаза горели энтузиазмом. – Саша, я предлагаю тебе партнёрство. Настоящее, равное партнёрство. Мы вместе создадим компанию, вместе выведем технологию на рынок. Ты будешь научным директором, я возьму на себя бизнес. Вместе мы изменим мир!

Воронин смотрел на своего коллегу долгим, оценивающим взглядом. Предложение было заманчивым, он не мог этого отрицать. Часть его хотела согласиться, увидеть своё изобретение в руках миллионов людей, стать свидетелем революции в человеческом общении, которую он предсказывал.

Но другая часть, более осторожная, помнила предостережения Лейбина. Помнила случаи «эмоционального выгорания» у некоторых участников длительных экспериментов. Помнила свои собственные тревожные сны после особенно интенсивных сеансов.

– Нет, Валентин, – наконец произнёс он. – Я не могу согласиться на это. Не сейчас, когда у нас так много неизвестных переменных.

Лицо Крылова изменилось, в глазах появился холодный расчёт:

– Жаль. Я надеялся, что ты поймёшь. Но я уважаю твоё решение, – он помолчал. – Что ты собираешься делать с этой информацией?

– Ещё не решил, – честно ответил Воронин. – Но я не могу больше доверять тебе, Валентин. Я вынужден попросить тебя покинуть проект.

– Ты не можешь этого сделать, – спокойно возразил Крылов. – У меня равные с тобой права на интеллектуальную собственность. Я соавтор патента.

– Который ещё не получен, – напомнил Воронин. – И который может быть оспорен, если я представлю доказательства твоих манипуляций с данными.

Они смотрели друг на друга, и между ними словно пролегла невидимая пропасть.

– Не делай этого, Саша, – тихо произнёс Крылов. – Ты пожалеешь. Без моих связей и организаторских способностей проект застопорится. Ты никогда не получишь достаточного финансирования для продолжения исследований.

– Возможно, – согласился Воронин. – Но лучше двигаться медленно в правильном направлении, чем быстро – в неизвестность.

Крылов покачал головой:

– Ты ошибаешься. И ты это поймёшь. Но тогда будет уже поздно.

На следующее утро Воронин собрал всю команду и объявил, что Валентин Игоревич Крылов больше не является частью проекта «из-за непримиримых разногласий относительно стратегии исследований». Новость была встречена с удивлением и даже шоком – Крылов был популярен в команде благодаря своему харизматичному характеру и организаторским способностям.

Ещё более шокирующим стало то, что вместе с Крыловым ушли трое ключевых инженеров, заявив о своём несогласии с «излишне осторожным подходом» Воронина.

Это был тяжёлый удар по проекту. Финансирование, которое во многом зависело от связей Крылова, сократилось. Темп исследований замедлился. Но Воронин не жалел о своём решении. Он был убеждён, что поступил правильно, поставив научную добросовестность выше коммерческой выгоды.

Спустя несколько недель после ухода Крылова в лабораторию нейротехнологий пришло официальное письмо. Некая компания «НейроСинк», основанная Валентином Крыловым, подала параллельную заявку на патент технологии «эмоциональной синхронизации» – по сути, той же самой «Машины эмпатии», но под другим названием и с незначительными техническими отличиями.

Воронин сидел в своём кабинете, глядя на письмо, и чувствовал смесь разочарования и гнева. Крылов не просто ушёл – он забрал с собой их общую идею, их совместное детище, чтобы развивать его по своему усмотрению, без научных скрупул и этических ограничений.

В этот момент Воронин пообещал себе: что бы ни случилось дальше, он не позволит своему изобретению стать инструментом манипуляции или эксплуатации. Он будет продолжать исследования, но с ещё большей осторожностью и ответственностью. И если потребуется, он будет бороться против искажения своей идеи всеми доступными средствами.

Он не знал тогда, что эта борьба станет делом всей его оставшейся жизни.

Глава 3: Клинические испытания

Осень 2032 года выдалась в Санкт-Петербурге необычайно тёплой и солнечной, словно природа пыталась компенсировать учёным мрачность их научных перспектив после ухода Крылова и сокращения финансирования. Воронин возвращался в институт после очередной малопродуктивной встречи с потенциальными инвесторами. Патентный спор с «НейроСинк» отпугивал многих – никто не хотел вкладываться в технологию с неясным правовым статусом.

Настроение было подавленным, но Воронин не собирался сдаваться. Он верил в свой проект, в его научную и этическую обоснованность. Крылов мог украсть технические спецификации, но не мог украсть видение и цель – создать инструмент, помогающий людям преодолеть эмоциональные барьеры для истинного взаимопонимания.

