Отдел №13

Я вылетел из подъезда и жадно глотнул холодный воздух. Мир вокруг меня качался. Это было оно. Окончательное доказательство. Они не просто собирались меня убить. Они уже начали меня стирать. Процесс уже пошел. Мое имя в домовой книге уже было не моим. Это была подделка. Копия, временно занимающая место оригинала, который скоро будет уничтожен.

Я посмотрел на свои руки. Они дрожали. Я посмотрел на дома, на деревья, на серое небо. Все это было настоящим. А я? Я был строчкой в книге, написанной чужими чернилами. Я был человеком, чье имя уже начинало исчезать. Человеком без имени. И у меня оставалось одиннадцать дней, чтобы доказать, что я когда-то существовал.

Глава 4. Коридоры, где умирает эхо

Одиннадцать дней. Цифра стояла в сознании немым часовым. Она не имела отношения к календарю, к восходам и закатам. Это было внутреннее время, обратный отсчет распада. Я сидел в своей квартире, но стены больше не были защитой. Они стали мембраной, проницаемой для страха, который сочился извне. Воздух сгустился, каждая пылинка в луче утреннего света казалась микроскопическим наблюдателем.

Я должен был что-то сделать. Инстинкт самосохранения, до этого дремавший под слоями инструкций и веры в незыблемость порядка, проснулся. Он был похож на зверя, запертого в тесной клетке моего черепа, и теперь этот зверь бился о прутья, требуя действия. Но какого? Бежать было некуда. Скрыться – невозможно. Оставалось одно: идти навстречу. Войти в самое сердце механизма, который приговорил меня к уничтожению, и попытаться понять его логику.

Первым шагом был Павел Матвеевич. Мой непосредственный начальник. Он был частью системы, ее прочным, надежным кирпичом. В моем прежнем мире обращение к нему было бы единственно верным, предписанным шагом. В новом мире это было равносильно тому, чтобы пожаловаться на воду камню, который тянет тебя на дно. И все же я должен был это сделать. Мне нужно было увидеть его реакцию, зафиксировать ее, занести в свой собственный, внутренний протокол. Это была последняя проверка на вменяемость – мою или всего мира.

Коридор нашего сектора встретил меня обыденной утренней суетой. Скрип тележек, приглушенные разговоры, запах кофе из кабинета Нины Петровны. Все было на своих местах. Но я двигался сквозь эту сцену, как призрак. Я видел людей, но они меня – нет. Не по-настоящему. Они видели Соколова, младшего научного сотрудника, педанта в отцовском пиджаке. Они не видели человека, у которого из-под ног выдернули саму ткань существования. Я шел по ковровой дорожке цвета свернувшейся крови и чувствовал, как мои шаги не производят звука. Эхо умирало, не родившись.

Дверь кабинета Павла Матвеевича была закрыта. Как всегда. Я постучал – два коротких, отчетливых удара. Это был мой привычный стук, мой звуковой автограф. Но сегодня пальцы показались чужими, а звук – плоским и фальшивым.

– Войдите.

Голос был таким же, как и всегда. Ровный, лишенный интонаций, словно записанный на пленку и воспроизводимый по необходимости.

Павел Матвеевич сидел за своим столом-монументом. Свет из окна падал на его лысину, превращая ее в матовый шар. Он не поднял головы, продолжая что-то писать в большом ежедневнике. Его ручка двигалась с равномерной, нечеловеческой скоростью. На столе царил идеальный порядок, который я всегда уважал. Сегодня этот порядок вызывал тошноту. Это был порядок кладбища, где каждая плита лежит строго на своем месте.

– Кирилл Андреевич, – произнес он, не отрываясь от письма. – Вы сегодня неважно выглядите. Что-то случилось?

Он все-таки заметил. Или это была стандартная фраза, заготовленная для любого подчиненного, чье лицо отклонялось от нормы служебного благополучия?

Я стоял перед столом, сжимая в руке портфель так, что побелели костяшки. Внутри портфеля ничего не было. Он был пуст, как и мои надежды.

– Павел Матвеевич, я по поводу поручения. В секторе семь-бис.

Он закончил писать, аккуратно положил ручку в специальную выемку на мраморном приборе. Затем поднял на меня свои маленькие, глубоко посаженные глаза. Его взгляд не выражал ничего. Это был взгляд камеры, объектива, фиксирующего объект.

– Да? Работа продвигается? Сроки, надеюсь, будут соблюдены.

– Да, конечно. Но… я обнаружил некую… несостыковку. Административную ошибку. Очень серьезную.

