Тринадцать мертвецов на ром из сундука

Лёша видел, как открываются и закрываются рты, но слова до него не долетали. Он сидел, обхватив колени руками, вжавшись в самый угол дивана. Вокруг него образовалось пространство радиусом в метр. Никто не подходил, никто не заговаривал с ним.

Почти забавно. Час назад он был готов глотку перегрызть за то, чтобы оказаться в центре внимания. Сбылось. Только смотрят теперь иначе. Не скользят взглядом, а впиваются. Будто ищут на нём трещину, первый симптом. Будто он – ходячий инкубационный период. Он чувствовал их взгляды, даже не поднимая головы. Косые, испуганные, брезгливые. Взгляды, которые раньше он ловил с жадностью, теперь вызывали внезапную, нервную сухость во рту.

Его унижение отошло на второй план, вытесненное общим кошмаром. Но стыд никуда не делся. Он мутировал, превратившись в холодное, отстранённое знание. Он был первым. И теперь, глядя на Катю, он не чувствовал ни жалости, ни страха. Только глухую солидарность. Добро пожаловать в клуб, Катюха. Теперь и ты знаешь. Теперь и ты – пустое место.

Шут, который жил у него в голове и заставлял сыпать остротами, замолчал. Внутри черепа вместо мыслей – белый шум. И этот шум был спасением. Он был лучше, чем необходимость снова открывать рот. Пусть теперь другие стараются. Пусть теперь Стас, гений логики, попробует объяснить, как человек на ровном месте превращается в куклу, а потом ревёт без причины. Пусть попробует. Лёша был уверен, что у него не выйдет. Логика здесь закончилась в тот момент, когда курьер поставил на пол этот сундук.

Он огляделся. Люди разбились на шепчущиеся группки. Кто-то тыкал в экран смартфона, всё ещё надеясь поймать несуществующую сеть. Кирилл, качок с обычно добродушным лицом, теперь бледный и осунувшийся, что-то доказывал Илье, хозяину квартиры. Показывал на дверь. «Давай выломаем, нахер». Илья мотал головой, бормоча про полицию, про то, что «нас же всех потом…».

– Это бессмысленно! – голос Стаса прозвучал так резко, что несколько человек вздрогнули. Он стоял в центре комнаты, руки плотно прижаты к груди. Поза была вызывающе уверенной, но слишком напряжённой. – Проблема не в двери. Вы что, до сих пор не поняли? Мы заперты не снаружи.

Он обвёл всех тяжёлым взглядом.

– Это массовая истерия, – чеканил он. – Спровоцированная каким-то психотропным веществом в этом роме. Галлюциноген сильного действия. Лёша поймал бэд-трип на почве своего комплекса, Катя – на почве детской фобии. Всё логично.

Слова повисли в воздухе. Объяснение было стройным и неубедительным. Оно не объясняло ни отключившихся телефонов, ни ледяного холода тел, ни идентичности симптомов. Стас говорил уверенно, но так сильно стиснул собственное предплечье, что пальцы побелели. Он ни разу не посмотрел в сторону Кати.

В этот момент Аня, молчавшая до сих пор, подошла к тому месту, где упала Катя. Она была известна своей дотошностью, которую многие принимали за занудство. Сейчас это качество оказалось бесценным. Она наклонилась и подняла с пола Катину бутылку. Стекло тускло блеснуло в свете лампы. Аня повертела её в руках и подняла на уровень глаз.

– Смотрите, – произнесла Аня, и слова, лишённые интонации, прорезали напряжённый воздух. – Она сделала всего два глотка. Два.

Кто-то рядом сдавленно охнул. Илья отшатнулся от бутылки, будто та была раскалённой. Доза не имела значения. Осторожность не спасёт. Это был не яд. Это был триггер.

Возвращение Кати началось с одной-единственной слезы. Она родилась в уголке правого, всё ещё неподвижного глаза и поползла по виску, оставляя мокрый след.

Это заметила Оля. Она сидела ближе всех, на корточках, не решаясь прикоснуться к ледяной руке девушки.

– Смотрите, – её голос стал ломким.