В вестибюле института его ждал профессор Лейбин, непривычно взволнованный.

– Александр, наконец-то! Я пытался дозвониться до тебя.

– Извините, профессор, телефон разрядился, – Воронин вопросительно посмотрел на учителя. – Что-то случилось?

– Случилось, но хорошее, – Лейбин улыбнулся. – Помнишь, я говорил о своей бывшей аспирантке, которая работает в клинике нейропсихологии? Елена Сергеевна Климова. Она здесь, хочет поговорить о возможном сотрудничестве.

Воронин вспомнил – профессор действительно упоминал о талантливом специалисте по эмпатии, которая могла бы помочь проекту с клинической стороны.

– Это отличная новость, – искренне обрадовался Воронин. – Где она?

– В твоей лаборатории. Я показал ей прототип и предварительные результаты. Она очень заинтересована.

Они поднялись на лифте на четвёртый этаж, где располагалась лаборатория нейротехнологий. Воронин пытался вспомнить всё, что знал о Елене Климовой – 34 года, психотерапевт с двумя докторскими степенями, специализируется на лечении эмоциональных травм и расстройств эмпатии, автор нескольких инновационных методик психотерапии. Судя по всему, именно тот специалист, который был нужен проекту сейчас.

В лаборатории их встретила женщина с короткими тёмными волосами и внимательным взглядом карих глаз. Она стояла у голографического дисплея, изучая данные последних экспериментов. На ней был строгий тёмно-зелёный костюм, подчёркивающий её стройную фигуру. При виде Воронина она улыбнулась и протянула руку:

– Елена Климова. Рада наконец познакомиться с вами, Александр Николаевич. Много о вас слышала.

Её рукопожатие было крепким и уверенным – рука профессионала, привыкшего брать на себя ответственность.

– Взаимно, Елена Сергеевна, – ответил Воронин, ощущая необычное волнение. – Профессор Лейбин очень высоко отзывался о вас.

– Михаил Давидович слишком добр к своим ученикам, – улыбнулась Елена, бросив тёплый взгляд на профессора. – Но я действительно впечатлена вашей работой. «Машина эмпатии» – это потрясающая концепция. Я изучила все доступные материалы и считаю, что ваше устройство может произвести революцию в психотерапии.

Воронин не смог сдержать улыбки – после недель скептицизма и сомнений со стороны потенциальных инвесторов такой энтузиазм был как глоток свежего воздуха.

– Вы правда так считаете?

– Абсолютно, – кивнула Елена. – Представьте только: терапевт, который буквально чувствует эмоциональное состояние пациента. Не интерпретирует его слова, не анализирует язык тела, а непосредственно ощущает его переживания. Это может сделать психотерапию на порядок эффективнее, особенно в случаях, когда пациенты испытывают трудности с вербализацией своих эмоций.

– Именно такое применение я и представлял с самого начала, – оживился Воронин. – Не развлечение, не социальную сеть нового поколения, а инструмент помощи людям, испытывающим эмоциональные трудности.

– Я предлагаю провести серию клинических испытаний в нашей клинике, – продолжила Елена. – У нас есть пациенты с различными эмоциональными расстройствами, которые могли бы согласиться участвовать в эксперименте. Разумеется, с соблюдением всех этических норм и протоколов безопасности.

– Это… это было бы идеально, – Воронин не мог поверить своей удаче. – Но есть одна проблема – финансирование. После ухода Крылова наш бюджет сильно сократился.

– Я знаю о ваших трудностях, – кивнула Елена. – Профессор Лейбин рассказал мне. Но у меня есть хорошие новости. Наша клиника получила грант на исследование инновационных методов психотерапии. Если вы согласитесь на сотрудничество, часть этих средств может быть направлена на ваш проект.

Воронин переглянулся с профессором Лейбиным, не скрывая удивления и радости.

– Елена Сергеевна, это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Чем мы заслужили такую удачу?

Елена рассмеялась – открытым, искренним смехом:

– Не удача, а взаимный интерес. Я давно изучаю нейрофизиологические основы эмпатии. Ваш проект – это шанс для меня проверить некоторые теоретические гипотезы. Кроме того… – она немного смутилась, – я верю в то, что технологии должны служить гуманным целям. А ваша «Машина эмпатии» – именно такая технология. По крайней мере, в ваших руках.

Последняя фраза заставила Воронина задуматься – значит, Елена знала о Крылове и его компании «НейроСинк». Но она всё равно выбрала сотрудничество с ним, а не с более обеспеченным и амбициозным конкурентом.

– В таком случае, – сказал он, протягивая руку, – добро пожаловать в команду, Елена Сергеевна.