Я выбрал эти слова сознательно. «Несостыковка». «Ошибка». Это были термины из его мира, из мира бюрократии. Я пытался говорить на его языке. Я не мог прийти и сказать: «Меня собираются стереть из реальности».

Он слегка наклонил голову. Это движение было едва заметным, как дрожь стрелки сейсмографа.

– Ошибку? В документах из смежного ведомства? Неудивительно. У них всегда был беспорядок. Составьте служебную записку, приложите копии. Разберемся в установленном порядке.

Его голос был бальзамом и ядом одновременно. Он предлагал процедуру, алгоритм, порядок. То самое, во что я всегда верил. Но я знал, что моя «ошибка» не поместится ни в какую служебную записку.

– Эта ошибка… она касается лично меня, – выдавил я. Воздух в кабинете стал плотным, дышать было трудно.

Он молчал. Пауза длилась, может быть, пять секунд, но за это время я успел услышать гул вентиляции, тиканье часов на стене, стук собственной крови в ушах. Мир распался на отдельные, не связанные друг с другом звуки.

– Лично вас? – наконец повторил он. В его голосе не было удивления. Была лишь констатация. – Поясните.

Я открыл рот, но слова застряли в горле. Как я мог это «пояснить»? Я нашел папку со своим именем, там приговор, фиолетовый штамп, Отдел №13… Это звучало как бред сумасшедшего. Как паранойя. И, глядя в его пустые глаза, я понял, что именно этого они и добивались. Чтобы сама правда звучала как безумие.

– Я… я нашел карточку. С моими данными. И… направление. В структуру, которой нет в наших справочниках.

– В какую же? – его тон был отстраненно-любопытным, как у врача, выслушивающего симптомы пациента.

– В Отдел… номер тринадцать.

Я произнес это почти шепотом. Два слова, которые стали центром моей вселенной. В этом кабинете они прозвучали глухо и бессмысленно.

Павел Матвеевич откинулся на спинку кресла. Скрип кожи прозвучал оглушительно. Он впервые за все время нашего разговора посмотрел мне прямо в глаза. И в глубине его зрачков я не увидел ничего. Абсолютную, отполированную пустоту.

– Соколов, – сказал он, и впервые в его голосе прорезалась тень эмоции. Это было что-то похожее на усталость. На глухое раздражение. – Вы переутомились. Эта работа в подвале, пыль, старые дела… это кого угодно может довести. Вы слишком близко к сердцу все принимаете. Вам нужен отдых.

Он открыл ящик стола, порылся в нем и извлек бланк.

– Я подпишу вам отпуск. С сегодняшнего дня. На две недели. Съездите куда-нибудь. В Ялту. В Кисловодск. Проверите здоровье, подышите воздухом. Вернетесь – и все эти… карточки… покажутся вам просто дурным сном.

Он говорил медленно, почти заботливо. Каждое слово было гладким, обточенным камнем. Но я слышал не слова. Я слышал то, что стояло за ними. «Исчезни. Уйди тихо. Не создавай проблем». Отпуск на две недели. Моя «ликвидация» была назначена через одиннадцать дней. Они давали мне шанс умереть где-то далеко, на курорте, не обременяя их инсценировкой несчастного случая. Это было не милосердие. Это была оптимизация процесса.

– Но я не… – начал я, но мой голос прервался. Я понял. Стена была глухой. Она была отполирована до зеркального блеска, и я видел в ней только свое собственное искаженное ужасом лицо.

– Это не просьба, Кирилл Андреевич. Это настоятельная рекомендация. Для вашего же блага. Вы свободны.

Аудиенция была окончена. Я развернулся и пошел к двери. Мое тело двигалось на автомате. Спиной я чувствовал его взгляд – холодный, провожающий, вычеркивающий меня из списка живых.

Выйдя в коридор, я оперся о стену. Шум жизни отдела снова окружил меня, но теперь он казался звуком из другого мира. Я был в вакууме. Мой крик о помощи не произвел даже эха. Он был поглощен коврами, дубовыми панелями, безразличием. Я был один. Окончательно и бесповоротно.

Домой я не пошел. Квартира была ловушкой. Отпуск был приговором. Моим единственным полем боя, моим единственным инструментом оставался архив. Я вернулся в свой сектор, сел за стол и попытался думать. Страх отступил, уступив место холодной, кристаллической ясности. Если меня приговорили за то, что я «системная аномалия», значит, я должен вести себя соответственно. Я должен нарушить предписание. Я не пойду в отпуск. Я останусь здесь. И я буду искать.

