Вендетта. История одного позабытого

Я медленно приходил в себя после душевных потрясений и даже, прислонившись к арке мрачного склепа, собрался с духом, чтобы оглянуться на крутую лестницу, по которой взбежал со столь неистовой поспешностью. На седьмой от верха ступени что-то белело. Охваченный любопытством, хотя и не без некоторого колебания, я осторожно спустился вниз. Это оказалась половина толстой восковой свечи, какие используют во время католических погребальных обрядов. Без сомнения, ее бросил здесь нерадивый служка, чтобы не утруждать руки лишний раз после завершения церемонии. Я задумчиво разглядывал находку. Если бы только у меня был огонь! Почти машинально рука полезла в брючный карман – и в нем что-то звякнуло! Видно, меня предали земле уж совсем второпях. Кошелек, связка ключей, визитница… Я вынимал их по очереди, разглядывая с изумлением: эти вещи казались такими знакомыми – и в то же время чужими! Еще раз обшарив карман, я обнаружил нечто действительно ценное для человека, оказавшегося в моем положении, – маленький коробок с восковыми спичками. Интересно, остался ли при мне портсигар? Нет, его не было. Это ценная серебряная вещица – наверняка монах, присутствовавший при моих якобы последних мгновениях, забрал ее вместе с часами и цепью, чтобы отдать жене.

Что ж, покурить я не мог, но зато мог добыть огонь. И здесь была погребальная свеча, готовая к использованию. Солнце еще не взошло; мне предстояло дожидаться рассвета, когда будет надежда криками привлечь внимание какого-нибудь человека, забредшего на этот край кладбища. Тем временем голову мою посетила занятная мысль: а не пойти ли взглянуть на собственный гроб? Собственно, почему бы и нет? Не каждый день удается увидеть подобное. К этому времени страх совершенно покинул меня: обладание спичечной коробкой придало душе небывалой отваги. Я поднял свечу и зажег; сперва она слабо мерцала, но вскоре загорелась ровным ярким пламенем. Прикрывая огонь ладонью от сквозняка, я в последний раз посмотрел на мирный свет разгорающегося утра, пробивавшийся сквозь дверь моей тюрьмы, и снова спустился вниз – в угрюмое подземелье, где пережил этой ночью неописуемые страдания.

Глава 4

Верткие ящерицы во множестве ускользали прочь, пугаясь звука моих шагов по ступеням. Когда свет импровизированного факела прорезал кромешную тьму, она переполнилась шумом хлопающих крыльев, шипением и короткими дикими вскриками. Теперь-то я знал, как никто иной, что за странные и отвратительные создания населяли это хранилище мертвых тел, однако, вооруженный источником света, чувствовал в себе силу бросить вызов им всем. Путь, представившийся мне бесконечным во мраке, оказался на деле коротким и легким, и вскоре я очутился на том самом месте, где так неожиданно пробудился от смертного сна. Само подземелье имело квадратную форму, напоминая небольшую комнату с высокими стенами, в которых на разных уровнях были выдолблены глубокие ниши. В них, подобно товарам на полках склада, друг над другом покоились узкие ящики с останками всех усопших членов семьи Романи. Я поднял свечу над головой и окинул взглядом пространство с болезненным интересом. Некоторое время спустя обнаружилось то, что и было нужно, – мой собственный гроб.

Он стоял в нише на высоте около пяти футов от пола; его расколотые доски явно свидетельствовали об отчаянной борьбе за свободу. Я приблизился и всмотрелся внимательнее. Это был хлипкий, лишенный подкладки и украшений ящик – жалкий образец гробовщичьего ремесла, хотя, видит Бог, уж у меня-то не было поводов сетовать на нерадивость мастера и поспешность его работы. На дне гроба что-то блеснуло – то было распятие из эбенового дерева, украшенное серебром. Опять этот добрый монах! Совесть не позволила ему предать меня земле без священного символа; вероятно, он положил его мне на грудь в качестве последней услуги. Крест, несомненно, упал, когда я разламывал доски, сковывавшие мою свободу. Я поднял его и благоговейно поцеловал, решив про себя: если когда-нибудь встречу святого отца вновь – расскажу свою историю и в подтверждение правоты моих слов верну ему этот крест, который он наверняка узнает. Мне стало любопытно, написано ли на крышке гроба имя. Да, вот оно – грубо выведенные черной краской буквы: «ФАБИО РОМАНИ». Далее следовала дата моего рождения и краткая латинская надпись, гласившая, что я умер от холеры пятнадцатого августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, будто с тех пор миновало столетие.

