Карта теней Петербурга. Трилогия

Ибрагим Рахимов

Карта теней Петербурга. Трилогия

Книга 1: «Ключ от теней»

Глава 1. Узор из пыли и лжи.

Туман в тот октябрьский день был не просто явлением природы. Он был порождением самой Невы, ее медленного, полного скрытых угроз дыхания. Он стелился по граниту набережных, заглядывал в подворотни-колодцы, окутывал шпили и купола так, что они казались призрачными видениями, готовыми растаять в серой мгле. Воздух был густым и влажным, пах мокрым камнем, прелыми листьями и далеким, но неумолимым душным дыханием Балтики. Петербург не просыпался – он проявлялся, как изображение на фотопластинке, медленно и без гарантии четкости.

Коллежский асессор Артемий Волков, высокий, худощавый мужчина в строгом сюртуке и чуть помятом от бессонных ночей цилиндре, стоял на пороге лавки «Антиквариат Федорова» на Малой Морской. Он не курил, не ерзал, не сплевывал в сторону сгущавшегося тумана. Он просто стоял, вбирая в себя картину происшествия целиком, как губка впитывает воду. Его серые, холодные глаза, казалось, не просто смотрели, а сканировали, выхватывая и сортируя детали.

– Ну и дела, ваше благородие, – просипел подошедший городовой, отдуваясь и крест-накрест перетягиваясь белой портупеей. – Шаромыжник какой-то лавочку обчистил. Хозяин, Федоров, утром обнаружил.

– Не «обчистил», а проник с целью хищения, – поправил его Волков, не отрывая взгляда от выбитой возле замочной скважины щепки. – И не «шаромыжник», а человек, знавший, что ищет. Открывайте.

Дверь скрипнула, впустив их в царство полумрака и пыли. Воздух внутри был густой, настоянный на запахе старой кожи, воска и выцветшей бумаги. Слабый свет из окон, заляпанных грязью, выхватывал из тьмы груды книг в потрепанных переплетах, канделябры с обвисшими, как черные слезы, наплывами свечей, темные картины в тяжелых рамах.

Хозяин, пухлый, лысеющий мужчина с глазами, полными слез и ужаса, засеменил за ними.

–Ваше высокоблагородие! Спасите! У меня фарфоровая пастушка саксонская пропала! И табакерка с эмалевым миниатюром! Вещицы неброские, но для коллекции…

Волков молча кивнул, давая знак, что понял. Его взгляд скользнул по полкам, по витринам, по полу. Он не суетился, не рылся в вещах. Он просто медленно прошелся по залу, и казалось, что каждый его шаг, каждый взгляд – это щелчок затвора невидимой камеры.

– Расскажите, что произошло, – голос Волкова был ровным, без эмоций. Он больше походил на хирурга, готовящего инструмент.

– Да я вчера в восьмом часу закрылся! – захныкал Федоров. – Все было заперто, я проверял! Утром прихожу – дверь на щеколде, но вот, видите, замок испорчен. И вот она, пастушка… её и табакерки нет!

Городовой тяжело вздохнул:

–Да дело-то, ясное, ваше благородие. Мелкий воришка. Где нам его теперь искать…

Волков остановился у витрины с фарфором. Его пальцы в черной перчатке повисли в воздухе, не дотрагиваясь до стекла.

–Не мелкий, – тихо произнес он. – И не искать, а забрать в участке Никифора, по кличке «Угорь». Он ночует в ночлежке за Никольским рынком. Украденное, скорее всего, у него под матрасом.

В лавке повисло ошеломленное молчание. Городовой уставился на Волкова, будто тот только что прочел заклинание. Федоров разинул рот.

– Как… как вы… – начал городовой.

Волков повернулся к ним. Его лицо оставалось невозмутимым.

–Объясню. Во-первых, щепки от двери лежат внутри. Значит, дверь взламывали снаружи, но делали это аккуратно, одним точным ударом. Мелкий воришка выбил бы ее с плеча. Во-вторых, на полу у витрины – осадок пыли, и на нем четкий отпечаток подошвы. Сапог, сорок третий размер, с характерным стертым рисунком на каблуке. Такой рисунок стирается у грузчиков с Никольского рынка, таскающих тюки. Никифор до того, как спиться, был грузчиком.

Он сделал паузу, давая им вникнуть.