Мой мозг, привыкший к систематизации, заработал в полную силу. Что я ищу? Я ищу другие аномалии. Другие ошибки. Других людей, стертых из каталога. Если есть Отдел №13, значит, он работает. А если он работает, он должен оставлять следы. Даже самые искусные реставраторы оставляют микроскопические шрамы на холсте. Моя задача – найти эти шрамы.

Я начал с самого очевидного – с архива кадров. Дела уволившихся, переведенных, умерших сотрудников. Это была огромная картотека, занимавшая целую комнату. Я составил план. Изучить дела за последние пять лет. Искать не то, что бросается в глаза, а то, что слишком гладко. Слишком правильно.

Рабочий день закончился. Коллеги расходились, бросая на меня удивленные взгляды. Я сказал, что мне нужно закончить опись. Это была слабая ложь, но никто не стал расспрашивать. Они спешили домой, в свою жизнь, в свой теплый, предсказуемый мир. Я им завидовал с такой силой, что сводило зубы.

Когда здание опустело и звуки изменили свою природу, став гулкими и значительными, я приступил к работе. Отдел кадров находился на другом этаже. Я прошел по пустым коридорам, где свет горел через одну лампу. Моя тень то вытягивалась, становясь длинной и тонкой, то сжималась, прячась у меня под ногами. Она была моим единственным спутником.

Комната с личными делами была заперта. Но у меня, как у сотрудника с допуском, был универсальный ключ от большинства служебных помещений. Замок щелкнул на удивление громко. Внутри пахло так же, как и везде – бумагой и временем. Но здесь был еще один едва уловимый оттенок. Запах человеческих судеб, спрессованных в тонкие папки.

Я работал методично, без эмоций. Ящик за ящиком. Фамилия за фамилией. «Уволен по собственному желанию». «Переведен в киевский филиал». «Вышел на пенсию по состоянию здоровья». Все было буднично, правильно. Сотни жизней, текущих по своим руслам согласно штатному расписанию.

Прошло несколько часов. Глаза устали от однообразного машинописного текста. И тогда я нашел первое. Дело некоего Виктора Семеновича Белкина, начальника одного из секторов. В деле была стандартная формулировка: «Скончался в результате несчастного случая (бытовая травма)». Дата. Подпись. К делу был приложен акт о смерти и короткая заметка из ведомственной газеты с соболезнованиями. Все было безупречно. Слишком безупречно.

Я вынул дело из ящика и отнес к столу дежурного, где горела лампа. Я внимательно изучил документы. И увидел. Подпись начальника Управления под приказом об исключении из списков. Я видел эту подпись сотни раз. Я знал ее до мельчайшего изгиба, до крошечного утолщения в конце росчерка. И та, что была передо мной, была не настоящей.

Это была великолепная подделка. Ювелирная работа, как и в моей домовой книге. Но подпись – это не просто набор линий. Это движение, ритм, давление. А в этой подписи ритм был сбит. В одном месте, на петле буквы «В», нажим был чуть сильнее, чем нужно. Словно рука на мгновение замерла, сверяясь с образцом. И сами чернила… Они казались чуть более яркими, чуть менее впитавшимися в пористую бумагу документа, датированного тремя годами ранее. Они не успели состариться вместе с ним.

Сердце не подпрыгнуло. Оно замерло, а потом медленно, тяжело пошло вновь. Я нашел. Вот он, след. Шрам на теле архива. Я положил папку Белкина отдельно. И продолжил поиски, но теперь я смотрел иначе. Я искал не информацию, я искал фальшь.

К утру я нашел еще два таких дела. Одно – сотрудницы из бухгалтерии, молодой женщины. «Скоропостижно скончалась от острой сердечной недостаточности». Поддельное заключение врача, напечатанное на бланке ведомственной поликлиники. Шрифт был идентичен, но межбуквенный интервал на одной из строк был на долю миллиметра меньше, чем на остальных. Сбой в печатной машинке. Или признак того, что текст набирали на другой. Другое дело – инженер из технического отдела. «Переведен на закрытый объект в Сибири с запретом на переписку». К приказу о переводе было приложено его собственное заявление. Почерк был похож. Но я заметил, что все буквы «т» были написаны с одинаковым наклоном, словно под копирку, в то время как в других документах, написанных его рукой, наклон всегда немного варьировался. Рука человека дрожит, рука машины – нет.

Три дела. Три стертые жизни. Виктор Белкин. Ольга Аникеева. Петр Грушин. Я сидел перед этими тремя папками, и рассветный серый свет просачивался в окно. Эти люди были моими предшественниками. Призраками, которые шли по тому же коридору, что и я. И теперь я знал, что я не схожу с ума. Мой кошмар был реален. Он имел имена, даты и поддельные подписи.