Я обернулся взглянуть на место упокоения отца. Бархат свисал по бокам его гроба истлевшими клочьями – но не настолько прогнившими и изъеденными червями, как та сырая бесформенная ткань, еще цеплявшаяся за массивный дубовый ящик в соседней нише, где покоилась она – та, в чьих нежных объятиях я впервые познал любовь, чьи ласковые глаза открыли мне целый мир! Каким-то внутренним чутьем я понял, что в темноте мои пальцы бесцельно теребили именно эти обрывки ткани. Я снова пересчитал металлические пластины – восемь вдоль и четыре поперек, – а на плотно сколоченном гробу отца их было десять вдоль и пять поперек. Бедная матушка! Я вспомнил ее портрет, висевший у меня в библиотеке, – изображение молодой улыбающейся темноволосой красавицы с нежным румянцем, словно у персика, зреющего под летним солнцем. Вся эта прелесть истлела, превратившись… во что? Я невольно содрогнулся, затем смиренно преклонил колени перед двумя скорбными углублениями в холодном камне и обратился к Богу, умоляя благословить души давно ушедших любимых людей, при жизни столь дорого ценивших мое благополучие. Уже поднимаясь с колен, я заметил, как пламя свечи озарило какой-то мелкий предмет, заблестевший до странности ярко. Я подошел рассмотреть его – то был драгоценный кулон с тяжелой грушевидной жемчужиной, окруженной изысканными розоватыми бриллиантами! Удивленный находкой, я осмотрелся, пытаясь понять, откуда здесь могла взяться подобная вещица. И только теперь заметил необычно крупный гроб, лежащий на боку под ногами; казалось, он рухнул внезапно и с силой: вокруг были разбросаны обломки камней и засохшей известки. Держа свечу над самым полом, я увидел, что ниша прямо под той, где покоился я, теперь тоже пуста, а часть стены рядом сильно повреждена. Тогда-то и вспомнилось: когда я отчаянно рвался на волю из тесного ящика, что-то с грохотом рухнуло рядом. Вот оно – этот длинный гроб, достаточно просторный, чтобы вместить человека семи футов ростом и соответствующей ширины в плечах. Какого же исполинского предка я столь непочтительно потревожил? И не с его ли шеи случайно упало редкое украшение, лежащее в моей руке?

Меня охватило любопытство, и я наклонился, чтобы рассмотреть крышку погребального ящика. На ней не стояло имени – вообще никаких отметин, кроме одной: грубо намалеванного красным кинжала. Вот это загадка! Решив докопаться до сути, я поставил свечу в расщелину одной из незанятых ниш и положил рядом жемчужно-бриллиантовый кулон, чтобы действовать свободнее. Огромный гроб, как я уже сказал, лежал на боку; его верхний угол был расколот – я ухватился обеими руками, чтобы расширить трещину в уже поврежденных досках. При этом из нее что-то выкатилось и упало к моим ногам. Небольшой кожаный мешочек. Я поднял его и раскрыл – внутри звенели золотые монеты! Охваченный еще большим возбуждением, я схватил крупный заостренный камень и, пользуясь им как инструментом в придачу к силе собственных рук и ног, после десяти минут упорных усилий сумел вскрыть таинственный ящик. И уставился на его содержимое, словно пораженный громом.

Взгляд мой не встретил ужасов тления – ни побелевших костей, ни разлагающихся останков, ни усмехающегося черепа с пустыми глазницами. Вместо этого я увидел сокровищницу, какой позавидовал бы сам император! Огромный гроб оказался битком набит несметными богатствами. Сверху было набросано полсотни кожаных мешочков, перевязанных грубой бечевой; больше половины хранили в себе золотые монеты, а прочие – драгоценности. Ожерелья, тиары, браслеты, часы, цепочки и прочие дамские украшения перемешались с россыпью камней – частью неограненных, частью готовых для оправы алмазов, рубинов, изумрудов и опалов, порой просто невероятных размеров и чистоты. Под мешками лежали свертки шелка, бархата и парчи, каждый из которых был обернут в промасленную кожу, пропитанную камфарой и пряностями. Обнаружилось тут и три полотна старинных кружев, тонких как паутина, с безупречными узорами, в идеальной сохранности. Среди тканей покоились два массивных золотых подноса изысканной работы, украшенных гравировкой, а также четыре тяжелых кубка причудливой формы. Тут же находились прочие ценности и дорогие безделушки: статуэтка Психеи из слоновой кости на серебряной подставке, пояс из соединенных вместе монет, изящно расписанный веер с отделкой из янтаря и бирюзы на ручке, стальной кинжал в богато украшенных ножнах, зеркало в раме из редкого старинного жемчуга. Наконец, на самом дне сундука лежали свертки бумажных денег – целые миллионы франков, в сумме превосходившие даже мои прежние доходы. Я погружал руки в кожаные мешки, перебирал роскошные ткани – все это богатство принадлежало мне! Я обнаружил его в семейной усыпальнице! И разве не имел права считать его своей собственностью? Задумавшись о том, как сокровище оказалось здесь без моего ведома, я сразу нашел ответ. Разбойники! Ну, разумеется! Как я раньше не догадался? Красный кинжал на крышке указывал на разгадку. Этим символом пользовался Кармело Нери – дерзкий главарь шайки, орудовавшей в окрестностях Палермо.