–В-третьих, и это главное. Вы говорите, пропала пастушка и табакерка. – Волков указал на витрину. – Посмотрите. Слой пыли везде ровный, монотонный. Но вот здесь, налево от того места, где стояла пастушка, и вот тут, справа от полки, где лежала табакерка… видите? Узоры пыли нарушены. Легкие, дугообразные следы.

– Следы? От чего? – не понял Федоров.

– От манжеты его засаленного пальто, – отчеканил Волков. – Он опирался руками о витрину, чтобы рассмотреть добычу. Он не хапал все подряд. Он выбирал. Он знал эти вещи. А знает он их потому, что три дня назад вы выгоняли его с порога, когда он приставал к вам с расспросами о саксонском фарфоре. Я видел эту сцену, проходя мимо. Моя память зафиксировала его лицо и тот самый стертый каблук.

Он вынул из кармана часы на серебряной цепочке, щелкнул крышкой.

–Если вы пошлете людей сейчас, то застанете его еще спящим. Он не успеет сбыть краденое.

Городовой, так и не закрыв рта, кивнул и бросился к выходу. Федоров бормотал слова благодарности, но Волков его уже не слышал. Он вышел на улицу, снова в объятия сырого тумана.

Он не чувствовал триумфа. Лишь холодное, привычное удовлетворение от того, что мозаика сложилась, все детали встали на свои места. Его мир был миром фактов, отпечатков, логических цепочек. Миром, который можно было заархивировать в бездонных хранилищах его памяти и в нужный момент извлечь, как чистую, ясную формулу.

Он вздохнул, и его дыхание растворилось в общей серой массе. Он не знал, что всего через несколько часов эта стройная, логичная реальность даст трещину, из которой на него взглянет нечто древнее, темное и абсолютно иррациональное. Первая ниточка к «Карте Теней» уже была протянута. Она ждала его в кабинете мертвого архивариуса.

Глава 2. Чертеж для самоубийства

Туман не отступал; он, казалось, намертво впитался в стены домов, в одежду прохожих, в самые легкие. Из участка на Мойке Волкова вызвали прямым приказом, прервав его составление безупречного, выверенного до последней запятой протокола по делу о краже фарфоровой пастушки. Вызов поступил от частного пристава, что уже означало дело неординарное.

Извозчик, подняв воротник и ругаясь сиплым шепотом на погоду, довез его до одного из немых, строгих зданий в районе Адмиралтейства. Дом был казенный, серый, с высокими окнами, в которых тускло отражалось свинцовое небо. У подъезда уже толпились дворники и городовые, сбившиеся в кучу, словно овцы, почуявшие волка.

– Артемий Петрович, здесь, – молодой помощник пристава, бледный и явно взволнованный, почти выхватил Волкова из пролетки. – В квартире на втором этаже. Титулярный советник Воронин. Архивариус. Нашли его час назад.

– Причина вызова? – отряхивая полу сюртука, резко спросил Волков, шагая к парадной.

– Самоубийство, кажется… – помощник замялся. – Но обстановка… странная.

Лестница была широкой, с мраморными, уже истертыми ступенями. Воздух пах старым деревом, дешевым табаком и чем-то еще… сладковатым и тяжелым. Запах, который Артемий знал слишком хорошо. Запах крови.

Дверь в квартиру была распахнута. В небольшой прихожей царил образцовый порядок: пальто висело на вешалке, калоши стояли ровной парой. Беспорядок начинался за следующей дверью.

Кабинет.

Комната, залитая даже в этот пасмурный день удивительным количеством книг. Они громадами вздымались до потолка, лежали стопками на полу, на подоконнике. И в центре этого храма знаний, за массивным дубовым столом, заваленным бумагами и свитками, сидел он.

Титулярный советник Семен Воронин. Седовласый, сухопарый мужчина лет шестидесяти, откинулся в своем вольтеровском кресле. Голова его была запрокинута, рот приоткрыт. Левая рука бессильно свешивалась вниз, и из запястья, перерезанного до белизны кости, сочилась на персидский ковер темная, уже почти загустевшая лужица. Прямо на столе, рядом с чернильницей и перьями, лежала бритва-«опасная» с перламутровой ручкой. Классическая картина самоубийства.

Но Артемий Волков замер на пороге. Его мозг, этот идеальный инструмент, уже начал свою работу, сканируя, фиксируя, сравнивая.

«Щелчок». Полка слева. Беспорядок. Следы пыли, смазанные при падении нескольких книг.

«Щелчок». Окно. Заперто изнутри. На подоконнике – ровный слой пыли.

