Поклонные кресты. Купол жженной черемухи

Вера Карабут

Поклонные кресты. Купол жженой черемухи

18 апреля 2003

Толпа солдат сидела в учебном классе, совсем не соблюдая тишину и не думая о том, что кому-то галдеж, воспроизводимый целым взводом, может прийтись не по вкусу. На это было две причины: во-первых, они только недавно попали в армию, и еще не все уяснили правила поведения. Это невежество отбирало у них безусловный страх перед офицерами и самим образом воинской части. А во-вторых, они уже десять минут ждали своего преподавателя и наивно решили, что вряд ли его вообще увидят. Строганов, девятнадцатилетний связист с мягким носом и искренними глазами, потирая манжеты своей формы, принимал активное участие в обсуждении тамошних майоров и капитанов, поведение которых заставляло всех возмущаться и смеяться. Он в подробностях рассказывал историю о том, как старый майор Карпенко велел ему отнести коробку овсяной крупы некоему Вишнину, капитану из летного состава. Перенеся пятнадцать килограммов крупы через КПП и не заимев при этом никаких проблем, Строганов в немом восхищении прошел подальше (не упоминая, конечно, о том, что по своей невнимательности он заблудился) и остановился, чтобы перевести дух и осмотреть аэродром, на стоянке которого красивыми рядками вытягивали шеи остроносые самолеты. За всю жизнь он ни разу не видел столько крылатых в одном месте, хотя теперь служил через дорогу и мог каждый день наблюдать, как они взлетают и садятся. Наверное, это, помимо прочего, и вдохновляло его на исполнение своего гражданского долга без лишних сетований. Он стоял с коробкой на белом поребрике, придерживая ее ногой, и не мог оторваться: на его глазах прямо со стоянки в сторону взлетной полосы, разрезая крыльями апрельский воздух, выехал истребитель. Он ехал гордо и не спеша, словно волк крался перед тем, как разогнаться и прыгнуть. Самолет был еще далеко, но Строганов уже представил, как тот подъезжает вплотную и протыкает своей иглой его доброе тело. Блестящий и высокий, он сиял на солнце, и солдат казался себе маленьким, даже никчемным, а тем временем истребитель медленно приближался.

– Я стою, как этот, – высунул Строганов язык и выпучил глаза, чтобы наглядно продемонстрировать свое изумление. – И слышу – кто-то орет на меня. Я так испугался! Смотрю – мужик какой-то идет. И там просто: «С дороги ушел *****!! Быстро!! Ты слепой *****?! Самолет едет, *****!!» Там такое собрание матов было… А я еще не слышал половины из-за самолета. Он ко мне подходит, ну, я уже отошел, и он мне в лицо начинает орать: «Ты ******** *****?! *******!! Тут зебра ***** нарисована *****, или что *****?! **** ты здесь ходишь?! Здесь нельзя находиться!! Кто тебя вообще пустил *****?!» Я просто стою с этой коробкой, как идиот, и он орет на меня. Короче, я что-то растерялся и понес ее обратно.

Строганов потер лицо, как бы смывая с себя пережитый позор. Товарищи смеялись во весь голос, больше от жаркого желания встретить как-нибудь этого офицера, чем от того, что в казарме теперь стоит годовой запас овсяной крупы.

– Ну ты черт, – сказал сидящий на парте Артемьев. – Кто это хоть был?

– Да лейтенант какой-то. Я даже фамилию не посмотрел.

Молодые мужчины заливались тяжелым хохотом и качались на стульях и партах. И, наверное, никто бы, кроме грустного Мягкова на первом ряду с выпавшей ему минутой славы, которую он сам, скорее всего, в тот момент считал проклятием, не увидел, как осторожно открывается дверь в класс.

– Встать! Смирно! – прокричал он басом, и с шумом все разбежались по своим местам.

В помещение вошел офицер с белой папкой в руке и мрачным лицом. Он даже не взглянул на солдат, а только осмотрел свой стол. Вид мужчины был безрадостным и никоим образом не смог бы стать образцом того, как должен выглядеть военнослужащий: он был одновременно и опрятен, и небрежен. Утром, когда он причесывался, ему не хватило сил уложить волосы, и поэтому пробор начинался с середины и переходил в левую сторону; а про небритое лицо и говорить не приходилось. Положив папку на стол, он развернулся к классу и стеклянными невыспавшимися глазами пробежался по стенам. Солдаты с первых рядов, сопоставляя состояние его головы и глаженой формы, могли, наконец, увидеть, что перед ними стоит старший лейтенант, которого еще никогда никто не видел. Офицер будто бы спал и не торопился сажать рядовых. К моменту, когда он все-таки распорядился, и молодые люди смогли сесть, они простояли у своих мест шесть минут.

