«Варяг» не сдается

От перехвативших эмоций и открывающихся перспектив единственное, что смог из себя выдавить Слизнев, было: «Премного благодарен».

Курино поставил фужер и еще раз осмотрел кабинет. Уютно, ничего не скажешь. Особенно ему понравился книжный чуланчик, как выразился сам хозяин. Что-то наподобие бельэтажа, совмещенного с кабинетом и заставленного книжными шкафами.

– Хороший коньяк.

– Французский. Может, еще по одной?

– Как говорят англичане, во всем должна быть мера… Вы проводите меня?

– Разумеется.

***

Возвращаясь из прихожей, Слизнев заметил жену, сидящую в темной гостиной. Укутавшись в плед, она смотрела в окно на снежинки, кружащие и порхающие вокруг молодого, только что зародившегося месяца. Лицо ее было грустным и сосредоточенным.

Слизнев хотел пройти мимо, но потом передумал, посчитав это малодушием, и подошел к жене. Отвел руку, давая пламени свечи разгореться и осветить кресло и сидящую в нем Катю.

– Так о чем ты хотела со мной поговорить?

– Об Алексее Муромцеве, – она даже не повернула голову. Не потому, что игнорировала его присутствие. Нет. Прожив с ним пятнадцать лет, она знала ответ.

– Я не желаю об этом слышать!

Катя повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.

– Арсений, я простила тебя, но и тебя прошу быть милосердным.

– Должен сообщить тебе, что я достаточно мягко подошел к делу. Так что считаю разговор на эту тему исчерпанным.

– Я умоляю тебя, Арсений…

– Довольно! – Слизнев дунул на свечу и в полной темноте стал подниматься на второй этаж. А где-то там внизу, насупившись, осталась сидеть его жена, его любимая Катюшка, милое и ласковое создание, в одно мгновение превратившееся в ненавистное существо, которое он не мог терпеть последние три месяца и с трудом переносил её присутствия. Она отвечала ему тем же, не желая иметь с ним ничего общего.

Глава 5. Желтое море

Мы стояли вместе с Истоминым под навесом во дворе армейской гауптвахты и курили. Меня уже переодели и побрили. Так что я не только визуально, но и собственной лысиной, с которой то и дело сползала бескозырка, чувствовал, что пришла осень. Шел мелкий противный дождь – один из тех осенних дождей, которые на несколько дней или даже недель погружали Петербург в дикое уныние и сырость, покрывая улицы нескончаемыми потоками мутной воды, несущей в залив ворох пожухлой листвы и конского навоза, вымываемого ручьями из булыжных мостовых.

Я в столице уже третий год – и так и не смог привыкнуть к его чахоточной сырости. Докурил сигарету и, швырнув в пузырящуюся возле ног лужу, посмотрел на Истомина и спросил про его выходку насчет нестерпимого желания покинуть флот и перейти в контрразведку.

– Ну что с рапортом, подписали?

– Подпишут, куда они денутся, – Истомин помолчал и достал еще одну сигарету. Вздохнул и выдавил из себя. – Я Катю сегодня видел.

У меня екнуло сердце.

– Где?

– Возле военно-окружного суда. Интересовалась твоей судьбой.

– Не завидной судьбой, – голос пропал, и мне стало жалко себя.

– Прекрати сопли пускать.

Истомин был моим лучшим другом и мог позволить себе разговаривать со мной в таком тоне. Одно училище и один сторожевик на двоих с прозаичным названием «Сивуч» сблизили нас настолько, что я готов был умереть за друга, а он, следовательно, за меня. И если он говорил, что она интересовалась моей судьбой, значит, так и было.

– Она придет? – Я посмотрел на него, пытаясь по губам предугадать ответ.

Истомин открыл рот и…

***

Рев сирены подбросил меня на койке, разрывая с таким трудом установившуюся связь между прошлым и настоящим. Ударившись головой о поручни, я спрыгнул на пол, чувствуя ногами вибрацию и бешеную качку, в которую вошел крейсер. Судя по силе, как нас кидало, штормило балов на семь. А с учетом скорости, с которой «Варяг» разрезал залив, волнение на море можно было смело умножать на два.

Красная лампа над переборкой высвечивала возникшую толкотню и нехитрое убранство кубрика, раскрашивая всё в дьявольские цвета катастрофы. Тот, кто придумал оповещать о возникших проблемах мерцающей лампой с красным абажуром, был, наверное, патологический садист.

