Поклонные кресты. Купол жженной черемухи

«Заметил угол, который забыл помыть, – вернулся, помыл заново, где натоптал. Неужели не легче просто поговорить с ней? Напрашиваться? Караулить ее, что ли? Как обычное безразличие и отказ от быстрого обмена парой фраз могут так сводить с ума? А даже если бы я мог с ней поговорить, стала бы она меня слушать? Нужно подвинуть горшок с цветком, за ним словно никто никогда не мыл. Боже, сколько земли! Он еще и треснутый. В углах приходится мыть руками. Это всегда легче. Угол, мою угол. Как бы потом вылезти отсюда. Встал, опираясь рукой на стену, осмотрел, что помыл. Ну и мусора же здесь… Хотя все же меньше, чем в казарме. Там, как заходишь, тебя от входа и до выхода сопровождают черные полосы от каблуков. Везде. Офицеры все же ходят аккуратнее, медленнее. А почему она не хочет со мной говорить? Ей-то чего бояться? Не съем же я ее, в самом деле. Боится, что не сможет отказать, глядя в лицо? Стыдно ей за то, что взяла кольцо и сбежала? Тогда стыдно должно было быть с самого начала, когда лгала. Но разве же она лгала? Эти тоже не ценят, что имеют. Сначала носятся по казарме, как стая носорогов, а потом жалуются, что полы циклевать заставляют. Думают, прихоть у начальства такая – в чистоте дом содержать. А хоть бы и прихоть, могли бы уж отплатить, ежели родина их кормит и в здоровом теле поддерживает. Все никак не поймут, что армия – это не про скорость и силу, а про выдержку: умение промолчать, выслушать, уступить. Иной раз попадутся какие-нибудь дураки, не сумевшие кулаки за спиной удержать, а потом от них же и слышишь нелестные отзывы об армии и постоянные упоминания дедовщины. Другие, попроще, потрусливее, делают это тайно и наивно полагают, что офицеры не знают об их побегах и попираниях. В самом же деле, все все видят, просто никто не делает поспешных движений. У офицеров есть годами вымуштрованная выдержка, и они спокойно ждут, когда безнадежно увлеченный либерализмом солдат сам закопает себя в своих же идеях. Это маленькие дети, игриво или в слепом неведении стремятся обмануть своего отца, потому что никогда не были на его месте – на месте взрослого и опытного человека – и не знают, какими простоватыми выглядят в его глазах. Легко критиковать свою власть, когда сам никогда не имел к ней никакого отношения. Этим солдатам еще расти и расти, но как же хорошо, что опыт стирает невежество. Алиса говорит одно, а делает другое. Она писала, как ей плохо и как ей меня не хватает, но к себе не подпускает. Это какая-то особенность всех женщин? В этом есть что-то сакральное? Кажется, что я перепробовал уже все, и остается только действительно силой заставить ее слушать, но я, к сожалению, не идиот… Ответила бы мне хотя бы на вопрос о том, почему в принципе не хочет со мной говорить. Когда увижу Риши, три шкуры с нее спущу».

– Кошка драная… – случайно сказал Феликс вслух и вздохнул.

Он посмотрел на проделанную работу. Оставалось меньше половины коридора, как вдруг с чистой стороны послышались быстрые шаги по лестнице, и уже через несколько мгновений на блестящем полу показалась фигура майора Черникова. Тот издалека заметил Лебединского и обратился к нему прямо с другого конца длинного коридора.

– Лебединский, ты, что ли? – крикнул он уставшим голосом.

– Так точно, товарищ майор! – потер Феликс лоб тыльной стороной ладони.

Майор велел оставаться на месте и скоро подошел к лейтенанту.

– Ты что это тут? Дома, что ли, дел нет?

– Нет, товарищ майор.

Черников обеспокоенно посмотрел на Феликса своими прозрачными глазами, оглядел пол, подумал и убрал руки за спину.

– Что ты делаешь?

– Полы мою.

– Вижу, что не картошку копаешь. Я имею в виду, зачем ты это делаешь?

– Работаю на благо родины.

– Ой, Лебединский, твоими бы устами… – осмотрелся он по сторонам. – Все вы так говорите. Так, вот это все убирай, что ты тут понаставил, и иди ко мне. Поговорим с тобой.

