Дилогия Тьмы. Книга II. Я во тьме

Александр Манахов

Дилогия Тьмы. Книга II. Я во тьме

Глава 1 На следующий день

Мне кажется, я с самого начала мог предугадать его поступок. По этим взглядам через плечо, по этим едва заметным шагам назад. Но до последнего мгновения я отказывался верить, что он это сделает. А он сделал. Я же не успел его остановить, не успел удержать за руку, как никогда не успевал.

Я кинулся к пропасти, в последний раз выкрикнув его имя, но было поздно. Я уже не мог хоть что-нибудь сделать. Элиндер упал, раскинув в стороны крылья. Нет. Руки. Крылья помогли бы ему воспарить над землей, они не позволили бы ему упасть на дно. О, как же в тот момент он напоминал лебедя, бросающегося на камни. Головой он ударился о край гранитной полки, выступающей из скалы, и этот удар, без сомнения, стал смертельным. Он умер мгновенно, не испытывая ни боли, ни мук, ни чудовищного страха свободного падения, и это было, пожалуй, единственным моим утешением, безмерно горьким, но все-таки утешением. Затем уже его бездыханное тело продолжило падать дальше, пока тьма бездны не поглотила его окончательно. Он скрылся из виду очень быстро, но даже это мне показалось безмерно долгим, невыносимо долгим.

История моего брата была окончена, но прежде ни одна смерть, даже смерть отца, не вызывала во мне такой боли и такого сожаления, как эта смерть – смерть последнего близкого мне человека, смерть врага, мною же созданного. Я не понимал, как так произошло, что в последние мгновения его жизни мы сделались по-настоящему близки. На краткий миг мы вдруг стали единым целым, а потом эту новую, внезапно обретенную часть меня с корнем вырвали и бросили в бездну. И как будто мир при этом не рухнул, как прежде кричали последние улетавшие на юг птицы, природа жила своей обыкновенной жизнью, но Элиндера в ней больше не было. И я был виновен в его смерти ровно настолько же, насколько он был виновен в смерти отца. Ведь это я убил его, вернее, медленно убивал, с самого детства каждый день безжалостно отрывая по малому кусочку от его и без того истерзанной души и шаг за шагом подталкивая к этой пропасти. Но если виновен я, то почему же, стоя здесь, на самом краю, я хоть и думаю о нем, но жалею себя? Видимо, потому что мертвых жалеть уже невозможно, или потому что мы, люди, способны любить и жалеть только себя. Элиндер умер, и это было навсегда, а я… я все-тки был еще жив.

Мне казалось, что я уже целую вечность вот так вот сижу здесь и всматриваюсь в черную глубину, и что вечности этой мало, чтобы постичь всю ценность одной мимолетной жизни. Сам я находился на грани какого-то умственного помешательства. Самообладание, которое не покидало меня даже во время битвы, покинуло теперь, и я стал замечать происходящее вокруг, только когда чьи-то сильные руки одним рывком оттащили меня от края пропасти и подняли с колен.

Я удивился и неспроста, ведь мало в Норденхейме отыщется людей, способных вот так вот запросто поднять мою массивную тушу, кроме того, утяжеленную кольчугой. Но меня, как тряпичную куклу, развернули, не позволив даже сопротивляться. Впрочем, не то, чтобы я сам оказывал хоть какое-то сопротивление. В тот момент мне было все равно, что со мной происходит.

Конечно, это был Редерик. У кого еще хватило бы сил, чтобы обращаться со мной, как с коротышкой? Его обеспокоенное лицо возникло передо мной, окруженное туманным ореолом, ибо взгляд мой, видевший только его, не воспринимал все, что находилось позади.

– Хьюго! – Голос донесся, словно из-под воды. – Приди же в себя!

Он пытался привести меня в чувства, я и сам хотел вернуться, но какое-то затмение нашло на мой разум, лишая возможности мыслить ясно.

– Все кончено, Хьюго! – Повторял он. – Они сгинули, слышишь! У тебя получилось!

Кто такие «они», которые сгинули, я додумать сумел. Вероятно, Редерик говорил о чудовищах, которые исчезли, как только Элиндер умер. Звуки сражения, крики боли, отчаяния и страха сменились воплями радости. Это я тоже теперь мог расслышать. Но вот что, по мнению Редерика, у меня получилось, я решительно не понимал. Как же могло что-то получиться, если ничего, совершенно ничего, не получилось, если я не спас Элиндера, если позволил ему одному расплачиваться за наши общие преступления? Как могло что-то получится, если я был жив, а Элиндер умер?