Подъем был предсказуем, и большинство матросов лежали в одежде. Не по уставу, но, как говорится, зачем раздеваться, если через час опять одеваться? О том, что Руднев наметил ночные стрельбы, нам сообщил Михалыч. По прибытии на корабль его назначили кочегарным квартирмейстером, а штаб-горнистом на крейсере был его земляк – Николай Наглее. Вот он и сказал Михалычу, что в два пятнадцать поднимут всех по боевой тревоге и устроят кордебалет с променажем. А если выражаться точнее, то решили провести ночные стрельбы и ходовые испытания непосредственно в открытом море при температуре минус семь градусов по Цельсию.

Я натянул бушлат и, рванув рукоять задвижки, открыл переборку, ведущую в тоннель нижнего палубного отсека. Пробежал метров тридцать, громыхнул еще одной дверью и через мастерские по лестнице слетел в машинный зал. Равномерный гул генераторов и запах машинного масла всегда действовали на меня успокаивающе. Это была моя стихия. Я перевел дух и осмотрелся.

По мере того как команда занимала свои места, крейсер оживал. По всему кораблю стали разноситься грохочущие и лязгающие звуки приводимых в движение различных рычагов и механизмов. Где-то над нами ухнуло орудие. В унисон выстрелу в правый борт ударила волна, заваливая нас на противоположный сторону.

Допустимый крен для крейсеров I класса – сорок пять градусов. Мы же легли градусов на пятнадцать-двадцать. Как говорится, в пределах нормы. Но всё равно достаточно, чтобы улететь в угол, если под рукой не окажется опоры.

Частота стрельбы возрастала с каждой минутой. Вслед за кормовыми орудиями в перепалку вступили бортовые на шканцах, постепенно передавая эстафету от мелкокалиберных пушек к 152-милимитровым носовым орудиям главного калибра.

По всему кораблю лихорадочно лязгали элеваторы, разнося снаряды. Лязг сопровождался криками команды и воем лебедок, тащивших из погребов свой смертоносный груз. На выходе из шахт подручные комендоров бойко подхватывали чушки, укладывали на тележки и с ними бежали к своим номерам, где заряжающие, откинув замок, уже ждали подачи. Секунда на доводку снаряда в ствол, щелчок замка и выстрел.

Выстрел, от которого дергается голова и закладывает уши, вызывая приступ нестерпимой головной боли. Выстрел, от которого пересыхает в горле, а дым разъедает глаза, перехватывая дыхание. Выстрел, от которого подпрыгивают разбросанные по палубе пустые орудийные ящики, и мелкая вибрация, пробегая по корпусу, перекидывается на фок-мачту, вводя ее в резонансное дребезжание.

***

Я сидел возле головной машины, прислушиваясь к стуку, идущему вдоль вала. Стук то появлялся, то пропадал, в зависимости от оборотов машины. На какой-то миг мне показалось, что я чувствую запах пережженного металла. Протянул руку и дотронулся до упорных подшипников, через которые проходили многотонные валы, вращающие винты, вспарывающие в данный момент воды Корейского залива.

Один кожух были холодным, а второй горячими – в нем грелся и стучал подшипник.

Мне стало не по себе. Если разорвет кассету, заклинит вал и машина встанет. Примем к сведению, что это учения и до Чемульпо мы кое-как, тихим сапом, но доберемся. А если это случится в бою? Вывод я знал, и он был неутешителен. Дрейфующий крейсер – прекрасная мишень. И как этой ночью наша артиллерия разносит в щепки плавающие по морю щиты, так и нас разнесут вражеские крейсера.

Я завинтил крышку короба, поднял фонарь и пошел к дежурной стойке, где висел телефон. Рядом со стойкой стоял стол, за которым трюмный старшина Семенов писал отчет по вахте. Вахта только началась, но проблем уже хватало, не считая моих подшипников. Пять минут назад горел насос водозабора, из кочегарки Михалыч передал, что прогнулись трубки нижнего ряда у седьмого котла, а у пятого появилась течь – прямая угроза разрыва трубок.

«Варяг» имел уже печальный опыт, когда за три дня десять кочегаров были ошпарены и обварены. Дошло до того, что кочегары стали бояться подходить к котлам. Как следствие, в них стало падать давление, и крейсер частенько на ходовых испытаниях терял скорость. Несмотря на то, что почти весь декабрь «Варяг» простоял на якоре, ремонтируя котлы и машины, проблему так и не смогли устранить.