– Это тот мужик, Андрюха, – сказал своему соседу Строганов.

– Хочешь сказать, онна тебя орал?

– Ну да.

Офицер зажмурился и открыл уже ясные глаза. Занятие началось. Мужчина ходил перед своим столом взад и вперед и, будто бы для маленьких детей, диктовал тему по слогам: «Предназначение… струк… структура… и…» – а затем остановился.

– Нет. Зачеркните, – махнул он рукой, и все быстро перечеркнули название. – Хотя ладно, оставьте. Назначение… Назначение, организация, структура и задачи ВВС РФ. Так лучше. ВэВэЭс. ЭрЭф.

Он открыл папку и стал читать содержимое. Все ждали. По классу прокатилась мысль, что неуверенный лейтенант так и не сможет им ничего продиктовать, и тогда солдаты расслабились и откинулись на стульях, некоторые стали перешептываться и обсуждать насущные дела. Они посмеялись, потому что даже их сержант рассказывал лучше, чем этот преподаватель. Офицер был совершенно не готов к занятию и только изучал тему, которую ему нужно было осветить, однако зря рядовые решили, что он безнадежно витает в облаках и не собирается возвращаться. За третьей партой двое молодых людей разгоряченно делились мыслями о Софье Сергеевне Титовой – изящной черноволосой девушке, капитане медицинской службы. За несколько дней она не раз попадалась на глаза солдатам, заходя к ним в казармы для непонятных проверок, а некоторые особо удачливые даже попадали прямо к ней, после чего делились со своими сослуживцами приукрашенными историями о посещении медицинского кабинета и заявляли, что простуда была лишь поводом.

Лейтенант начал диктовать. Он изучил предоставленную лекцию и отложил папку, посчитав, что готовый текст ему не понадобится. Про себя он думал, что совсем не учитель и не сумеет правильно и структурированно доложить информацию.

– Какое место в мире занимают Военно-воздушные силы?

– Воздух, – уже без официальности ответил кто-то.

Офицер нахмурился, подумал и ответил:

– Логично. Про Военно-морской флот можно не спрашивать, да?

По классу пробежал глупый смех, который, однако, подбодрил лейтенанта, хотя сам он поначалу думал, что начинает злиться из-за вольности взрослых детей. Желания кричать на обучающихся у него недоставало, поэтому он только подошел к окну и, облокотившись на подоконник, скрестил руки на груди. При внимательном взгляде на рядовых он вспомнил годы, проведенные в летном училище: старые кабинеты, золотые от низкого октябрьского солнца, запах утренних занятий по воздушной разведке, тихая утомленность и ожидание. Врожденное ожидание конца обязательного, необходимого и начала стремительного, вольного. В кабинете холодно, и все шмыгают носами, хочется потереть глаза, хочется разобраться в вопросах, но вместо этого приходит мысль: «Зачем так подробно рассказывать про радиоразведку? Меня это вообще не касается!» – и ты продолжаешь писать. Потом посмотришь на пожилого, худощавого преподавателя, высокого и седого по всей голове, и думаешь о нем: «Почему он такой?» Цветы на окне напряглись и поглощают солнечные лучи, вульгарно раскинув свои зеленые и желтые листья по всему подоконнику. Пыль летает и светится прямо перед лицом. Идеальная тишина. Если бы не скрипнул стул у кого-то, кому надоело сидеть в одной позе, или он уехал со стула и сейчас решил вернуть надежное положение. Переворачиваешь страничку тетради и вздыхаешь, потому что не видишь смысла в лекциях: хочешь, чтобы научили на деле; видишь толщину исписанных листов, думаешь: «Это я уже столько написал? Боже мой», а майор все рассказывает и рассказывает про свою разведку. Конечно, если отвлечься от мысли, что это занятие, то даже интересно. А кто еще может похвастать тем, что знает такие вещи? Это же тоже знание, и оно отличает меня от других людей, оно дает мне больше возможностей для будущего. А вдруг пойдешь после училища на производство теплопеленгаторов, станешь инженером, изобретешь что-нибудь новое. И мама будет спокойна. Тоже работа. Так что надо слушать, мало ли что еще полезного он скажет. «Как это вообще запоминают люди?! Как я потом буду по этомусдавать экзамен? Я же ничего не скажу!» Монотонный голос майора усыпляет, как вдруг он повышает его и громогласно повторяет: «Лазерная разведка работает на энергии лазерного излучения!», как будто кто-то не понимает этого. Смотришь в окно на яркое солнце, вдыхаешь запах старых деревянных шкафов, осенних листьев, в очередной раз шмыгаешь и думаешь: «Поскорее бы пролетело время».