Я вернул дела на место, тщательно заметая следы своего пребывания. Три папки я запомнил. Их шифры, их расположение. Это были мои единственные улики в деле о моем собственном будущем убийстве.

Возвращаясь в свой сектор, я чувствовал смертельную усталость и странное, ледяное спокойствие. Неизвестность кончилась. Началась война. Тихая, бумажная война на территории архива.

И именно в этот момент, проходя мимо соседнего сектора, я почувствовал на себе взгляд. Я замедлил шаг и, не поворачивая головы, скосил глаза. За столом у окна сидела Елена Попова. Она не спала, как можно было бы подумать о человеке, пришедшем на работу так рано. Она сидела совершенно прямо и смотрела на меня. В ее взгляде не было ни любопытства, ни сочувствия. Это был тяжелый, внимательный, оценивающий взгляд. Взгляд человека, который знает больше, чем говорит. Когда наши глаза встретились, она не отвела своих. Она просто смотрела, и в утреннем полумраке ее темные глаза казались бездонными.

Я кивнул ей. Просто машинальное движение, дань вежливости. Она не ответила. Лишь через мгновение медленно опустила глаза к бумагам на своем столе, обрывая контакт. Но я успел заметить. На ее столе лежал тот же том «Структуры государственных учреждений СССР», который я вчера листал у себя дома. И он был открыт на той же странице со схемой нашего Управления.

Кровь отхлынула от моего лица. Она не просто наблюдала. Она тоже что-то искала. Или… она знала, что ищу я?

Весь день я работал как в тумане. Я перебирал карточки из сектора семь-бис, но видел перед собой лица из трех папок и внимательные глаза Елены. Паранойя вернулась, но теперь у нее было конкретное направление. Каждый скрип двери, каждый телефонный звонок казался предвестником. Я ждал, что вот сейчас откроется дверь и войдут они. Люди без лиц, которые придут, чтобы сопроводить меня в отпуск, из которого не возвращаются.

Но никто не приходил. День тянулся, вязкий и серый. Я чувствовал, что время утекает, как песок сквозь пальцы. Десять дней.

Ближе к вечеру я не выдержал. Я должен был поговорить с ней. Это был иррациональный порыв, нарушение всех правил моей новой, подпольной войны. Но одиночество давило сильнее страха. Мне нужен был свидетель. Кто-то, кто тоже видит трещины в монолитной стене реальности.

Я подошел к ее сектору. Она собиралась уходить, накидывала на плечи плащ. Я остановился в дверях.

– Елена Викторовна.

Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Обернулась. На ее лице была маска холодной вежливости.

– Соколов? Вы что-то хотели?

– Я… я хотел спросить. Вы вчера работали до поздна? И сегодня пришли рано.

Вопрос был глупый, неуклюжий. Я не умел вести такие разговоры, плести интриги. Я был человеком прямых углов и четких формулировок.

Она посмотрела на меня, и уголки ее губ чуть дрогнули в усмешке. Но глаза оставались серьезными. И усталыми. Бесконечно усталыми.

– У меня много работы. В отличие от некоторых, у меня нет возможности уйти в незапланированный отпуск.

Удар был точным и безжалостным. Она знала. Откуда-то она знала про «рекомендацию» Павла Матвеевича. Значит, слухи в нашем Управлении распространялись быстрее приказов. Или у нее были свои источники.

– Я не собираюсь в отпуск, – сказал я ровно.

– Зря, – ответила она так же ровно. – Говорят, в Кисловодске сейчас хорошая погода. Целебный воздух. Очень полезен для здоровья.

Она издевалась. Или предупреждала. С ней никогда нельзя было понять.

– Я хотел поговорить не об этом, – я сделал шаг в ее сектор. – Я хотел поговорить о подписях. И о делах, которые иногда выглядят слишком правильно.

При упоминании подписей ее лицо на мгновение изменилось. Маска треснула, и я увидел под ней что-то живое. Страх? Да, это был он. Тот же холодный, липкий страх, который я сам носил под кожей последние два дня. Но это длилось лишь долю секунды. Потом ее лицо снова стало непроницаемым.

Она резко шагнула ко мне. Ее голос упал до яростного шепота.

– Соколов, вы идиот? Или самоубийца? Забудьте все, что вы там нашли. Сожгите. Выбросьте из головы. Вам дали шанс уйти тихо. Воспользуйтесь им.