– Хьюго, очнись, все закончилось! – Редерик все тряс и тряс меня за плечи, но от этого было мало толку. – Ты убил его!

Эти последние слова прорвали пелену бессознательности и вернули меня в действительный мир. Я наконец-то понял его. Но сама мысль, что это я убил брата, показалась мне не то, что невозможной, но даже преступной и непростительной. Пусть Элиндер погиб по моей вине, я признаю, но ведь Редерик думал, что именно моя рука нанесла ему последний смертельный удар, а это разные вещи.

Впрочем, только так он и мог думать. Он имел полное право считать меня убийцей брата, ведь я никому не рассказывал, каков был мой изначальный план. Я и сам все это время думал, что смогу убить Элиндера ради спасения королевства, и лишь в последний момент понял, что не готов это сделать. Так что же Редерик, который сражался наравне со всеми, проливал кровь и рисковал жизнью, который не видел и не слышал нашего с Элиндером последнего разговора, что же еще он мог подумать? И если я все это осознаю, почему же меня так безмерно злит это его предположение?

Я резко оттолкнул его, ничего не понимающего, и решительно зашагал вниз по склону. Сила вернулась только в мои ноги.

Конечно, я поступал неправильно, я должен был объясниться с другом, рассказать ему правду, знать которую он имел полное право, но голос мой тоже словно бы отнялся, и я понимал, что попросту не найду в себе сил на какие-то длительные объяснения. Потом я, конечно же, все расскажу, подробно и основательно. Но только не теперь.

Все, что я делал дальше, совершалось скорее по наитию, нежели осознанно. Мое тело действовало как бы отдельно от меня. Солдаты, устремивши взгляды в мою сторону, все, как один, повторяли и повторяли мое имя, и оно развивалось на ветру, точно было знаменем их победы. Именно их победы, потому что я-то эту войну проиграл задолго до того, как она началась. Мой проигрыш состоял уже хотя бы в том, что я когда-то допустил возможность этой войны.

Я пробивался сквозь нестройные ряды людей и чувствовал себя, как маленькая пустая лодка, лишившаяся хозяина, осиротевшая и оставшаяся посреди океана, которую в разные стороны швыряют волны, и которая вынуждена бороться с целой стихией. Она была слаба, и я тоже был слабее всего этого. Мне хотелось только одного, чтобы меня, разбитого и одинокого, наконец, выбросило на спокойный берег, и я смог бы остаться наедине со своим горем.

Этот день казался мне необычайно долгим. Даже, когда мы вернулись в замок, я не мог найти покоя. Вокруг меня кипела суетливая жизнь. Люди облепили меня, словно летнее комарье, и каждый хотел высосать из моего тела хоть чуточку крови. Каждому было что-нибудь нужно от меня, я же не мог сосредоточить внимание ни на одном деле. Любые дела казались мне сейчас слишком мелкими, чтобы ими заниматься, все они были не важны и отвратительны в этой своей мелочности.

Заметив мое состояние, Редерик все заботы взвалил на себя, посоветовав мне отдохнуть. И хотя я понимал, что друг устал не меньше моего, но с благодарностью принял его предложение, в самом деле, чувствуя себя ужасно. Никогда прежде, ни во время болезни, ни после пьянки, я не испытывал такой слабости. Я будто лишился всех своих сил, как физических, так и душевных. Я был опустошен до самого дна. Тело мое знобило и ломало. Стоило мне рухнуть на кровать, как я тут же провалился в темноту.

Проснувшись следующим утром, я уже чувствовал себя куда как лучше. Голова еще немного гудела, но так бывает после чрезмерно долгого сна, поэтому я счел это чувство скорее хорошим признаком. Впрочем, я не любил спать слишком долго. В этом мы с Элиндером были похожи, оба вставали рано. Как ни странно, но это качество нам досталось от отца. Сейчас время, похоже, приближалось к полудню, а значит, сон мой длился не менее пятнадцати часов. Отец назвал бы это удивительной безответственностью. Впрочем, сам он уже не проснется никогда. Мне же долгий отдых явно пошел на пользу. Во всяком случае, по сравнению со вчерашним днем я снова мог мыслить ясно и воспринимать действительность таковой, какая она на самом деле. А потому я не стану мучится неуместными угрызениями совести по поводу своей надуманной безответственности. Вчерашний бой оказался для меня слишком тяжелым, трудно поверить, что все уже кончилось.