– К какому роду войск принадлежат войска связи? Пожалуйста.

– Специальные войска Сухопутных войск.

Приятно было суметь ответить на такой простой вопрос, заданный только для того, чтобы проверить, понимают ли молодые люди азы военного дела. Лейтенант кивнул, не сменив серьезного лица. За ответ на этот вопрос не полагается ничего, даже короткого слова согласия.

– ВВС РФ – вид ВС РФ, – сказал офицер. – Занимаются обеспечением безопасности страны, нанесением ударов по противнику. Задачи. Двоеточие. Пишем в столбик. Первое – защита, второе – поражение. Поражение военно-экономических, политических центров… Авиации, флота и Сухопутных войск. Не своих! Противника. Перевозка войск и техники. Это третье. Разведка – четвертое, поддержка своих войск – пятое. И, наконец, мое любимое – завоевание и удержание господства в воздухе. Это шесть.

Уже оживший мужчина отметил, что кто-то мешает ему говорить, и остановился. Мельком взглянув на болтливых солдат, лейтенант взял стоящий у стены деревянный метр, подкрался к третьей парте и со всей силы ударил им по столу, так что рядовые едва успели отдернуть руки. Оглушительный стук ударил по ушам.

– Из чего состоят Военно-воздушные силы?

– Из самолетов, – ответил один из говоривших и получил линейкой по голове.

Пока лейтенант диктовал рода войск, Строганов сидел тише воды ниже травы и, как зверек, озирался по сторонам. Теперь он узнавал в этом отстраненном взгляде того самого лейтенанта. Тот, опершись на метр, как на трость, волком смотрел на каждого, кто, по его мнению, мешал занятию. Теперь юные солдаты гадали, для чего им знать подразделения авиации, но сослались на предположение о том, что офицер вряд ли знает что-нибудь, кроме своих самолетов. Однако он знает самолеты, а это уже «ничего себе». Некоторым было интересно, как попасть в штурмовую авиацию, дорогое ли обучение и как вообще в здравом уме можно пойти учиться быть солдатом, если государство и так заберет в армию на два года. Вопросы в головах рядовых копились и, даже зная правильные ответы, молодые люди все равно жаждали услышать их из уст самого офицера. Долго они терпели, пока Мягков первым не задал свой вопрос.

– Разрешите обратиться, – сказал он, и лейтенант, посмотрев на него, как на дурака, разрешил. – Если пропадет связь с землей, самолет обречен?

– Нет.

– А если оба двигателя откажут? – подхватил другой. – Упадет?

На секунду мужчине показалось, что он попал в младшие классы. С другой стороны, эти дети интересуются, глядишь, чего-нибудь и вынесут в своих головах.

– Вы почему меня убить-то все хотите? – спросил он. – Самолет летит, потому что у него есть крылья. Даже если командный пункт и техники устроят заговор, то самолет не упадет, он будет планировать.

Зря или не зря он ответил на вопрос, а взвод ожил и разбушевался. Чрезвычайные происшествия в самолетах и воздушный бой оказались много интереснее каких-то там структур и организаций. Вопросы сыпались один за другим, интерес менялся с профессионального на личный, и было удивительно, когда выяснилось, что юношам тоже очень важно знать семейное положение, возраст и состояние счета преподавателя, что, как отметил сам лейтенант, выдавало в них среднестатистических женщин. Правда ли, что дают квартиры? А какая самая сложная фигура пилотажа? Бомба или ракета? А на каких машинах ездят летчики? А много ли у них женщин? А что, если в полете захочется в туалет? Другие делились своими фантазиями друг с другом, а потом, получив одобрение от соседа, посылали свои идеи и лейтенанту.