– Но вы же тоже… – начал я, но она меня перебила.

– Я – ничего. Я просто работаю. Перебираю бумажки. И вам советую делать то же самое. Не лезьте не в свое дело. Некоторые бумаги умеют кусаться. А некоторые – сжигать заживо.

Она схватила свою сумку и прошла мимо меня, едва не задев плечом. В дверях она на миг остановилась, не оборачиваясь.

– Мой вам совет, архивариус. Есть коридоры, в которые лучше не заходить. В них даже эхо боится отзываться. Потому что знает, что его там некому будет услышать.

И она ушла. Ее шаги быстро затихли в гулком коридоре.

Я остался стоять один посреди ее пустого сектора. Запах ее резких духов еще висел в воздухе. Ее слова впились в мой мозг, как иглы.

Она не просто оттолкнула меня. Она подтвердила все. Она знала. Она видела эти трещины. Но она выбрала жить рядом с ними, делая вид, что их нет. А меня, того, кто посмел на них указать, она сочла безумцем, обреченным на гибель.

Я вернулся за свой стол. На меня опустилась тяжесть абсолютного, космического одиночества. Не было никого. Ни начальника, ни коллег. Ни одного человека во всем этом огромном здании, во всем этом огромном городе, кто мог бы мне помочь или хотя бы просто поверить.

Я был один в коридоре, где умирает эхо. И мой собственный голос был единственным звуком. И я должен был сделать так, чтобы его услышали. Даже если для этого придется кричать в пустоту. Даже если этот крик станет последним, что я издам. Десять дней. Обратный отсчет продолжался.

Глава 5. Невидимые чернила

Тишина, оставленная Еленой, была не пустотой, а веществом. Плотным, вязким, пахнущим ее резкими духами и холодом самосохранения. Она заполнила ее сектор, кабинет, воздух, который я вдыхал, и осела в моих легких стеклянной пылью. Ее слова не были просто отказом, они были приговором, вынесенным не системой, а таким же человеком, как я. Приговором, подтверждающим первый. Она не сказала, что я сумасшедший. Она сказала, что я покойник, который еще этого не понял.

Я стоял посреди ее маленького, упорядоченного мирка еще несколько минут, как экспонат в музее катастроф. Стол. Стул. Стопка папок, выровненных по краю. Пресс-папье из зеленого камня. Все это было фасадом, за которым пряталась не жизнь, а выживание. Стратегия выживания Елены Поповой заключалась в том, чтобы смотреть на трещины в стене и делать вид, что это просто узор на обоях. Моя ошибка была в том, что я ткнул в такую трещину пальцем.

Я вернулся в свой сектор. Путь по гулкому коридору показался переходом через разные климатические зоны. В ее секторе воздух был разреженным и морозным, как на вершине горы. В моем – спертым и влажным, как в склепе. Десять дней. Обратный отсчет не прекращался. Он тикал не в часах на стене, а в пульсации крови у меня в висках.

Что я мог сделать? Бежать – это признать свою вину, даже если ты не знаешь, в чем она. Скрыться – это отсрочить неизбежное. Система, способная подделать запись в домовой книге, соткать из воздуха биографию и приговор, найдет меня в любом подвале, в любом забытом поселке. Ее щупальца были не из плоти и крови, а из бумаги и чернил. Они проникали повсюду. Единственное место, где я мог бороться, было здесь, в ее чреве. В самом сердце бумажного монстра.

Мой план, если это можно было назвать планом, был порождением отчаяния и профессиональной привычки. Я был архивариусом. Мой единственный инструмент – это умение находить связи там, где другие видят хаос, читать между строк, замечать аномалии в порядке. Павел Матвеевич посоветовал мне отпуск. Елена – забыть. Система вынесла приговор. Все они указывали мне на дверь с табличкой «Выход». Но я собирался пойти в другую сторону. Туда, куда вел след поддельной подписи в домовой книге. Если они подчистили мою запись, готовясь к моему «исчезновению», значит, они делали это и раньше. Должны были остаться следы. Микроскопические шрамы на теле архива.

Работа в секторе семь-бис была моим прикрытием. Моим алиби. Я продолжал перебирать карточки, ставить штампы, заполнять описи. Руки действовали на автомате, но мозг работал в ином регистре. Он строил поисковый запрос. Что я ищу? Дела сотрудников Управления. Не те, что хранятся в общем доступе. А те, что попадают в архив отдела кадров. Дела тех, кто уволился, перевелся, умер. Там, в этих стандартных, скучных папках, могли быть ответы. Или, по крайней мере, другие вопросы.