Утро было серое, холодное и вполне обычное для нашей поздней осени. Однако в замке всюду уже кипела работа. Все, без исключения, занимались делами, которых было так много, что казалось, будто сам замок ожил и тоже не мог больше сидеть на своем вековом месте.

Никто не решался беспокоить меня, пока я спал, но стоило мне выйти из спальни, как на меня тут же налетели люди с вопросами относительно всего, что только можно было вообразить. И главным на повестке дня стал вопрос о том, как провести траур по воинам, павшим в бою. Мне же хотелось провести траур лишь по одному человеку, тому самому человеку, который вопреки всеобщему мнению умер не от моей руки. Но королевство, пребывающее в совершенно другом настроении, никогда не разделило бы мою личную скорбь.

Я, в тот момент, глядевший в пропасть, куда падало тело Элиндера, не видел, как именно сгинули чудища, но очевидцы, все как один рассказывали, что те развеялись черным дымом, который, вопреки движению ветра, направился в сторону Серебряной Завесы, будто она незримыми холодными губами всосала это зло также, как некогда извергла из себя.

Кто-то из придворных предложил мне показательно сжечь на площади соломенное чучело, изготовленное в виде моего брата, и отмечать так день нашей победы ежегодно. Вероятно, так он хотел польстить мне. Я сдержал ярость, но запомнил лицо наглеца. Мне захотелось позже разжаловать его за какую-нибудь выдуманную провинность. Впрочем, делать это я, конечно же, не буду. В конце концов, этот человек не виноват, что ненавидит моего брата, не виноват он и в том, что я вместе со всеми не могу ненавидеть его. И я знал, что злит меня вовсе не предложение безымянного дворянина, а мое и только мое бессилие что-либо исправить. И казалось мне, может быть, неоправданно, что чем спокойнее и счастливее будет моя дальнейшая жизнь, тем больше и тяжелее станет чувство вины. После смерти Элиндера я словно не мог верить в возможность собственного счастья, может быть, просто наказывая себя таким образом.

Новые опасения мне внушил Хагамар. Чуть позже, когда были даны все необходимые, по моему мнению, распоряжения, я отправился в рабочий кабинет отца, теперь уже мой кабинет. Впрочем, эффективно работать здесь я все еще не мог. На самом деле отец не так уж хорошо меня подготовил. Он воспитывал во мне воина, но никогда не подпускал к бумагам, а я, видевший в них источник неизмеримой скуки, сам никогда не стремился к работе с ними. Я в своей глупости, даже не допускал мысли о том, что мне, в самом деле, когда-то придется столкнуться с этой кабинетной действительностью. Да и отец попросту не планировал умирать так скоро. Нам обоим казалось, что у нас еще много времени в запасе, но судьба, владевшая руками Элиндера, распорядилась иначе. И теперь мне приходилось самостоятельно разбираться в кипе важных документов. Я надеялся, что Хагамар, посвященный во все государственные дела, поможет мне, потому что без него я путался во всех этих расчетах, выписках из казны, государственных указах, официальных прошениях, налоговых сборах и прочих докладных, от чтения которых у меня только начинали болеть глаза. Самыми страшными были предоставленные для королевской подписи указы о казнях преступников. Спорные судебные решения, дезертиры – все это находилось и в моем ведении тоже. Я, как мог, откладывал разбор протоколов судебных дел, и упорно делал вид, прежде всего, для себя самого, что работаю с другими более важными документами. Но даже эта бумажная рутина не спасала меня от мыслей об Элиндере. Может быть, именно из-за них мне так трудно было казнить кого-то.

Как часто я хвалился своим положением при отце, как часто попрекал этим Элиндера. Мне казалось, я знаю облик настоящей власти. Однако теперь, когда я увидел ее черную изнанку, мое превосходство уже не казалось мне таким уж подарком судьбы. Узнав истинную тяжесть власти, я понял, что еще не готов нести ее. Да и можно ли вообще быть по-настоящему готовым к такой ноше. Однако необходимость уже взвалила на меня этот груз.

Отвлек меня неожиданный стук в дверь.

– Войдите. – Сказал я.

На пороге появился Хагамар с подносом в руках. Как же он ухитрился отворить дверь без помощи рук? Поприветствовав меня одним молчаливым кивком, он закрыл за собой дверь лишь усилием своей колдовской воли, прошел в комнату, поставил поднос на столик и уселся в свое, именно так, в свое кресло возле камина. Так уж сложилась традиция, что он всегда садился именно в это кресло, в то время как мой отец располагался или за рабочим столом, или в кресле напротив, которое стояло ближе к двери. Теперь там буду сидеть я.