«Щелчок». Поза тела. Слишком расслаблена для судороги, которая должна была быть при таком ранении.

«Щелчок». Бритва. Лежит слишком аккуратно, параллельно краю стола. Как будто ее положили, а не уронили.

– Доложите, что известно, – тихо сказал Волков, не отводя взгляда от мертвеца.

Пристав, грузный мужчина с багровым лицом, тяжело подошел.

– Слуга пришел утром, нашел вот так. Дверь была заперта изнутри. Ключ в замке. Денег и ценностей не тронуто. Версия – самоубийство на почве меланхолии. Ученые они все, эти архивариусы, не от мира сего. В голову чересчур много умственных книжек набирают, вот и свихнуться можно.

Волков молча подошел к столу. Его взгляд упал на ковер. Кровь. Но не просто лужа. От нее тянулся короткий, но четкий мазок, будто кто-то сделал шаг назад и каблуком размазал край.

«Щелчок». Отпечаток. Нечеткий, но виден рисунок. Не тот, что был в лавке. Другой.

– Слуга, который нашел тело, здесь? – спросил Волков.

– В кухне, дрожит, как осиновый лист.

– Освободите кабинет. Всех. И пришлите ко мне слугу.

Когда в комнате остались только он и мертвец, Волков наклонился ниже. Тот самый сладковатый запах был здесь сильнее. Но не только кровь. Еще что-то. Едва уловимое. Горький миндаль.

«Цианистый калий? – промелькнула мысль. – Но зачем яд, если перерезаны вены?»

Он обошел стол, рассматривая свисающую руку. Разрез был один. Глубокий, точный, проведенный с решимостью, не оставляющей сомнений. Но на белой манжете рубашки, чуть выше разреза, Волков заметил крошечное пятнышко. Не красное, а бурое. Как от капли состава для чистки металла.

В кабинет робко вошел тщедушный старичок в потертом фраке.

–Павел, ваше благородие… Я слуга покойного.

– Павел, – Волков встал, глядя на него прямо. – Вы убирались здесь вчера?

– Так точно, сударь. Вечером, часов в семь. Семен Игнатьевич еще работал.

– И все было в порядке? Он что-то говорил? Волновался?

– Нет-нет… Сидел, как всегда, с бумагами. Только… просил меня принести ему старый портфель, с медной застежкой. С чердака. Говорил, нужен ему один чертеж.

– И вы принесли?

– Принес. Он его на стол положил, туда, – слуга махнул рукой в сторону стола.

Волков окинул стол взглядом. Никакого портфеля с медной застежкой там не было.

– Опишите этот портфель.

– Да обычный, кожаный, потертый. На застежке… вроде бы какой-то значок был выгравирован. Не разглядывал.

– Какой значок? – голос Волкова стал острее.

Старик зажмурился, пытаясь вспомнить.

–Да вроде… такой кружок с загогулинами. Как лабиринт, что ли.

«Щелчок». Информация отложена.

Осмотрев комнату, Волков подошел к книжной полке, с которой упали книги. Он присел на корточки. Среди томов по истории и архитектуре лежал небольшой, в холщовом переплете, альбом. Он явно выпал оттуда. Волков надел перчатку и поднял его.

Это была не книга. Это была папка с гравюрами. Виды Петербурга. Он медленно перелистал страницы. И остановился.

На одном из листов был изображен не парадный фасад, а задний двор какого-то старого особняка, с зарешеченными окнами и гротескной каменной горгульей под карнизом. Но дело было не в изображении. На обороте листа, внизу, был начертан чернилами тот самый знак, который описал слуга. Круг, внутри которого был изображен сложный лабиринт, а в его центре – нечто, напоминающее стрелку компаса или стилизованный ключ.

И в этот момент его память, его верный, безотказный инструмент, выдал ему вторую картинку. Яркую, как вспышка магния. Бал в Мариинском дворце, месяц назад. Он стоял в стороне, наблюдая. И вот, проходя мимо, один из важных сановников, князь с громкой фамилией, достал свой портсигар. И на его крышке был выгравирован тот же самый символ. Лабиринт и ключ.

Случайность? Возможно.

Но одна случайность – это случайность. Две – уже совпадение. А три…

Он снова посмотрел на мертвого архивариуса. На аккуратную бритву. На странный след на ковре. На исчезнувший портфель.