Виктор Черников был невысоким, но крепким мужчиной с приятным лицом и русыми волосами. Он быстро передвигался и всегда пугал солдат своим неожиданным появлением, если только они, как сейчас, не стояли к нему лицом. С Лебединским, как с Робертом и некоторыми другими летчиками, Черникова связывали особые отношения учителя и учеников, которые часто по причине любви к своему делу перерастают в детско-родительские. Майор был очень строг со своими подчиненными, не давал им ни много времени, ни нескончаемых попыток на исправление своих ошибок, лишал мнимой помощи, на которую всегда так надеются неопытные бойцы, не умеющие еще до конца брать на себя ответственность, приучал делать больше того, что ждут, и не ради приказа, а ради себя, чтобы самому быть довольным своей работой, потому как, объяснял он, просят сто процентов, а рассчитывают в лучшем случае на пятьдесят, и задача честного офицера – выполнить работу качественно и до конца без напоминаний и прошений, не оставляя после себя позорных половинчатых обрубков. Он заставлял читать книги и учить теорию наизусть, после чего требовал ее дословного пересказа. Разумеется, все считали, что эти издевки не имеют смысла и нужны майору лишь для каких-то своих целей, а само заучивание функций и режимов САУ, когда и так понимаешь, для чего она нужна и как работает, но не имея права забыть или изменить хотя бы одно слово, – полный абсурд. На вопрос о пересказе своими словами он ответил: «Если бы ты понял, о чем речь, ты бы мне рассказал точно так же, как написано в книге, потому что это законченная мысль, и каждое слово в ней единственно правильное, и их нельзя заменить другими своими словами, потому что иначе ты поменяешь смысл, а значит, поменяешь и сам предмет, о котором говоришь». Варианта не соглашаться с такой философией не было, и пришлось учить. Именно поэтому многие, даже самые грозные и пугающие офицеры, удивлялись методам обучения майора Черникова, однако на выходе у него всегда из несчастных страдальцев получались профессиональные летчики, знающие свое дело не только благодаря количеству часов полета, но и накопленным за год знаниям, на деле оказавшимися полезными настолько, что уже и Плетнев с Лебединским не понимали, как можно обходиться в их профессии без дословного знания теоретической части. Кроме того, их натренированные внимание, концентрация и память позволяли не делать двойной работы и крайне быстро получать и перерабатывать информацию, не тратя время на обдумывание и перевод на понятный язык. Более того, их мучение закончилось быстро. Когда они привыкли к правилам игры Черникова, то мероприятия по воспитанию в себе воинского духа стали интересными и забавными, да и сам майор, видя, как меняются личности его питомцев, вспомнил, что у него есть и другие дела, и отошел в сторону. Чего стоил день, когда Черников, поручив друзьям перетаскивать и изучать блоки радиоэлектронного оборудования МиГ-29, забыл про них и ушел домой, а через неделю в качестве извинений (в рамках воспитания ответственности) выбил им две пары хромовых сапог. Гордый стук каблуков весь вечер разносился по плацу, а Черников, довольный, смотрел на лейтенантов, как на родных сыновей.

Майор дождался Лебединского и пригласил его сесть напротив. Проведя с ним бок о бок целый год, он уже выучил повадки своего воспитанника и потому не сомневался, что у того что-то случилось. Слава богу, подумал он, что майоров слушаются и боятся больше, чем капитанов, хотя и те, и те могут отдавать приказы. По причине звания Черникова Лебединский не мог долго сопротивляться и в конце концов рассказал об Алисе. Рассказал, правда, кратко, и ему самому показалось, что майор неправильно его понял. Он хотел подбодрить, но ему не хватало данных о произошедшей ситуации, и поэтому он сделал это грубо и резко, посчитав, что Феликс больше переживает остаться одиноким, чем хочет быть именно с Алисой.

– Ты зачем убираешься?

– Так проще.

– Ты бы еще пить начал: так тоже проще. Заканчивай. Нельзя полы мыть: ты так себя в уныние вгонишь, не делая ничего нового. А если не дай бог руки на себя наложишь – получишь пять нарядов вне очереди! Ты понял?

– Так точно.

– Ты парень молодой, найдешь себе еще. А ту, сам увидишь, как через пару недель будешь дрянью называть, – сказал он будто бы с легким сердцем, а Лебединский решил, что, несмотря ни на что, слишком уважает Алису, чтобы так к ней относиться.

– Ее точно не буду.

Май