Мой вердикт, как ни странно, совпал с мнением Николаши Зорина. Котлы надо было менять полностью, да и подшипники тоже. «Метал – говно, – сказал как-то Зорин, показывая мне развалившийся на части вкладыш. – Прошлый раз еле выжали двадцать узлов, хотя заявлено по документации двадцать три. При этом средняя скорость получается четырнадцать. И скажи мне на милость, Алеха, как на такой посудине можно воевать?»

– Что там? – Семенов даже не оторвал голову от листа бумаги, на котором он с трудом выводил буквы, превращая их в слова.

– Головной подшипник на шатуне и упорный на валу. Оба греются.

– Может, маслом залить?

– Залить можно, но это не устраняет причину. Менять надо, – я взял чайник с водой, который стоял на трубе, подающей заборную воду к холодильнику, припал к носику и стал жадно пить. Температура в машинном отделении была за шестьдесят. Пот тек ручьями, и всю смену мы ходили голые по пояс. – Сам позвонишь Зорину или мне его позвать?

– Леш, позвони, а? Я полчаса на вахте, а намотался – словно ишак на водовозе.

В его лице было столько жалости, что он мог бы и не сравнивать себя с несчастным животным. Я протянул руку и не успел снять телефон, как в машзал влетел Малахов с вытаращенными от ужаса глазами.

– Ховайтесь братцы, санитары идут, – и, словно сурок, пригнув голову, кинулся в кочегарку.

Этого было достаточно, чтобы Семенов бросил свои писульки и исчез быстрее, чем я успел вырубить свет, погружая машинное отделение в темноту. В мастерской отдыхавшие на матах электрики и машинисты нырнули в зал динамо-машин и задраили за собой люк. Аварийку я тоже отключил, выдернув аккумуляторы. Ибо нет ничего страшней, как во время учений попасть в лапы носильщиков-санитаров, обучающихся навыкам военно-полевой хирургии.

Я не стал прятаться, а просто сел возле машины. Лезть в темное, обесточенное помещение, наполненное гулом, ревом и жаром, было равносильно самоубийству. Я знал, что сюда они не сунутся: максимум осветят фонариками зал и, не найдя никого, удалятся восвояси. Люк открылся, и на верхней площадке показались санитары. Их было пятеро. Четверо матросов, определенных санитарами, и молоденький фельдшер из вольнонаемных. В руках они держали носилки и ремни, которыми должны были спеленать раненого. Прозвищ у них было предостаточно: изуверы, вурдалаки, упыри в белых халатах. Поверх халатов были прикручены повязки с алыми крестами, от этого санитары чем-то походили на рыцарей-госпитальеров, ворвавшихся в мирный город.

Я улыбнулся, глядя на их робкие движения. Темнота, гул машин, мерцание лампочек и подрагивающий пол. Для тех, кто ни разу не спускался ниже средней палубы, машинное и котельное отделения были чем-то таинственным. Некая мистическая территория, наполненная скрежетом металла, воем валов и свистом стравливаемого пара. Что касается котельного отделения, там было еще страшней. Что-то сродни преисподней. К рассыпающимся искрам и огнедышащим печам порой присоединялись истошные вопли ошпаренных кочегаров.

На мое плечо легла чья-то рука.

Я вздрогнул, и волосы чуть шевельнулись от ужаса за свою персону. Мать моя родная! Это что, засада? Я что, попался?..

Попасть на носилки во время учений означало подвергнуться массовому позору и посмешищу. Тебя, забинтованного и прикрученного к носилкам, выносят на палубу и там под барабанный бой объявляют раненым, а потом начинается импровизированная операция. Доктор мажет тебя зеленкой и объявляет вердикт: «Осколочное ранение левой конечности», – после чего протягивает фельдшеру самую настоящую лучковую пилу. Я сам видел, как молодой матрос потерял сознание после такой тирады, так и не поняв, что это шутка.

Было желание сбросить руку и кинуться прочь, спасая себя от позора и многочасового томления в лазарете. Я медленно повернул голову и перевел дыхание. Рядом со мной стоял Михалыч.

– Паропровод порвало, – голос его был ровным, но губы дрожали, выдавая волнение. Руки и лицо были покрыты вздувшимися пузырями.

Я всё понял и буквально прыгнул к рубильнику.

– Какой котел?

– Пятый… Там людей пошпарило, – прохрипел он и стал оседать на пол.