– Было бы круто, – начал солдат, – если бы можно было, как в играх: поворачиваешь голову, и цель выбирается та, которую захотел. Ну, то есть, чтобы самолет видел, на кого ты смотришь.

На лице офицера растянулась таинственная улыбка. Он опустил голову, посмеялся, и, не ответив ничего на предложение рядового, продолжил принимать вопросы. Ну не говорить же им, что именно так все и происходит. За этим занятием они провели сорок минут, и все оставшееся время, испугавшись, что молодые люди должны хоть что-то записать, он в быстром темпе рассказывал им про Военно-воздушные силы. Когда же время истекло, солдаты, думающие, что получили хорошего друга в лице молодого лейтенанта, в полном удовлетворении поблагодарили его.

– Товарищ лейтенант, – подошел к офицеру дежурный, – прошу вас расписаться в журнале.

Мужчина будто бы воспринял это за честь, но сразу же удивление на его лице сменилось сосредоточенной занятостью. Он взял ручку и спросил:

– Где?

– Тут.

На бумаге рядом с должностью и фамилией преподавателя появилось размашистое «ЛеФел».

Через пару часов старая дверь с размахом отворилась, и Феликс Лебединский вальяжно вошел в кабинет, где обычно находился командир звена и по совместительству его друг – капитан Плетнев. Каково было его удивление, когда вместо товарища он увидел сидящего за столом рядового солдата, одного из тех, кому он сегодня проводил занятие.

– Не понял.

Юноша поднял на вошедшего глаза и, испугавшись знакомого лица, встал и поприветствовал лейтенанта. Его явно не предупреждали, что в кабинет может войти кто-то, кроме Плетнева. Лебединский прогулялся глазами по его темно-русой макушке, карим глазам, треугольнику носа, прямой шее, шириной с само лицо, и, наконец, прочитал нашивку – Трофимов М.В.

– Ты что тут делаешь? – спросил Лебединский и уже хотел было прогнать гостя, но тот сразу ответил, что сидит в кабинете по приказу самого Плетнева, потому что тот несколько минут назад отошел и велел читать «Устав внутренней службы».

– Сказал, что, пока я не прочитаю от корки до корки, никуда не уйду.

Феликс заглянул в документ: Трофимов был еще только на одиннадцатой странице и внимательно изучал, чем начальник отличается от подчиненного. Видимо, это было для него актуально. Время обеда недавно кончилось, и Лебединский хотел бы, чтобы Плетнев после столовой находился у себя, а не гулял где-то по части и заставлял товарища ждать, но присутствие молодого бойца, подумал он, должно было скрасить его одиночество.

– Что ты натворил? – снова заговорил он, мягко опускаясь на диван.

– Случайно не отдал честь капитану Плетневу.

– Отдавать честь ты будешь другу в душе, – вдруг строго сказал Лебединский, – а это называется «воинское приветствие». Уж можно было выучить. Только прочитать?

– Так точно.

– Про приветствие наизусть выучишь. И мне потом расскажешь.

Юноша с пронзающей безысходностью взглянул на офицера, ища на его лице что-нибудь обнадеживающее, но Феликс был непреклонен. Разумеется, он пошутил и не собирался слушать пересказ нескольких страниц устава, но проучить безответственного солдата, особенно при таком ужасном состоянии духа, как он посчитал, сам бог велел.

– Есть, – ответил он печально.

– Садись уже.

Рядовой сел и продолжил читать документ, заранее найдя и пролистав часть про воинское приветствие, чтобы прикинуть, сколько ему придется учить. В кабинете стало тихо, и Феликс, продолжая глядеть на рядового, спросил:

– Как служба?

– Нравится, товарищ старший лейтенант.

Лебединский усмехнулся: что же еще ему мог ответить этот несчастный? Сказал бы обратное – получил бы вдвое больше, чем сейчас. Почему-то именно в тот момент издеваться над молодым Трофимовым приносило Лебединскому странное удовольствие, насыщенность злобой и самоутверждение. Он также чувствовал, что отдает самого себя ради пустых разговоров и воспитания срочника, а сил у него и без того было мало.

– Контракт не хочешь подписать?

– Товарищ старший лейтенант… – дрожащим голосом ответил Трофимов и опустил глаза в устав, – так точно, но я должен подумать над вашим предложением. Пока что я хочу по окончании срока… Я обязательно подумаю.