И впервые за долгие годы его идеально выстроенный мир, где все детали складывались в ясную картину, дал сбой. Перед ним лежал чертеж самоубийства, собранный из правильных деталей. Но собранный кем-то, кто хотел, чтобы оно выглядело именно так.

«Несложившаяся картина», – пронеслось в голове у Волкова.

– Ваше благородие! – в дверь просунулся взволнованный городовой. – Пристав просит вас, все ли? Родственников надо извещать, докладывать…

Волков медленно закрыл папку с гравюрами.

–Да, – сказал он тихо. – Здесь все ясно. Оформляйте как самоубийство.

Он сказал это ровным, начальственным тоном. Но внутри все кричало обратное. Он солгал в протоколе впервые в жизни.

Потому что настоящая игра только начиналась. И первым ходом было позволить им думать, что они его обманули.

Глава 3. Тихие вопросы в кабинетах и трактирах

Вечер застал Артемия Волкова в его собственной скромной квартире на Литейном. Он не зажег лампу, предпочитая сумерки, которые мягко сливали воедино очертания книжных шкафов, письменного стола и глобуса в углу. В полумраке его память работала острее, не отвлекаясь на лишние детали.

Перед ним на столе лежала та самая гравюра. Вид заднего двора с горгульей. И на обороте – символ. Лабиринт и ключ.

Его внутренний взор снова и снова прокручивал кадры из кабинета Воронина. Бритва. Пятно на манжете. След на ковре. Запах миндаля. Каждый элемент был как отдельная нота, но вместе они отказывались складываться в гармоничную мелодию. Они кричали о фальши.

«Самоубийство» было удобной пылью, которую пустили в глаза начальству. И он, Артемий Волков, помог им это сделать, подписав этот фиктивный протокол. Мысль об этом жгла его изнутри, как раскаленный уголек. Он чувствовал себя соучастником.

Но что было альтернативой? Заявить, что это убийство, не имея неоспоримых доказательств? Указать на символ, который он видел на портсигаре у князя Орлова? Его бы подняли на смех, а то и списали со службы за «фантазерство». Нет, с такими врагами – если это враги – нужен был иной подход. Тихий. Прицельный.

Он встал и зажег лампу. Свет выхватил его решительное, обострившееся лицо. Пора действовать.

Первым делом – гравюра. Кто мог знать о таких вещах? Не светские искусствоведы, взирающие на парадные фасады, а люди, копавшиеся в подоплеке города, как кроты. Утром он отправился в Публичную библиотеку.

Его визит к пожилому, похожему на сухой молескин архивариусу, специалисту по городскому фольклору, был обставлен как научный интерес.

–Коллега, попалась мне на глаза старая гравюра, – деловито сказал Волков, показывая лист. – Не подскажете, что за здание? И, если не затруднит, что может означать этот вензель?

Архивариус, щурясь через толстое стеклышко, долго разглядывал изображение.

–Фасада-то нет… Сложно сказать. Но горгулья эта… очень характерная. Кажется, это двор особняка Голицыных на Английской набережной. Его перестраивали, и часть декора демонтировали. А этот знак… – Он провел морщинистым пальцем по символу. – Не вензель. Ни на одну из известных монограмм не похож. Скорее, клеймо. Или символ какой-нибудь масонской ложи, их тогда было пруд пруди. Но такой я не припоминаю. Очень своеобразный.

«Особняк Голицыных. Князь Орлов», – мысленно соединил Волков. Уже что-то.

Следующей точкой стал трактир «Ершик» у Кокушкина моста – место, где сходились мелкие чиновники, канцеляристы и прочий люд, вертящийся вокруг больших кабинетов. Волков, переодевшись в поношенный сюртук, занял столик в углу. Он знал, что здесь можно услышать то, о чем молчат в присутственных местах.

Он не прождал и часа, как заметил своего человека – делопроизводителя из того же ведомства, где служил Воронин. Человека болтливого и нечистого на руку, которому Волков однажды закрыл глаза на мелкую растрату. Теперь пришло время вернуть долг.

Короткий разговор за рюмкой плохой водки дал немногое, но кое-что.

–Воронин? – чиновник хмыкнул. – Чудак был. Последние месяцы в архивах рылся, как одержимый. Какую-то одну тему искал. Про старые планы города, про подземные ходы, слышь. Начальство даже косо на него смотреть стало. А потом вдруг затих. Исчез, будто. А потом, значит, вот это…

– Какое начальство? – уточнил Волков, делая вид, что поправляет салфетку.