«Вот так так! – подумалось мне. – Это одна из лучших твоих идей, душегуб Кармело! Хитрый плут! Ты все рассчитал, полагая, что никому не придет на ум беспокоить мертвецов, а уж тем более вскрывать гроб в поисках золота. Отлично задумано, Кармело! Вот только на сей раз ты проиграл! Мнимый умерший, восставший из гроба, заслуживает награды за свои мучения; надо быть полным ослом, чтобы отказаться от этих даров, ниспосланных богами и ворами. Все это накоплено нечестным путем, спору нет – но лучше пусть оно достанется мне, чем тебе, дружище!»

Несколько минут я размышлял над этой удивительной историей. Если мне посчастливилось наткнуться на часть добычи грозного Нери (а сомневаться не приходилось), значит, сундук доставили морем из Палермо. Вероятно, четверо крепких молодцов пронесли поддельный гроб под видом траурной процессии, притворяясь, будто хоронят товарища. У этих разбойников очень тонкое чувство юмора. Оставался вопрос: как они проникли в родовой склеп? Разве что с помощью поддельного ключа. Внезапно меня окружила тьма. Свеча погасла, словно ее задуло порывом ветра. Спички были при мне, и я мог легко зажечь ее снова, но причина внезапного угасания была непонятна. Вглядевшись во мрак, я заметил луч света, пробивавшийся из угла той самой ниши, где свеча стояла среди камней. Я приблизился – и вдруг ощутил сильный сквозняк из отверстия, достаточного, чтобы просунуть три пальца. Тогда я быстро зажег свечу и, осмотрев отверстие и заднюю часть ниши, обнаружил, что четыре гранитных блока в стене кто-то заменил толстыми деревянными чурбаками. Они сидели неплотно. Я вытащил их один за другим и наткнулся на плотную кучу хвороста. А расчистив ее, увидел широкий проход, через который свободно мог пройти человек. Сердце забилось в предвкушении свободы; я вскарабкался, посмотрел вокруг – и… Боже правый! увидел просторный пейзаж, а главное – небо! Две минуты спустя я уже был снаружи – стоял ногами на мягкой траве, под высоким небесным куполом, а перед моими глазами сверкал и переливался на солнце великолепный Неаполитанский залив! Я закричал от радости и захлопал в ладоши. Свобода! Я был свободен вернуться к жизни, к любви, в объятия моей прекрасной Нины, к привычному существованию на блаженной земле; свободен забыть – если только смогу – все мрачные ужасы, пережитые из-за преждевременного погребения. Если бы Кармело Нери услышал благословения, которыми я осыпал его, то впервые счел бы себя не разбойником, а святым. Подумать только: как многим я был обязан этому славному негодяю! Богатством и свободой! Ведь этот тайный ход в склеп Романи явно проделал либо он, либо его подручные для собственных целей. Мало кто в мире испытывал более сердечные чувства к своим благодетелям, чем я – к знаменитому душегубу, чья голова, как я слышал, дорого оценивалась властями. Несчастный вот уже несколько месяцев был в бегах. Что ж! Властям не дождаться от меня помощи, поклялся я; даже если узнаю, где скрывается этот головорез, для чего выдавать его? Он невольно сделал для меня больше, чем самый лучший друг. Да и где они, эти друзья, когда человеку нужна настоящая помощь? Не так уж и много таких на свете. Тронь кошелек – испытаешь сердце! О, какие воздушные замки я возводил, стоя в утреннем свете и ликуя от вновь обретенной свободы! Какие мечты о совершенном счастье лелеял в своем воображении! Мы с Ниной станем любить друг друга еще нежнее, думал я: разлука была коротка, но ужасна, и мысль о том, чем она могла обернуться, сблизит нас с удесятеренной страстью. А малышка Стелла! Уже сегодня вечером я вновь буду качать ее под кронами апельсиновых деревьев, наслаждаясь заливистым смехом! Сегодня же пожму руку Гвидо, растеряв все слова от счастья! Этой ночью головка жены будет покоиться у меня на груди среди восторженной тишины, прерываемой лишь музыкой поцелуев. Ах! Голова кружилась от ослепительно радостных видений, теснившихся в ней! Солнце взошло, и его длинные лучи, точно золотые копья, касались макушек зеленых деревьев, высекая на сверкающей глади залива вспышки красных и синих огней. Я слышал плеск воды и тихие размеренные удары весел; с далекой лодки донесся мелодичный голос моряка, затянувшего куплет известной в Неаполе песенки:

Мятный цветок,В сердце храни мое слово, дружок.Лейся, песенка, лейся!Лимонный цветок!Страстью сожгу тебя – вот мой зарок.Лейся, песенка, лейся!

Я улыбнулся. «Страстью сожгу!» Мы с Ниной познаем смысл этих сладостных слов, как только взойдет луна, а соловьи запоют свои любовные серенады уснувшим цветам! Окутанный счастливыми грезами, я несколько минут вдыхал свежий утренний воздух, после чего еще раз спустился в склеп.

Глава 5

Для начала я сложил обратно найденные сокровища. Это было несложно. На первое время я решил взять себе два кожаных мешочка: один с золотыми монетами и один с драгоценностями. Крепко сколоченный гроб почти что не пострадал от вскрытия; я как можно плотнее задвинул крышку и оттащил его в дальний темный угол склепа, придавив тремя тяжелыми камнями. Потом взял выбранные мешочки и сунул по одному в карманы брюк. И лишь теперь обратил внимание на свой более чем скромный наряд. Прилично ли показываться на людях в столь жалком виде? Я проверил кошелек, который, как уже упоминалось, остался при мне вместе с ключами и визитницей: очевидно, перепуганные слуги так спешили уложить меня в гроб, что не утруждали себя мелочами. Внутри обнаружились две двадцатифранковые монеты и немного серебра. Этого хватит на пристойное платье. Но где и как я его куплю? Неужели придется ждать сумерек, чтобы выбраться из склепа тайком, словно вор или призрак? Нет! Ни минуты лишней не задержусь в этом месте. По Неаполю шатаются толпы грязных бродяг и нищих в лохмотьях – в худшем случае меня примут за одного из них. Какие бы трудности ни ждали впереди, все преодолимо!

Убедившись, что сундук с сокровищами надежно спрятан, я прикрепил жемчужно-алмазный кулон к цепочке на своей шее. Украшение предназначалось в подарок жене. Затем, снова выбравшись через отверстие в стене, я тщательно закрыл его чурбаками и забросал хворостом, как было прежде. Осмотрев снаружи, убедился, что ни малейшего намека на тайный ход не осталось – так искусно все замаскировано. Теперь оставалось лишь добраться до города, подтвердить свою личность, раздобыть еду и одежду, а затем со всей возможной поспешностью вернуться на виллу.

Взобравшись на пригорок, я огляделся: куда идти? Кладбище располагалось на окраине Неаполя, сам город лежал слева. В ту сторону бежала извилистая дорога; я решил, что она выведет к предместьям, после чего, не раздумывая, двинулся в путь. День уже был в разгаре. Босые ноги утопали в пыли, раскаленной как пустынный песок; солнце жгло непокрытую голову, но меня сейчас ничто не тревожило – сердце переполняла радость. Я готов был петь от восторга, шагая к дому и к моей Нине! Ноги дрожали от слабости; глаза и голова ныли от яркого света; временами по телу пробегала такая ледяная дрожь, что стучали зубы. Но я распознал последствия едва не погубившей меня болезни и не придал им значения. Несколько недель отдыха под заботливым присмотром жены – и все как рукой снимет. Я браво шагал вперед. Долгое время дорога была безлюдна, потом мне встретилась телега, груженная свежим виноградом. Возница дремал на ко́злах; лошадка щипала траву у дороги, время от времени встряхивая сбруей так, что пришитые к ней бубенчики мелодично позвякивали – казалось, таким образом она выражала радость оттого, что свободна и предоставлена самой себе. Гроздья на телеге так и манили, ведь я испытывал голод и жажду. Я тронул спящего за плечо; тот вскочил, увидел меня, и лицо его исказилось от ужаса. Мужчина спрыгнул с телеги, рухнул в пыль на колени и принялся умолять Деву Марию, Иосифа и всех прочих святых пощадить его жизнь. Я рассмеялся, позабавленный его страхом. Что пугающего могло быть во мне, кроме скудного одеяния?