– Ох… – тяжело и осуждающе вздохнул Феликс и откинулся на спинку дивана. – Ну ты и сказал, конечно…

Он даже не нашел, как лучше ответить на этот бред сумасшедшего, который ему выдал Трофимов. Но мужчина, тем не менее, был в полном восторге от его смятения и детского страха, которые даже не позволили солдату снова посмотреть в глаза офицеру, чтобы не вдохновить его случайно на новую идею.

Через пару минут в свой кабинет пожаловал и сам Роберт Плетнев. Он невозмутимо бросил взгляд на Феликса, а затем на подчиненного, и сказал:

– Я договорился. Будешь у меня на посылках. Добрый день, товарищ лейтенант.

– Добрый. Не так ли давно у нас крепостное право отменили?

– Товарищ лейтенант, при всем уважении… Он не крепостной, – хитро улыбнулся Роберт. – Я его учить собираюсь.

– Надо же! А что так вдруг?

– А не знаю. Захотелось мне к тридцати годам повоспитывать кого-нибудь. А этот идет мне навстречу и в ус не дует, кто перед ним. Я уже даже и поздоровался с ним, а ему вообще ******* на все. Я думаю: ***** себе наглость! Я с тебя теперь живого не слезу. Ну вот, теперь он мой.

Версия Плетнева качественно отличалась от случайности, про которую говорил Трофимов. Этот молодой солдат был наказан совершенно заслуженно, да и в намерениях капитана нельзя было сомневаться.

– Уж я-то за тебя возьмусь, – продолжал приговаривать капитан, роясь в шкафу.

– Как зовут-то хоть, рядовой? – обратился Лебединский к Трофимову.

– Марк, – робко ответил тот.

Солдат понимал, что заперт в одном помещении с двумя хищниками, которые, видно, ждут, пока он со страха сам упадет в обморок. Он проклял их, но только мысленно. Понадеявшись, что, когда выйдет из штаба на весеннюю улицу, расскажет все сослуживцам и получит их поддержку, он глубоко вздохнул и попытался успокоиться. Однако он мог поклясться, что не видел и не слышал, как к нему обратился Плетнев, и заметил его только тогда, когда тот уже откровенно начал на него кричать, поэтому до конца он не был согласен с тем, что это его вина: вероятно, никакого приветствия не было, и капитан просто над ним поиздевался. «Они тут все с ума сошли!» – подумал Марк и хмыкнул. Закончив думать, он вернулся к подслушиванию чужих диалогов.

– Что, не помирились? – спросил Плетнев Лебединского.

– Не-а. Слушать не хочет.

– Так ты запрись с ней где-нибудь, чтоб у нее выбора не было.

– Чтобы вообще ее потерять?

– Я шучу.

– Я до сих пор не знаю, откуда она это взяла! – развел Феликс руками. – Что, так сложно сказать, что ли?

– Так, а эта… подружка ее?

– А вот понимаешь, я не знаю наверняка. Я хочу с ней встретиться.

– Зачем?

– Поговорить.

– Судя по твоему взгляду, ты хочешь ее убить, а не поговорить с ней.

– Посмотрим по обстоятельствам, – процедил Феликс и снова вспомнил про Алису. – Причем она пишет, что хочет верить мне. Но у меня, понимаешь ли, нет доказательств. А как я могу доказать отсутствие того, чего и так не было?

– Марк, – отвлекся Роберт, остановив рассуждение Феликса. – Иди-ка погуляй, почитай устав на свежем воздухе.

Рядовой Трофимов вышел из-за стола и тихо покинул кабинет. Плетнев облокотился на стол.

– Ты в зеркало давно смотрел?

– А что?

– Побрейся, что! Скоро все будут знать, что у тебя проблемы с Алисой.

Лебединский поднялся с дивана, подошел к зеркалу возле двери и цокнул языком. На него смотрел приятный светловолосый мужчина с недельной щетиной, которая так не нравится начальству. Он приблизился и заглянул в свои зеленые, окаймленные лопнувшими сосудиками, невыспавшиеся глаза, а затем отдалился, погладив щеки рукой.

– Мне не до себя.

– Марк вернется – спросишь, что такое беспрекословное выполнение приказа, и при чем тут ты.