– Да тот же князь Орлов, курирует наше ведомство. Он сам историк-любитель. Сначала Воронина поощрял, а потом… будто охладел. Говорили, Воронин что-то не то нарыл. Спроси лучше у Гаврилы, у того слуги. Он, я знаю, после смерти барина ночует у сестры в Сенной площади. Боится чего-то, пьянствует беспробудно.

Этого было достаточно.

Слугу Гаврилу Волков нашел в вонючем подвале ночлежки. Тот был пьян и напуган до полусмерти. Увидев официальное лицо, он затрясся так, что едва мог говорить.

–Я ничего не знаю, ваше благородие! Клянусь! Отстаньте!

Но несколько медных монет и твердый, спокойный тон Волкова развязали ему язык.

–Он… он перед смертью не спал ночами, – захлебываясь, прошептал Гаврила. – Говорил: «Они везде, Гаврила, они смотрят из-за стен». А в тот вечер… он мне говорит: «Если что, ты беги. И никому не говори про портфель». А я и не говорил никому, кроме вас…

– Кто «они»? – жестко спросил Волков.

– Не знаю, не звал он имен! Говорил только… «Карта». Слышал я, как он бормотал: «Карта теней не прощает ошибок».

Карта теней.

Слова повисли в спертом воздухе подвала, обретая зловещую тяжесть.

Волков вышел на улицу. Сумерки сгущались, и туман снова поднимался с Невы. Он стоял, впитывая в себя холодный, влажный воздух, и его ум работал с бешеной скоростью.

Воронин. Архивариус. Искал старые планы. «Карта теней». Князь Орлов. Символ лабиринта. Портфель. Убийство, инсценированное под самоубийство.

Он посмотрел на огни фонарей, которые расплывались в молочной пелене тумана. Город, который он знал как свои пять пальцев, вдруг стал чужим. За его прямыми проспектами и фасадами из желтого кирпича скрывалась иная реальность – реальность лабиринта, в центре которого был какой-то ключ.

И он, Артемий Волков, только что нашел первую, самую тонкую ниточку. Он потянул за нее. И где-то в темноте, он это чувствовал, шевельнулось нечто огромное и безразличное.

Теперь он знал имя своего невидимого противника. Карта Теней.

И он дал себе слово: он найдет их. И заставит ответить. По закону или вопреки ему.

Глава 4. Первое предупреждение.

Возвращаясь с Сенной площади, Волков не подозревал, что его уже выследили. Туман, его недавний союзник, скрывавший его перемещения, теперь стал врагом, идеальной ширмой для тех, кто умел двигаться бесшумно.

Он шел по Гороховой, погруженный в размышления, выводя в уме ментальную схему. Воронин -> Архив -> Планы города -> «Карта Теней» -> Князь Орлов -> Символ -> Особняк Голицыных. Звенья сходились в цепь, но цепь эта висела в пустоте, не находя точки опоры. Нужны были факты. Вещественные доказательства.

Его апартаменты на Литейном находились в старом, солидном доме с массивными дубовыми дверями. Ключ щелкнул в замке, и Волков переступил порог. И тут же замер.

Его мозг, уже настроенный на малейшие несоответствия, сработал как сторожевой пес.

Щелчок. Воздух. Пахнет не только книгами и воском, но и чужим табаком. Крепким, дорогим.

Щелчок. Ковер у порога. Слегка сдвинут, будто его приподнимали.

Щелчок. Письменный стол. Перо лежит под другим углом, чем он оставил.

Кто-то был здесь.

Сердце забилось чаще, но разум оставался ледяным. Он не бросился проверять ящики. Он медленно снял пальто и шляпу, развесил их, давая понять незримому наблюдателю, если тот еще здесь, что он ничего не заметил. Потом прошел в гостиную, делая вид, что устал.

Но его глаза продолжали сканировать.

Ничего не пропало. Ни деньги, лежавшие в верхнем ящике, ни фамильное серебро. Это был не грабеж.

Это был визит с посланием.

Он подошел к книжному шкафу. Его взгляд упал на том «Истории государства Российского» Карамзина в темно-синем переплете. Он запомнил, что оставил его чуть выдвинутым относительно соседей. Теперь он стоял вровень. Аккуратно, почти неуловимо.

Волков вынул книгу. Под ней лежал небольшой листок бумаги, сложенный вчетверо. Чужой, грубый лист.