Я дернул ручку, заливая машзал светом, и тут же врубил сирену. Санитары, оказавшись в световом пятне, опешили, не зная, что делать и кого хватать. Пока они топтались на месте, я глянул на приборы и ахнул: все стрелки были в красном секторе. Машинально крутанул вентиль влево, до упора, гася давление на кулисе, и нажал кнопку резервного сброса пара с пятого котла. Вой сирены вытащил всех машинистов из шхер, куда они попрятались, опасаясь санитаров.

– Санитары, в котельную! Живо! Там раненые, – что есть мочи заорал я, стараясь перекричать гул машин. Дернул рычаг, открывая водяную защиту, и кинулся в котельную, увлекая за собой машинистов.

– Муромцев, стоять! – Это кричал Зорин, машинный инженер-механик и мой непосредственный начальник. Перепрыгнув через перила, он буквально слетел в машзал и кинулся ко мне, шлепая по лужам. – Крейсер потерял семь узлов хода. В чем причина? – его буквально трясло.

Потерять семь узлов на учениях – это много, потерять семь узлов в бою – это катастрофа. И Зорин был прав. Но прав он был только в одном: мы потеряли семь узлов. В остальном все было не так уж и плохо. Да, я сбил ход крейсера, сбросив обороты, но я спас главную машину.

– Порвало паропровод. И я принудительно сбросил обороты.

– Говори точней, что стряслось.

– От скачка давления возникли колебания и угроза срыва кулисы. Ты сам знаешь: если механизм вращения полетит, вообще станем.

Он знал. Плюнул в сердцах и выругался.

– Ебаные янки.

Это он про Крампа и его фирму, что строила крейсер.

– Десять минут на ремонт – и всей команде водка за мой счет.

Поправил фуражку и пошел к лестнице, пропустив вперед санитаров, которые уже несли в лазарет не мнимых, а настоящих раненых. Русских парней с ожогами первой и второй степени, пострадавших из-за просчетов американских проектировщиков и сборщиков.

Так было всегда. Россия всегда платила за чужие ошибки жизнями своих сыновей.

***

Через час, стоя на палубе, я с удовольствием затягивался сигаретой, наслаждаясь рассветом и рассматривая ледяные наросты по всему левому борту. С капитанского мостика спустился Руднев и в окружении офицеров и не спеша подошел ко мне.

– Как ходовая машина?

– На пятом разогревают пары, господин капитан 1-го ранга, – я по привычке кинул руку к козырьку, хотя был без головного убора.

Руднев не обратил на это внимания. Посмотрел на часы и одобрительно хмыкнул.

– Зорин сказал, что почините за час. А вы справились за двадцать минут. Молодцы.

Молодец был Зорин, что взял фору во времени и перестраховался. Хотя и мы не ударили в грязь лицом.

– Что с рукой?

– Ошпарил чуток.

– В лазарет немедленно.

– Есть в лазарет.

Идти к эскулапам не хотелось, но Рудневу я не мог отказать и с кислым выражением лица направился к люку, ведущему в жилой блок, где располагались лазарет и операционная. Шел и спиной чувствовал его взгляд. Возле трапа обернулся в надежде, что Руднев ушел.

Увы! Он стоял и смотрел на меня.

Я переступил через комингс и стал спускаться вниз. Только после этого Руднев махнул рукой и пошел к носовым орудиям, увлекая за собой офицеров.

***

Днем 16 декабря «Варяг» уже шел по фарватеру среди островов архипелага. Когда пробили две склянки, прошли мимо остров Иодольми и перед теми, кто нес вахту на верхней палубе, во всей красе открылся Чемульпинский рейд. Десятки кораблей покачивались на небольшой волне, то натягивая, то отпуская якорные цепи.

Чемульпо еще в 1873 году была маленькой рыбацкой деревушкой, а уже через пять лет на ее месте вырос международный порт с торговлей, превосходящей крупнейший корейский порт Фузан. Открытый для торговли, порт был приписан к провинции Киен-кие-до уезда Чемульпо.

Острова Гецуби-то и Копегуби-то делили гавань на внешний и внутренний рейды. На внешний вели три фарватера, каждый из которых изобиловал мелями и камнями. Как указано было в лоциях, составленных русскими корабелами, «ввиду сильного течения плавание по шхерам должно совершаться с полной осторожностью». Западный фарватер пролегал между островами Току-чаку-то и группой островов Уайт Хелл. Фарватер был пригоден только для судов с малой осадкой. Крейсерам и броненосцам приходилось ходить по двум другим фарватерами, а именно по Флинг Фиш и по Восточному. Причем во время туманов, которые здесь не редкость, лоцманы отдавали предпочтение именно Восточному фарватеру, глубина которого больше подходила для постановки на якорь.