– Зовите меня просто Елена, – улыбнулась она, пожимая его руку. – Я думаю, нам предстоит очень тесное сотрудничество.

Проект словно обрёл второе дыхание. В течение следующего месяца Воронин и его команда работали в тесном контакте с клиникой нейропсихологии, адаптируя «Машину эмпатии» для терапевтического применения. Прототип был модифицирован для большей безопасности и комфорта пациентов, разработаны специальные протоколы для различных типов психологических расстройств.

Елена оказалась не только блестящим специалистом, но и удивительно комфортным человеком для совместной работы. Она быстро нашла общий язык со всей командой, внося свежие идеи и помогая преодолевать технические трудности с позиции практикующего психотерапевта.

Особенно хорошо она взаимодействовала с Ворониным. Их научные дискуссии часто продолжались долго после окончания рабочего дня – за чашкой чая в лаборатории или во время совместных прогулок по вечернему Петербургу. Они обнаружили множество общих интересов и схожее видение того, как технологии могут помочь людям преодолеть эмоциональные барьеры.

Воронин ловил себя на мысли, что ждёт этих разговоров с всё большим нетерпением. В Елене он нашёл не просто коллегу, но родственную душу, человека, который интуитивно понимал его научные и этические принципы.

Наконец наступил день первого клинического испытания «Машины эмпатии». Пациентом был 42-летний мужчина с посттравматическим стрессовым расстройством – бывший военный, участник локального конфликта. В течение трёх лет он безуспешно боролся с ночными кошмарами, приступами паники и эмоциональным отупением, характерным для ПТСР.

Испытание проходило в специально оборудованной комнате клиники, с полным мониторингом жизненных показателей обоих участников. Елена должна была выступить в роли терапевта, а Воронин – наблюдать за процессом и контролировать техническую сторону.

– Вы уверены, что хотите участвовать лично? – спросил он Елену перед началом сеанса. – Эмоциональное состояние пациента с ПТСР может быть очень интенсивным и тяжёлым для восприятия.

– Именно поэтому я должна участвовать сама, – твёрдо ответила Елена. – Я не могу просить своих коллег рисковать, если не готова рисковать сама. Кроме того, у меня большой опыт работы с пациентами с ПТСР. Я знаю, чего ожидать… теоретически.

Последнее слово она произнесла с лёгкой неуверенностью, и это не укрылось от внимания Воронина.

– Теория – это одно, а непосредственное переживание чужой травмы – совсем другое, – заметил он. – Даже в наших экспериментах со здоровыми добровольцами интенсивные эмоции иногда вызывали сильную реакцию. А здесь мы имеем дело с глубокой психологической травмой.

– Я понимаю риски, – кивнула Елена. – Но я также верю в потенциальную пользу. Если я смогу действительно почувствовать то, что чувствует мой пациент, я смогу помочь ему намного эффективнее.

Воронин хотел возразить, но понимал, что она права. Это был риск, но риск оправданный – ради научного прогресса и ради помощи людям, страдающим от эмоциональных расстройств.

– Хорошо, – согласился он. – Но при первых признаках дистресса мы прекращаем сеанс.

Елена улыбнулась:

– Договорились, доктор Воронин. Хотя я планирую завершить сеанс полностью.

Сергей Петрович Коваленко, пациент с ПТСР, сидел в удобном кресле, с некоторым недоверием разглядывая прототип «Машины эмпатии». Это был крепкий мужчина с военной выправкой, но его выдавали глаза – настороженные, с затаённой болью, постоянно сканирующие помещение в поисках потенциальной угрозы.

– Значит, это устройство позволит вам почувствовать то, что чувствую я? – спросил он Елену, когда та объясняла процедуру.

– Именно так, Сергей Петрович. Но только если вы дадите на это согласие. Мы хотим, чтобы вы поделились с нами тем, что тяжело выразить словами. Это может помочь нам лучше понять вашу ситуацию и подобрать более эффективное лечение.

Коваленко задумался, затем решительно кивнул:

– Если это поможет… я готов попробовать. Хуже уже не будет, а лучше не становится, сколько ни рассказывай.

Подготовка к сеансу заняла около двадцати минут. Воронин лично проверил настройки устройства, убедился, что мониторы жизненных показателей работают корректно, а аварийное отключение доступно одним нажатием кнопки.

– Начинаем сеанс, – объявил он, когда всё было готово. – Активация через пять… четыре… три… два… один…

Он активировал «Машину эмпатии», и лица обоих участников на мгновение застыли, когда эмоциональная связь установилась.