Все замерли. Слеза докатилась до волос и впиталась в них. А потом веко Кати дрогнуло. Раз, другой. Стеклянная плёнка в её глазах будто пошла трещинами, и взгляд начал пробиваться наружу. Она обвела склонившиеся над ней лица. Взгляд метался без узнавания, полный животного ужаса.

И она заплакала.

Это был не крик, не истерика. Её тело сотрясалось, но из горла не вырывалось ни звука. Только плечи мелко, судорожно вздрагивали, словно от внутреннего электрического разряда. Она не закрывала лицо руками, не пыталась свернуться в клубок, оставаясь открытой и беззащитной. Просто лежала на спине, глядя в потолок, и слёзы непрерывным потоком текли из её глаз.

Оля осторожно опустилась рядом, протянула руку, чтобы коснуться её плеча, но замерла на полпути.

Сквозь рыдания Катя начала говорить. Её голос был тонким, срывающимся, полным детских интонаций. Слова были обрывками, осколками воспоминания.

– Ушёл… ушёл… красный… огонь… холодно… Папа… – она вдруг замолчала, потом снова, громче: – Гудит! Гудит!

Она говорила, глядя в одну точку на потолке, будто снова видела своды станции метро. Её пальцы слабо скребли по паркету, словно по холодному граниту платформы.

– Красные огни… – её дыхание сбилось. – Они мигают… и гаснут. Далеко-далеко… Гудит… В тоннеле гудит… страшно…

Группа стояла вокруг неё, заворожённая этим тихим кошмаром. Пустая, гулкая платформа поздно вечером. Последний поезд увозит тепло и свет, оставляя после себя лишь холодный сквозняк и два угасающих красных огонька. И маленькую девочку, одну в огромном каменном подземелье, где из темноты тоннеля доносится низкий, угрожающий гул.

– Одна… совсем одна… – Катя замолчала, и только плечи её продолжали мелко вздрагивать.

Голос Стаса вырвал всех из оцепенения. Он прозвучал оглушительно громко, нарочито скептически.

– Это бред. Чистой воды психосоматика.

Он стоял, отделившись от остальных, его лицо было жёстким, почти злым. Он обращался не к конкретному человеку, а ко всей ситуации, пытаясь силой воли вернуть её в рамки привычной логики.

– Детские страхи есть у всех. У кого-то пауки, у кого-то темнота, у неё – метро. Ром сработал как катализатор, она поддалась общей панике и выдала то, что от неё ждали. Драму.

Жестокие и неуместные, его слова повисли в воздухе на фоне тихих рыданий Кати, на которую Илья заботливо набросил свою куртку. Несколько человек посмотрели на Стаса с откровенным отвращением.

Оля смотрела на него иначе. Не с отвращением, а с холодной ясностью. Ты боишься, Стас, – поняла она. – Не Катю, не ром. Ты боишься своей бутылки. И чем громче орёшь про «бред», тем яснее я вижу твой страх.

Словно услышав её мысли, Стас двинулся с места. Резко, почти агрессивно. Подошёл к сундуку.

– Хватит этого цирка, – бросил он через плечо. – Я докажу вам, что это химия и сила внушения.

Он наклонился и вытащил из сундука свою бутылку. Выгравированное имя «Станислав Арбенин» блеснуло под лампой. Этот жест был не актом храбрости. Это был акт отчаяния, последняя попытка уничтожить иррациональное, чтобы сохранить свой мир. Он должен был доказать, что магии не существует, чтобы спасти собственный рассудок.

Выпрямившись, он обернулся и поискал глазами Олю. Их взгляды встретились. В его глазах на долю секунды мелькнула мольба: поддержи меня, скажи, что я прав, помоги мне поверить в мою собственную ложь, потому что мне до чёртиков страшно.

В этот момент Оля должна была бы кивнуть, улыбнуться, сказать что-то вроде «Стас, не надо». Сделать то, что она делала всегда – сгладить, успокоить. Но она смотрела на него и видела не своего парня, а чужого, лживого человека. Она видела его не здесь и сейчас, а той ночью, три недели назад, когда он вернулся под утро с запахом чужих духов и неубедительной ложью про «посиделки с ребятами». Она видела его глаза тогда, и она видела их сейчас. Они были одинаково лживыми.