Глава 6. С. Петербург

– Это здесь, – кучер показал на трехэтажное здание с желтыми колоннами и высоким цокольным этажом, в котором все окна были прикрыты коваными решетками. – В аккурат к парадному подъезду вас подвез, Екатерина Андреевна, как и обещал.

– Спасибо, Захар.

Рука в перчатке протянула целковый, и Захар принял оплату с присущей ему благодарностью на лице. Спрыгнул на землю, кинул кнутовище на сиденье и, обойдя пролетку, открыл дверь, помогая барышне сойти.

Ей было тридцать пять. Высокая, стройная, с темно-каштановыми волосами. Она не шла, она плыла. Как сказал бы Фет: «Милое очарование, способное свести с ума». Сие милое очарование было одето в темный непромокаемый плащ с перламутровыми пуговицами, широким поясом и стоячим воротничком. Из-под плаща виднелся край плиссированной юбки в крупную клетку. На барышне были краповые сапожки, точно такие же перчатки и такой же шарфик. Ее прелестную головку венчала фетровая таблетка с приспущенной на два пальца вуалью. И всё в тон и со вкусом. Зонт она не взяла, оставив в пролетке.

Барышня пару минут смотрела на здание, как бы собираясь с силами. Наконец решилась и пошла, цокая шпильками, к парадной двери.

Это была Катя Румянцева.

Та самая, что сбросила Алешку Муромцева в реку и угнала у него лодку. Та самая, что просила мужа Арсения Слизнева быть снисходительным. Та самая, которая за один день переосмыслила всю свою жизнь, столкнувшись с подлостью, ненавистью и предательством. Та самая, которая наконец-то поняла, что такое любовь и что такое расставание навсегда.

Катя открыла тяжелую, массивную дверь, прошла через пустынный вестибюль, распыляя в воздухе перестук каблучков и запах французской лаванды, поднялась по мраморным ступенькам и уперлась в ограждение. За ограждением сидел офицер в мундире жандарма и с погонами ротмистра.

В холле было тихо, и гулкие шаги отвлекли ротмистра от чтения бульварной прозы и заставили его встать перед дамой. Он отложил книгу и, поправив воротник кителя, вышел ей навстречу.

– Прошу прощения, мадам. Вы к кому?

– Я на заседание по делу лейтенанта Муромцева.

– Мне очень жаль, но заседание закончено, – офицер был сама учтивость – вежливый, обходительный, с тихим баритоном, способным вогнать слабохарактерного человека в гипнотический сон.

– Как закончено?

– Все разошлись полчаса назад, – журчал он, источая фонтан любезности. – Приходите в понедельник. На выходных здание закрыто и приема нет.

– Скажите, могу я поинтересоваться решением суда?

– Я бы посоветовал вам обратиться в канцелярию.

– Пожалуйста! Это для меня очень важно.

Чувствуя, что барышня не собирается уходить, ротмистр попыхтел для приличия, убрал книгу и стал рыться в бумагах, которыми был завален его стол. Взял со стола лист, на котором было всего две строчки машинописного текста.

– Лейтенант Муромцев Алексей Константинович? – спросил ротмистр, как бы требуя подтверждения.

– Да! – жалкое подобие улыбки появилось на ее лице, и она моргнула.

– Разжалован в рядовые с лишением чинов и наград. Больше я ничем не могу вам помочь, мадам. Еще раз извините, – ротмистр отдал честь и потерял к даме всякий интерес. Тем не менее, он продолжал стоять рядом с ней, опекая до тех пор, пока она находится в зоне его ответственности.

Краски поблекли, утрачивая яркость. Стало нестерпимо жарко и захотелось пить. Катя распахнула ворот, стащила шарф и пошла к выходу. В висках стучало. Она видела краем глаза, как в холл вошел офицер и стал чуть в стороне, наблюдая за ней.

Он её не интересовал. Её уже ничто не интересовало.

В голове загудело, и пол стал уходить из-под ног. Всё завертелось, и кто-то закричал, требуя воды.

У нее было ощущение, что ее, словно муху, прихлопнули гигантской мухобойкой, размазав посреди уходящего за горизонт холла, увешанного портретами судей, прокуроров и членов императорской семьи. Они хохотали над ней, кривляясь в своих позолоченных рамах, высовывая язык и показывая на нее пальцем.