Такая апатия и подбитый дух прежде не исходили от Феликса, и Роберт сознавал, что явление это временное, но также он считал, что в моменты, когда совсем нет желания жить, нужно работать. Работа по его разумению запускала генератор энергии, на которой мало-помалу можно было вытащить себя из лужи отчаяния. Роберт полагал, что очень зря жалость к себе не является смертным грехом, потому как она может полностью разрушить человеческую работоспособность и лишить его умения оценивать себя адекватно. Люди, испытывающие жалость к себе, не теряют своей силы, не входят в мрачное состояние, – они только напитываются тонким эгоцентризмом, и единственным занятием их становится приукрашивание собственного горя. Люди склонны преувеличивать. Но одно дело – преувеличивать свои заслуги, и совсем другое – бахвалиться несчастьями, верить и жить в них, поклоняться им за то, что они делают существование хоть немного интересным для человека и окружающих. Феликс еще не понимает, где находится, и что происходит вокруг, но ему эта красота жалости не грозит: не настолько велика потеря. Тот, кто по-настоящему несчастен, цепляется за любой радостный день, так как понимает, что преумножение беды неминуемо приведет его к гибели. Сложность лишь в том, что грусть опьяняет. Когда человеку плохо, но он еще в своем уме, он начинает себя жалеть. И тогда он перестает чувствовать боль от шипов, и они превращаются для него в мягкую колыбель, из которой он не хочет вылезать. Это то, в чем был уверен Роберт. Лебединский скоро очнется и вернется к работе, в конце концов, не будет же он долго убиваться из-за женщины; нужно лишь приказаниями поддерживать его живой вид, когда он сам ничего не замечает. К счастью, у Плетнева было на это право, а у Феликса – служебные обязанности.

– А тебя не смущает, что она так быстро поверила слухам? – спросил Плетнев лейтенанта.

– То есть?

– Ты меня, конечно, извини… – проверил он первую реакцию Феликса. – Но нет ощущения, что она просто искала повод расстаться?

– Я об этом думал.

– Я не настаиваю, но все выглядит так, будто она сначала согласилась выйти за тебя замуж, а потом передумала и испугалась забирать слово. А так получается, что она, вроде, как и не виновата. Что думаешь?

– Не знаю. Я вообще не понимаю, могу ли еще ее вернуть.

– Ну ладно, ты еще с ее подружкой поговори. Может, ваши отношения и в ее интересах тоже.

Лебединский иронично посмеялся и махнул рукой, как бы закрывая тему, само существование которой его расстраивало.

– Где ты был-то с утра? – сел за свой стол Плетнев и выровнял стопку документов. – Я думал, ты в части.

– Карпенко увидел, как я коридор драю, и решил похвалить – заставил срочникам лекцию читать.

– А зачем ты все коридоры-то моешь?

– Ну как тебе сказать? Когда моешь полы, о многом успеваешь подумать.

– Ну ясно. Я, кстати, в прошлом году летом ему тоже урок проводил. Они месяц или два только служили. Я им и дал вводный курс в авиацию. Так они мне выдали… сейчас, как же они сказали… а! «Роды самолетов». Вот. Роды.

– Сто двадцать четвертый, что ли? – посмеялся Феликс.

– Побойся бога! Какой сто двадцать четвертый? Да я был бы счастлив, если б это было про него! Чего я себе только не представлял, пока они мне рассказывали про штурмовики, – закончил смеяться Плетнев. – Надо Трофимова позвать, а то он там заблудится еще.

Капитан вышел из кабинета.

Хотя отбой в части и начинается ровно в десять, спят и солдаты, и машины, и даже самолеты, а офицеры к этому времени успевают убежать домой, и все затихает, кому-то было не сомкнуть глаз из-за целого шторма мыслей в голове, отправленных без адреса, а потому крутящихся всю ночь и затягивающих этот тошный канат повторений и риторических вопросов, от которого невозможно сбежать, потому что он привязан к телу по рукам, и тянется, тянется хвостом, и не согнуть локтя, и не взяться за что-нибудь. Измучив себя попытками уснуть, Феликс выходил в темный коридор штаба, включал свет и принимался мыть полы. Это продолжалось уже целую неделю. Сперва он думал об Алисе, думал, может ли еще разрешить ситуацию, думал, чего хочет сама она, и как ему лучше ее поймать, затем приходил к мысли, что все это бесполезно, и она просто не хочет быть с ним, но после задавал встречный вопрос: «Зачем же тогда соглашаться? Не было у нее, что ли, языка, чтобы сказать обо всем прямо?» Рассуждение перерастало в гадание на мокром бетоне.