Она знала. Я знаю, что ты лжец. Я знаю, что ты боишься не рома, а того, что он покажет. И я не спасу тебя. Не в этот раз.

Её зрение сфокусировалось на одной точке, игнорируя его лицо. Этот тихий уход взгляда был разрывом. Стас понял, что проиграл. Он остался один. И тогда он сделал то единственное, что ему оставалось – пошёл до конца.

– Смотрите, – сказал он громко, демонстративно откручивая тяжёлую пробку.

Он поднёс бутылку к губам, будто причащаясь собственному безумию. Сделал жадный, демонстративный глоток. Напряжение, с которым он ожидал провала, превратилось в мимолётное, судорожное торжество. «Вот видите? Ничего…».

Он не договорил. Ухмылка на его лице застыла, а потом лицо исказилось недоумением. Вызывающий огонь в глазах погас. Выражение торжества сменилось волной чистого ужаса.

Тело его окаменело на секунду, а затем колени подогнулись, и он мешком осел на пол. Бутылка выпала из ослабевших пальцев и с глухим стуком покатилась рядом. Третий. Комната замерла, глядя на неподвижное тело Стаса на полу.

Несколько человек инстинктивно дёрнулись к нему, но тут же замерли. Их остановило бездействие Оли. Она сидела на корточках рядом с всё ещё всхлипывающей Катей и смотрела на застывшую фигуру своего парня. Её лицо было неподвижным, словно с него стёрли все мимические мышцы. Ни страха, ни удивления, ни жалости. Только безжалостное, холодное ожидание.

Именно это её спокойствие, противоестественное и жуткое, остановило всех. Группа поняла: она чего-то ждёт. Она знает больше. И то, что сейчас произойдёт, касается не всех, а только их двоих.

Она действительно ждала. Внутри неё не было бури. Только ледяное спокойствие. Момент, которого она боялась и которого бессознательно желала последние три недели, наступил. Момент истины. Она знала, что он ей изменял. Его лучший друг, Игорь, не выдержав её допроса, всё рассказал той самой ночью. Она знала имя. Ира. Их общая знакомая. Она знала всё. И она молчала.

Зачем? Из-за страха остаться одной? Из-за родительской установки «не выносить сор из избы»? Она жила в этой лжи, убеждая себя, что всё можно исправить. Она играла роль, зная, что всё это – обман. И вот теперь эта бутылка должна была снести её хрупкую конструкцию. И она чувствовала не страх. А странное, тёмное облегчение.

Прошла минута, вторая. В тишине слышалось лишь неровное дыхание и тихие всхлипы Кати. Наконец, Стас дёрнулся. Из горла вырвался хриплый, короткий вдох. Он открыл глаза, ошарашенно глядя в потолок, затем медленно, с усилием сел на полу. Первое, что он сделал – лихорадочно нашёл глазами Олю. В его взгляде был не стыд, не раскаяние, а голое, животное желание исчезнуть. Он увидел её холодное, спокойное лицо, лишённое эмоций, и понял всё: пути к отступлению перерезаны.

Он попытался выпрямиться. – Ничего… – пробормотал он, и язык, казалось, приклеился к нёбу. Голос был хриплым. – Там ничего не было… просто… какой-то старый разговор… бред.

Ложь была настолько жалкой, что не вызвала даже неловкости. Она породила волну тихой паранойи. Каждый в комнате лихорадочно прокручивал в голове всё, что знал о Стасе. Кто-то, посвящённый в тайну его измены, бросил испуганный взгляд на Иру, которая стояла у окна и была белее стены. Кто-то, кто сам изменял своей девушке, побледнел ещё сильнее. Грех Стаса стал зеркалом для чужих грехов. Но он этого не замечал. Он смотрел только на Олю, пытаясь переложить на неё всю тяжесть своего ужаса.

Оля не ответила.