Елена глубоко вдохнула, её глаза широко раскрылись. Воронин внимательно следил за показателями – пульс участился, кровяное давление повысилось, на электроэнцефалограмме появились характерные паттерны стрессовой реакции.

– Елена, вы в порядке? – обеспокоенно спросил он.

Она кивнула, не в силах сразу подобрать слова. Наконец, справившись с первоначальным шоком, она заговорила с Коваленко:

– Сергей Петрович… я чувствую… напряжение. Постоянное, фоновое напряжение, как будто… как будто что-то должно случиться. Что-то плохое.

Коваленко смотрел на неё с удивлением:

– Да… Постоянно. Как будто за спиной кто-то стоит. Даже когда я знаю, что никого нет.

– И страх, – продолжала Елена, прикрыв глаза, чтобы лучше сконцентрироваться на ощущениях. – Не острый, не паника, а… хронический. Как фоновый шум, к которому привыкаешь, но который никогда не исчезает.

– Да, – прошептал Коваленко. – Именно так. Я даже не замечаю его большую часть времени. Просто… живу с ним.

Воронин наблюдал за этим диалогом с растущим восхищением. То, что происходило, выходило за рамки обычной терапевтической сессии. Елена не просто спрашивала пациента о его чувствах – она непосредственно испытывала их и могла описать с точностью, недоступной при обычном взаимодействии.

– А ещё… – Елена вдруг напряглась, её дыхание стало прерывистым. – Ещё есть… пустота. Странная пустота, где должны быть чувства. Как будто часть эмоций… выключена.

– Эмоциональное отупение, – тихо произнёс Воронин. – Классический симптом ПТСР.

Коваленко смотрел на Елену со смесью удивления и облегчения:

– Вы действительно это чувствуете… Всё это время я пытался объяснить врачам, но не мог подобрать слова. А вы просто… знаете.

– Попробуйте вспомнить конкретный эпизод, связанный с травмой, – предложила Елена, хотя Воронин заметил, как дрожат её руки. – Что-нибудь, что вызывает особенно сильную реакцию.

Коваленко заметно напрягся, но кивнул и закрыл глаза. Через несколько секунд показатели Елены резко изменились – пульс подскочил до 120 ударов в минуту, дыхание стало быстрым и поверхностным, на лице выступил пот.

– Я… я вижу взрыв… – прошептала она, хотя на самом деле не «видела» ничего – машина передавала только эмоции, не образы. – Нет, я не вижу его, я… чувствую. Ужас. Оглушающий ужас и… беспомощность.

Её голос дрожал, на глазах выступили слёзы. Воронин был готов немедленно прервать эксперимент, но Елена жестом остановила его.

– Продолжаем, – с трудом проговорила она. – Я в порядке.

Коваленко тоже выглядел потрясённым, но по-иному – на его лице читалось странное облегчение, как будто тяжесть, которую он нёс годами, вдруг стала немного легче.

– Там был мой друг, Виктор, – произнёс он. – Мы вместе с детства. И я видел, как он… как его… – Коваленко не смог закончить фразу, но и не нужно было – Елена уже чувствовала всё, что он не мог выразить словами.

– Вина, – прошептала она. – Невыносимая вина. Вы думаете, что могли его спасти. Что должны были… что-то сделать.

Коваленко молча кивнул, по его щеке скатилась слеза.

– Но там ещё что-то, – продолжала Елена, прислушиваясь к транслируемым эмоциям. – Под виной… глубже… есть гнев. Яростный, раскалённый гнев.

– Да, – выдохнул Коваленко. – Я так зол… На себя. На тех, кто это сделал. На весь мир.

– И вы боитесь этого гнева, – Елена словно читала эмоциональную карту его души. – Боитесь, что если выпустите его, он поглотит вас целиком.

Коваленко смотрел на неё широко открытыми глазами:

– Откуда вы знаете? Я никогда никому этого не говорил. Даже себе.

– Я чувствую это, – просто ответила Елена. – Как и вы чувствуете каждый день.

Следующие тридцать минут они продолжали этот удивительный диалог – не просто разговор терапевта и пациента, а настоящее эмоциональное путешествие вдвоём по ландшафту травмы. Елена, несмотря на очевидный дистресс, продолжала задавать вопросы, направляя Коваленко к осознанию и принятию своих чувств. А он, впервые за годы терапии, говорил открыто и честно, зная, что его действительно понимают.

Когда сеанс подошёл к концу, Воронин выключил устройство. Елена откинулась в кресле, измученная, но с явным удовлетворением.

– Это было… невероятно, – прошептала она. – Я никогда не могла так глубоко понять пациента.