Я отложил свитки и перебрался туда. Хагамар в это время из высокого и стройного чайника с длинным носиком принялся разливать по чашкам странного, даже неприятного вида черное пойло.

– Попробуй. – Предложил он, протягивая мне одну из чашек. – Я некогда угощал им твоего отца. Весьма бодрит.

– Что это? – Спросил я, недоверчиво глядя на дымящуюся обсидиановую жидкость, в которой замелькало мое отражение. – Какое-то колдовское зелье?

– Нет. – Доброжелательно отозвался Хагамар. – Просто заморский напиток.

Я отхлебнул и чуть не подавился.

– Какая гадость! – Заключил я, отставляя чашку и не желая больше притрагиваться к отвратительному непривычно-горькому снадобью, бодрит оно или нет.

Хагамар усмехнулся. Из соседнего серебряного кувшинчика он влил мне в чашку молоко, затем опустил ложку меда и вновь протянул мне. С молоком напиток перестал быть черным и приобрел необычный коричневато-белый оттенок. Я сделал новый глоток и отметил, как удивительно поменялся вкус, став приятным. Стыдно признаваться в каких-то своих потайных слабостях, но я с детства был удивительным сладкоежкой, но отец не позволял нам увлекаться сладостями, пытаясь таким образом уберечь в целости наши зубы и нашу стройность. А поскольку Элиндер относился к сладкому вполне равнодушно, я вынужден был сознательно отказывать себе в этом, чтобы не выглядеть в его глазах и, особенно, в глазах отца морально более слабым. В детстве это мучило меня, и, помню, что время от времени, желание полакомиться чем-нибудь запретным доводило меня до крайней степени исступления. Причем внутренний зуд, порой, становился до того нестерпимым, что я нет-нет, да и крал с кухни какой-нибудь сладкий пустяк, чтобы украдкой съесть его в темном углу втайне от всех.

– Интересно. – Протянул я, делая еще несколько глотков и чувствуя, как сердце учащает свой ритм. – Ох, и в самом деле бодрит.

– Им лучше не увлекаться. – Предупредил Хагамар. – Но иногда можно себе позволить.

– Как это называется? – Спросил я.

– Кофе. – Ответил он, попивая напиток, как есть, горьким и неразбавленным.

– Где ты такое раздобыл? – Удивился я.

– Наши братья много, где бывают. – Уклончиво отозвался он.

Мы сидели друг против друга, разделенные одним лишь столом. Мы смотрели друг на друга, и оба чего-то ждали. Хагамар молчал. Вероятно, разговор полагалось начать мне. Или, быть может, дело не в том, что положено или нет, а просто Хагамар хотел, чтобы я заговорил первым. Неужели он считал, что откровенность поможет мне разобраться в своих мыслях? Сколько же всего мне нужно с ним обсудить! Вот только с чего начать? С дел насущных и неотложных, с государственных вопросов, в которых Хагамар разбирался куда как лучше меня? Как же все это было сейчас неважно! И вдруг какая-то перегородка, не позволявшая мыслям свободно течь, лопнула. Какая-то маленькая плотина, сооруженная из сомнений и страхов, разрушилась, и слова потекли сами собой.

– Я не убивал его, Хагамар.

Малефик молчал.

– Клянусь тебе, он прыгнул сам, как будто знал, что с его смертью все закончится. Я просил его убить меня, но он принес себя в жертву, попытался искупить свою вину. Я знаю, что люди ненавидят моего брата, думают, что он заключил сделку с дьяволом. Еще бы, столько смертей на его совести. Но они не понимают, что в этих смертях я виноват в той же степени, что и он. Вчера меня чествовали на поле боя и не знали, что люди гибли и по моей вине. Если бы я не смеялся над ним так долго, если бы не унижал его, возможно, целая жизнь сложилась бы по-другому. Ведь, надо думать, он заключил сделку именно в ту ночь, когда увидел меня и Миранду. Где еще он мог пропадать до утра, если не в библиотеке? Это была всего лишь ярость и обида, всего лишь спонтанное решение, о котором, я думаю, он и сам пожалел с тех пор многократно. Но это решение, каким бы случайным оно ни было, привело к чудовищным последствиям. Я никому больше не могу исповедаться, я боюсь, никто, кроме тебя, не сможет меня понять, но ты ведь понимаешь, правда? Ты знаешь, что он был хорошим человеком. И несмотря на то, что он пережил, и что пережили мы все, он хорошим человеком и остался. Не верю, что убийства происходили по его приказу. Будь это так, будь он и в правду бездушным воплощением зла, разве отдал бы он свою жизнь ради спасения других? Я не слишком разбираюсь в вопросах магии, а особенно темной магии, но мне кажется, что силы, обманувшие его, вышли из-под его власти. Ну, скажи что-нибудь, Хагамар, не молчи, прошу, мне нужен твой совет.