Она не закричала. Не заплакала. Не бросила в него обвинения. Она просто медленно поднялась, подошла и остановилась в двух шагах от него. И посмотрела ему в глаза.

Этот молчаливый взгляд был страшнее любой истерики. В нём не было ненависти. Не было боли. В нём была абсолютная, пугающая инертность. Взгляд, которым смотрят на вещь, переставшую существовать и ставшую просто мёртвой материей. И этот взгляд окончательно его уничтожил. Воздух между ними, казалось, загустел. Никто не смел пошевелиться.

Глава 4

Кто-то закашлялся. В углу Лёша с шумом втянул воздух сквозь зубы. Стас Арбенин, ещё минуту назад – центр любого спора, теперь стоял в центре вакуума, который сам и создал.

Его лицо стало маской, натянутой на кости, в глазах металась неспособность сфокусироваться. Спина подогнулась, словно невидимый пресс давил ему на плечи, сжимая в тугой ком.

Страшнее всего было то, что Оля знала. Знала, и в её глазах не было ни тени прощения. Каждый ее жест, каждое слово за последние месяцы теперь обрели иной смысл. Не забвение. Приговор, который она вынашивала, как смертельную болезнь, день за днем.

Он шагнул к ней, нога подвернулась. Протянутая рука застыла в воздухе. Из горла вырвался сдавленный выдох, в котором утонули все слова.

– Оль… – само это слово царапало горло. – Оль, мы можем… это просто…

«Биохимия», «ошибка», «эпизод» – привычные слова застревали где-то в груди, там, где раньше была уверенность, а теперь не было ничего.

Оля не отступила. Просто подняла руку, ладонью вперед. Жест был спокойным, и оттого окончательным.

– Не сейчас, Стас, – произнесла она с такой тихой, невозмутимой ясностью, что эти слова оглушили его.

Она выдержала паузу, глядя ему в лицо. Ее взгляд ничего не выражал – он просто был, как объектив камеры.

– Может быть, никогда.

Никто больше не смотрел на них. Взгляды упёрлись в пол, в стены, в спасительные экраны телефонов, где текла другая, безопасная жизнь. Ира и Игорь сбились в кучу на диване. Аня с механическим остервенением печатала сообщение, ноготь отстукивал по стеклу паническую дробь. Стас почувствовал, что ноги перестали держать его, и он рухнул на ближайший стул. Глухой удар – его колено стукнулось о ножку. Этот тихий, тупой звук был пошлее крика.

Лёша Третьяк, сидевший в своем углу, впервые за вечер не улыбался. Он смотрел на трясущуюся спину Арбенина с мрачным пониманием. Добро пожаловать в клуб, мудак.

Аня обновила ленту. Раз. Второй. Стас все так же обмякал на стуле. Всхлип Кати заставил всех вздрогнуть. Прошла минута, а казалось – час. Дышать стало трудно, каждый делал короткие вдохи, экономя воздух. Два полюса этого нового мира – ледяная Оля и раздавленный Стас – создавали такое напряжение, что находиться между ними было физически больно. И над всем этим – ритмичное капанье из кухонного крана. Кап. Пауза. Кап. Словно кто-то отсчитывал секунды до следующей казни.

Денис Погорельский ощущал, как эта пытка сверлит ему череп. Он ненавидел ссоры, презирал выяснение отношений и панически боялся неловких пауз. А сейчас он был заперт в эпицентре самой чудовищной из них.

Господи, пусть это кончится, – билось в голове. – Что угодно. Лучше бы наряд вне очереди по туалетам на военной кафедре. Нужно что-то сделать. Сказать. Разрядить. Как Лёша пытался. У него не вышло, но я же не буду шутить… Просто предложу что-то нормальное.

Он боялся этой тишины больше, чем содержимого своей бутылки. Ром – это быстрый рывок. Эта пытка – медленная. Лица вокруг были бледными, искаженными, как у сектантов в ожидании конца света. Он не выдержал.

Скрипнувший стул заставил всех вздрогнуть. Денис стоял. Его голос, неестественно бодрый, прозвучал оглушительно.