– Встань, дружище! – ободрил я. – Мне нужно лишь немного винограда, и то не бесплатно.

С этими словами я протянул пару франков. Возница поднялся, все еще дрожа и косясь на меня с подозрением, сорвал несколько гроздей и молча подал их мне. Потом, забрав монеты, вскочил на свою колымагу, хлестнул несчастную лошадь так яростно, что та взвилась на дыбы, и умчался прочь, только замелькали колесные спицы в туче дорожной пыли. Странно, чего он так испугался? Может, с кем-то меня перепутал? Принял за призрака или разбойника? Я неспешно ел виноград по пути – сочные ягоды превосходно утоляли голод и жажду. Ближе к городу мне повстречались рыночные торговцы и разносчики мороженого, но я аккуратно избегал их, держась незамеченным. Добравшись до пригорода, я свернул на первую попавшуюся улицу, на которой, как мне показалось, могло найтись несколько лавок. Улица была узкая, сумрачная, пропахшая затхлостью, но, к счастью, мне не пришлось далеко идти: вскоре я наткнулся на то, что искал – жалкую полуразвалившуюся лачугу с разбитым окном, сквозь которое смутно виднелась развешанная напоказ потрепанная одежда. Это была одна из тех дыр, куда моряки, возвращаясь из дальних плаваний, нередко заглядывают, чтобы сбагрить разную мелочь, добычу из дальних стран, так что среди поношенной ветоши было рассыпано множество причудливых и любопытных предметов: раковины, веточки необработанного коралла, нитки бус, резные чаши из кокосового ореха, сушеные тыквы, рога животных, веера, чучела попугаев и старинные монеты. Между растянутыми штанинами нанковых брюк торчало уродливое деревянное божество и с преглупым видом пялилось на окружающий хаос. Возле открытой двери сидел и курил старик – подлинный неаполитанец, от макушки до пят. Лицо его напоминало обрывок коричневого пергамента, испещренный глубокими бороздами и морщинами – как если бы само Время, не одобряя историю, которую он здесь написал, перечеркнуло все строчки, некогда ясные и доступные любопытному взору, чтобы отныне уже никто их не смог прочесть. Жизнь сохранилась только в черных бусинах глаз, бегавших из стороны в сторону с вечно беспокойным и вечно подозрительным выражением. Старик изначально заметил мое приближение, но притворился, будто всецело поглощен созерцанием клочка синего неба, что сиял между крыш, нависавших так близко друг к другу на узкой улице. Я окликнул его. Он резко опустил взгляд и уставился на мое лицо с пронзительным любопытством.

– Долго был в пути, – обронил я, не будучи расположен вдаваться в подробности пережитых бед перед человеком подобного сорта, – и по дороге случайно лишился одежды. Не продашь мне костюм? Сойдет что угодно, я не особенно прихотлив.

Старик вынул изо рта свою трубку.

– Боишься холеры? – осведомился он.

– Только что оправился от нее, – отрезал я холодно.

Лавочник смерил меня очень цепким взглядом, а затем разразился приглушенным смешком.

– Ха-ха! – бормотал он, обращаясь одновременно ко мне и к пустому пространству. – Вот хорошо… хорошо! Нашелся похожий на меня – не трусит, не поджимает хвост! Мы не из робкого десятка. Не корим святых угодников за насланный ими мор. О прекрасный мор! Обожаю его! Я скупаю всю одежду, что снимают с покойников, – она почти всегда отличного качества. Не чищу, продаю прямо так. Да-да! Ну а что? Людям положено умирать – и чем скорее, тем лучше! Помогаю Господу, как могу. – И старый кощунник истово перекрестился.

Я гадливо взирал на него со всей высоты своего роста. Он вызывал такое же омерзение, что и тварь, которая впилась в мою шею во время отдыха на ступенях мрачного склепа.

– Ну так! – резко перебил я. – Продаешь костюм или нет?