– Если ты не убивал его, не убивал тех людей, которые за тебя сражались, то почему же винишь себя в их смерти?

Вопрос Хагамара показался мне до странности наивным и даже в какой-то мере оскорбил меня этой своей бесхитростной простотой. Он как будто не слушал меня все это время.

– Но ведь это я стал причиной того, что Элиндер перешел черту. Нет, я не оправдываю то, что он совершил, но он сам себя наказал, и все, что он сделал, не принесло ему счастья. Но ведь и я косвенно причастен к тому злу, которое он в итоге выпустил на свободу. Я задирал его, бил и унижал его без причины и повода, я день за днем подталкивал его к этому. Кого еще мне винить, если не себя?

– Ну, например, своего отца. – Спокойно предложил Хагамар. – Того самого отца, который всю жизнь тебя так воспитывал и тоже без причины бил и унижал твоего брата, показывая тебе яркий пример «правильного» поведения. Или ты можешь обвинять его отца, который точно также воспитывал своего сына, или праотца всех отцов, который стоял у истоков человечества и всей человеческой жестокости. Все они, так или иначе, причастны к тому, что Элиндер сорвался в бездну. Мы наблюдаем цепь событий, тянувшихся поколениями. Зло сменялось новым злом, насилие порождало насилие, и каждое новое насилие было страшнее предыдущего, потому что несло в себе опыт былых веков. Все это лишь разгоняло колесо адской мельницы, и никто не хотел ее остановить. А она в итоге перемолола сотни посторонних жизней.

– То есть, ты хочешь сказать, что зло неотвратимо, и нам нужно просто смириться? – Изумился я.

– О, нет, я хочу сказать совсем не это. Я хочу сказать, что бороться со злом, значит лишь увеличивать его власть в этом мире. Потому что любая борьба подразумевает жестокость. Колесо вращается, покуда бельки внутри продолжают бежать. Остановятся они, остановится и колесо. Лишь отказавшись от борьбы, мы преуменьшим его отнюдь не безграничную силу.

– Ты говоришь о бездействии? – Воскликнул я. – О молчаливом согласии? Но ведь зло так и будет владеть умами людей?

– Ну, это, как посмотреть. – Улыбнулся Хагамар. – Ты мог убить Элиндера, но вместо этого предложил ему свою жизнь. А в результате вы оба отказались сражаться, и тьма ушла. А представь, если сражаться откажутся все, абсолютно все.

– Такого не будет никогда. – Возразил я. – Обязательно найдутся обиженные, озлобленные люди, которым мало того, что у них и так есть, и которые захотят нарушить всеобщий покой.

– Ты можешь подчинить кого-то, заставить его что-то для себя сделать, но ты не можешь изменить другого человека. На это нет права даже у правителя. Изменить ты можешь только себя. Знаешь, воскресить мертвых не получится, переписать прошлое – тоже. Но вот будущее переписать можно. Что ты выберешь: и дальше стегать себя бичом или разорвать порочный круг, созданный твоими предками?

– Как? – Удивился я.

– Как? – Переспросил Хагамар. – Отстроить то, что было разрушено, стать лучше того человека, которым ты был раньше, любить всех своих будущих детей по-настоящему.

– Любить Одинаково?

– Просто любить. – Улыбнувшись, поправил Хагамар. – Так уж вышло, что нельзя любить по-разному. Ты либо любишь, либо нет. Настоящая любовь всегда одинакова, она как вода в соединенных сосудах, и если она есть, то равноценно попадет в каждый, но, в отличие от воды, не иссякнет.