– Смотрите, смотрите, – на все голоса верещали они, – она интересуется судьбой отщепенца Муромцева.

– Это который? – басил судья, теребя напомаженные локоны парика.

– Да тот, который сегодня, согласно высочайшему повелению, был разжалован в рядовые, исключен из гвардии и отправлен к черту на кулички.

– Ха-ха-ха… – смеялись прокуроры.

– Куда, куда отправили? – кокетничали злобные носатые дамы с плюмажами на голове, отчего напоминали цирковых крыс.

– Туда, мадам, – веселился шеф жандармов и тыкал пальцем в топографическую карту, на которой посреди гор и лесов было написано слово «тартарары». – В тартарары!

***

Очнулась она в пролетке. Рядом с ней стоял мужчина лет сорока в шинели морского офицера и держал ее за руку.

Катя тряхнула головой, сбрасывая пелену с глаз. Аккуратно вытащила свою ладонь из его руки и помассировала виски.

– Вот! Потрите в середине лба и над бровями. Это помогает, – мужчина протянул ей перламутровую коробочку, сделанную в виде маленького пивного бочонка.

– Что это?

– Китайский бальзам. Там женьшень, чабрец, мята и еще какая-то дрянь. Лучше средства от мигреней я не встречал.

Катя смотрела на него всё еще затуманенным взором, не понимая, кто он такой и где она находится. Затем сняла перчатку и, отвинтив темно-зеленую крышечку с изображением дракона, макнула палец в желтоватый крем, источающий аромат трав и бальзамов. Коснулась лба. Появилось легкое жжение, и мир стал обретать реальные черты.

– Спасибо. Он действительно хорош.

– Оставьте себе.

– А ваша мигрень?

– Моя мигрень не лечится. Как сказал один знакомый доктор: «Лучшее средство от головной боли – это гильотина».

Катя спрятала коробочку с драконами в ридикюль и улыбнулась, стараясь вспомнить, где она видела этого человека. Эти жесты, этот юмор…

Где же она его видела?.. Стоп! Это он вошел в здание суда, когда она пыталась узнать о судьбе Алексея. Катя решила зайти издалека, стараясь узнать, кто он и что тут делает.

– Кажется, я потеряла сознание.

– Хуже того. Вы пытались упасть на пол. И неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы я вас не поймал.

– Я искренне благодарна вам. Только не знаю вашего имени.

Мужчина молчал, и Катя тронула за плечо кучера, который всё это время тихо сидел на козлах, ожидая, когда госпожа наговорится и можно будет щелкануть кнутом и крикнуть: «Пошла, родимая!».

– Трогай.

– Пошла, родимая! – Захар дернул вожжи, и пролетка затарахтела по мостовой.

– Моя фамилия Истомин, – крикнул он ей вслед. – Мы встречались с вами в цветочном магазине.

Было ощущение, что из нее разом откачали воздух.

– Стой, – крикнула Катя, и Захар резко натянул поводья, поднимая лошадь на дыбы.

Катя зачем-то сняла перчатки: зачем она это сделала, она и сама не знала. Но Истомину показалось, что она собирается дать ему пощечину.

– Спрошу прямо. Вы следили за мной?

– Отвечу не таясь, – Истомин улыбнулся. – Да, я следил за вами. Но не по своей воле…

***

Пролетка свернула с Литейного и не спеша катилась по Невскому проспекту. Подняв полог и спрятавшись от посторонних глаз, в пролетке сидели Катя и Истомин. Разговор крутился вокруг ее визита в здание военно-окружного суда и неслучайного появления Истомина в том же здании и в то же время.

– Позвольте узнать, зачем вы приходили?

– Я интересовалась его судьбой.

– Вы интересовались судьбой Муромцева?

– Да!

– Зачем? Всё же в прошлом. Встретились и разошлись.

– Это всё не так, – она взмахнула руками, будто стряхивая с них налипшее непонимание, которое ее окружало два последних месяца. – Все почему-то винят меня. Я сама виню себя, но не понимаю почему. Да, я жалею, что всё так вышло. Сплошное недоразумение. Встретились, сцена глупой ревности, драка и суд. Суд, лишивший меня покоя. Если бы не та встреча на Невском, всё было бы так, как было до этого. Я жена действительного статского советника, а он гвардейский офицер, и у каждого своя жизнь. – Катя повернулась к Истомину и посмотрела в его лицо. – Зачем, зачем он поехал за мной? Скажите мне, Николай, вы же его друг, вы знаете его лучше меня…