Он развернул его. Ни подписи, ни текста. Только нарисованное тушью изображение. Глаз. Не человеческий, а скорее, хищной птицы – с острым зрачком и стилизованными перьями вокруг. Он смотрел прямо на Волкова, полный холодной, бездушной внимательности.

И в этот момент его слух, обостренный адреналином, уловил легчайший скрип на лестничной площадке. Не шаги, а скорее смещение веса. Кто-то прислушивался к нему по ту сторону двери.

Волков погасил лампу. Комната погрузилась во тьму, прорезаемую лишь отсветами уличных фонарей в окне. Он бесшумно подкрался к двери, прильнул к глазку. Ничего. Туман и пустота.

Он резко распахнул дверь.

Лестница была пуста. Но в воздухе витал тот же запах дорогого табака. И на полу, прямо перед порогом, лежала маленькая, аккуратно окуренная сигара. Почти ритуальный жест. «Мы были здесь. Мы можем войти, когда захотим».

Волков захлопнул дверь и запер ее на все замки. Он прислонился к косяку, впервые за долгое время чувствуя ледяную дрожь не по поводу дела, а за свою жизнь. Его крепость была нарушена. Его уединение – осквернено.

Он подошел к окну и раздвинул тяжелую портьеру. Туман клубился над улицей, превращая фонари в расплывчатые световые пятна. И вдруг – движение! В одном из этих пятен, на другой стороне улицы, замерла высокая темная фигура в длинном пальто и котелке. Лица не было видно, только силуэт. Но Волкову показалось, что тот смотрит прямо на него.

Они не просто предупреждали. Они демонстрировали свою власть. Показывали, что он – на мушке.

Он отступил вглубь комнаты, схватил со стола рисунок с глазом. Его пальцы сжали бумагу. Страх, стыд за него, начал медленно переплавляться в нечто иное. В холодную, яростную решимость.

Они вторглись в его мир. В его единственное безопасное место. Они думали, что запугают его, заставят отступить.

Они ошибались.

Он подошел к камину, где тлели остатки утренних углей. Бросил в них рисунок. Бумага вспыхнула, хищный глаз почернел и скрутился в пепел.

– Хорошо, – прошептал он в темноту, глядя на отсветы пламени в стеклах окон. – Вы сделали свой ход. Теперь моя очередь.

Он больше не был просто следователем, ведущим дело. Теперь это была личная война. Война за его память, за его кров, за его право на истину.

И он дал себе слово: следующая встреча будет на его условиях. И он будет задавать вопросы. А они – отвечать.

Глава 5. Преследование в лабиринте без стен.

Рассвет застал Артемия Волкова за письменным столом. Перед ним лежала сигара – вещественное доказательство вторжения. Он не притрагивался к ней, лишь изучал, как хирург изучает инородное тело перед операцией. Его память уже зафиксировала каждую деталь: темно-коричневый оттенок оболочки, аккуратный срез, тонкий аромат дорогого, выдержанного табака. Тот самый запах, что витал в кабинете Воронина.

Они не просто предупредили. Они совершили ошибку. Оставили след.

Он поднялся и начал методично собираться. Из шкафа он достал не форменный сюртук, а темный, поношенный редингот и простую фетровую шляпу, скрывающую лицо. Из ящика стола – компактный, но тяжелый пехотный револьвер системы Смит-Вессон. Он редко носил оружие, полагаясь на интеллект, но сейчас правила игры изменились. Город, который он знал как схему, превратился в лабиринт, где за каждым углом могла подстерегать тень с хищным глазом.

Его первым шагом стал визит в Управление благочиния, но не в свой кабинет, а в архив регистрации табачных лавок и сигарных магазинов. Его статус позволил ему быстро получить нужные сведения. Сорт сигары был редким, поставляемым в считанные места в столице. Один из них – элитный табачный бутик на Невском, принадлежащий, как выяснилось, через цепочку подставных лиц, тому самому князю Орлову.

Щелчок. Еще одна нить вела к тому же узлу.

Но этого было мало. Нужен был тот, кто действовал на земле. Тот, чей след остался на ковре Воронина. И здесь его память, этот неумолимый архив, выдала очередную карточку. Запах табака в кабинете был не единственным. Там же, смешанный с запахом миндаля и крови, витал едва уловимый аромат дегтя и пота. Запах человека из портовых трущоб, с Гуляевских улиц. Запах, который он уловил лишь на мгновение, но который теперь встал в один ряд с другими уликами.