– Теперь мне думается, именно поэтому я так сильно хотел чем-то обидеть Элиндера. Из-за нашей мамы. Я ревновал его к ней. Теперь-то я знаю, что она любила меня, любила сильно, но отец научил меня отвергать ее любовь. И я отвергал то, в чем так отчаянно нуждался, ведь отец, хоть и взялся воспитывать меня, но любви своей никогда не давал. А мама, все то, что не могла отдать мне, все то, от чего я отказывался, отдавала Элиндеру вдвойне до самой своей смерти. И даже когда ее не стало, ревность моя не прошла. Разве мог я, маленький и глупый, понять, что виноват не мой брат, что виноват отец. Я сам был виноват, в конце концов. Просто я нашел в нем удобного врага. Он остался беззащитен передо мной, и я отыгрывался на его чувствах всякий раз, как мне самому было плохо. А потом это превратилось в привычку, в дурную привычку, от которой я смог избавиться, лишь когда было уже слишком поздно.

– Хорошо, что ты теперь это понимаешь и не повторишь со своими детьми ошибок твоего отца.

– Плохо, что я не понимал этого, когда бил Элиндера вместо того, чтобы защищать. Плохо, что я раскаялся только сейчас, когда каяться уже не перед кем.

– Думаешь, ты один такой, кто испытывает вину перед мертвыми? – Спросил Хагамар как-то странно и грустно. – Перед мертвыми вина всегда чувствуется сильнее потому, что мы не можем попросить прощения. Но это не значит, что мы не можем это прощение заслужить хотя бы перед самими собой. Нести этот груз тяжело, и он останется с тобой до конца жизни. Но ты либо позволишь ему утянуть себя на самое дно, либо он сделает твой дух сильнее, как любая ноша делает сильнее человека. Даже из горя можно черпать добро, и, если ты научишься этому, боль станет легче и смирение поможет тебе всегда принимать правильные решения.

– Ты никогда не рассказывал, как умерла твоя жена. – Вдруг тихо заметил я, понимая, что Хагамар делится со мной личным опытом, и все его слова – не пустая проповедь, вычитанная в какой-нибудь книге. А единственным человеком, который навсегда ушел из жизни Хагамара, и которого он безоговорочно любил, была его жена. Во всяком случае, я знал только о ней. – Я помню, ты говорил, что она умерла от болезни, но разве тебе не под силу было ее спасти?

Хагамар вздохнул не столько грустно, сколько устало, и прикрыл глаза. И тут же стыд обжег мое сердце.

– Извини, я не допытываюсь, если тебе тяжело говорить об этом. – Поспешно добавил я.

Если бы я приказал ему поведать мне эту историю, он бы, несомненно, подчинился. Но приказывать мне не хотелось. Слишком хорошо я теперь понимал его боль, чтобы заново вскрывать эту затянувшуюся рану. Он медленно растер веки, затем заговорил.

– Нет, мне не тяжело говорить об этом. Я давно смирился с неизбежностью смерти, еще в молодости, когда почти стоял на пороге бессмертия, у самого Древа Мира.

– Древа Мира? – Удивленно переспросил я.

– Не важно. – Несколько небрежным тоном бросил Хагамар. Он отмахнулся от этой мысли, словно от назойливой мухи и продолжил. – Это очень долгая история, которую я, быть может, однажды тебе расскажу. Но сейчас, не это главное. Еще в далекой юности я вынужден был предпринять одно путешествие, которое изменило всю мою жизнь. Оно же, в каком-то смысле, свело меня с Роксаной – моей будущей женой. Оно же нас и разлучило, косвенно став причиной ее гибели. Почему косвенно? Потому что ее смерть стала моей расплатой. Так что я хорошо понимаю твое чувство вины перед братом. Такое же я испытываю перед своей женой. С ее смертью я уже давно смирился, но это произошло не сразу. Понадобились годы, чтобы я смог вновь обрести хрупкий покой в душе, и в этом мне, к счастью, помогли мои дети. Мне было ради кого жить, лишь их присутствие в моей жизни не позволило мне сойти с ума от горя и обиды. Ведь всего лишь один раз в жизни я проявил гордыню, мне не свойственную, захотел овладеть силами большими, чем те, которые мне полагались. Видишь ли, однажды обстоятельства сложились так, что я лишился всей своей магии. Как вдруг нашелся чудесный способ ее вернуть, и я, вопреки всем своим опасениям, решился им воспользоваться. Мне казалось, я всего лишь возвращаю сове, то, что и так мне принадлежит, но это оказалось ошибкой, притом очень страшной ошибкой. На самом деле я был тогда просто глупым ребенком, которого оказалось очень легко перехитрить. Но это меня не оправдало, а мой выбор обернулся трагедией и для меня тоже, но тогда я еще об этом не знал.