– Да, да! – Старик с трудом поднялся с насиженного места и заковылял передо мной в темную лавку; низкорослый, сгорбленный годами и немощью, он больше походил на кривую корягу, нежели на человека. – Заходи, заходи! Выбирай, чего душа пожелает, тут на все вкусы есть. Что бы тебе предложить? Вот, к примеру, костюм джентльмена – ах, что за ткань! Добротная шерсть. Английская, что ли? Точно! Носил его англичанин – этакий здоровяк милорд, пиво и бренди хлестал без меры. И богач, клянусь небесами, что за богач! Но и его холера скрутила. Перед смертью все Господа проклинал да требовал еще бренди. Ха-ха! Славная кончина, хоть песню слагай! Хозяин продал мне его одежду за три франка – раз, два, три. А ты заплатишь шесть; справедливая наценка, не так ли? Я стар и беден, надо же на хлеб зарабатывать.

Он все бормотал и совал мне чуть не в лицо костюм из твида.

– Убери! – отмахнулся я. – До холеры мне дела нет, но подыщи что-нибудь поприличнее обносков пропойцы англичанина. Да я скорее выряжусь балаганным шутом.

Лавочник рассмеялся – хрипло, будто галька загремела в жестяной кружке.

– Отлично, отлично! – проскрипел он. – Старый, да бодрый, и шутку любите! Это мне по душе. Смеяться надо всегда. А что такого? Даже смерть несерьезна: видели вы хоть раз угрюмый череп? Нет, они все ухмыляются!

Он запустил костлявые длинные пальцы в глубокий ящик, доверху набитый разномастной одеждой, не переставая болтать сам с собой. Я молча стоял рядом и размышлял над его словами: «Старый, да бодрый». Что он имел в виду, назвав меня старым? Слеп, должно быть, как крот, подумал я, или одряхлел рассудком. Внезапно он поднял голову и обратился ко мне:

– К слову, о холере, ей не всегда хватает ума. Вчера она сотворила глупость, уж такую большую глупость. Забрала одного из богатейших в округе – молодого, сильного, храброго. Вот кому век бы жить. Холера явилась утром – а уже до заката его запрятали в гроб и в семейную усыпальницу. А там сумрачно, холодно да и не так роскошно, как на его беломраморной вилле над морем. Услышав об этом, я так и заявил Мадонне: «Дурно ты поступила». О да! Отчитал на чем свет стоит – она женщина, ветреница. Хорошая взбучка им только на пользу. Слушайте! Я друг и Господу, и холере, а все же они поступили глупо, прибрав к себе Фабио Романи, богатого графа.

Я вздрогнул от неожиданности, но поспешил напустить на себя равнодушный вид, процедив:

– Неужели? И кто же он был такой, чтобы не умирать, как все прочие?

Старик вскинул на меня свои острые черные глазки.

– Кто это был? Кто это был? – взвизгнул он. – О-о! Вижу, вы ничего не смыслите в делах Неаполя. Не слышали о богаче Романи? Понимаете, я очень хотел, чтобы он жил. Умен и смел, но это ладно. Он всегда помогал беднякам, сотни франков им раздавал. Я часто видел его, и на свадьбе тоже. – Его пергаментное лицо исказилось злобной гримасой. – Пф! Терпеть не могу его жену – такая вкрадчивая блондиночка, ну точно гадюка белая! Бывало, слежу из-за угла, как они едут в экипаже, и гадаю: чем кончится? Кто возьмет верх – он или она? Хотел, чтобы он победил. Я бы даже помог бы ему придушить ее, честное слово! Но только на этот раз небеса промахнулись, потому что он помер, и все досталось этой чертовке. Да уж! В кои-то веки Господь и холера сделали глупость.

Я слушал старого мерзавца с нарастающим отвращением, но не без любопытства. Интересно, почему он так ненавидит мою жену? Разве что за юность и красоту – это ему пристало. Да, но если старик видел меня так часто, как утверждает, должен же он знать меня в лицо. Однако не узнает. Почему? Поразмыслив над этим, я произнес:

– Каков он был с виду, этот твой граф Романи? Красив, говоришь? А высок или низок ростом, смугл или белокож?

Старик откинул седые космы со лба и вытянул желтую когтистую руку, будто указывая мне на незримый образ.

– Красавец мужчина! – воскликнул он. – Радовал глаз! Стройный, как вы! Высокий, как вы! Широкоплечий, тоже как вы! Но у вас глаза впалые, тусклые, а у него – большие, сверкающие огнем. Лицо у вас бледное, осунувшееся – у него же было округлое, румяное, оливкового оттенка. А волосы черные, блестящие, точно смоль! Ваши-то, дружище, белы как снег!