Хрустальный сон Империи

Хрустальный сон Империи

Зигфрид герцог фон Бабенберг

© Зигфрид герцог фон Бабенберг, 2025

ISBN 978-5-0068-3230-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ

О ТЕХ, КТО ДЕРЖАЛ НЕБО

Дорогой читатель, В твоих руках – сборник повестей. Это ключи. Три ключа от трёх разных дверей, ведущих в одну и ту же Россию – ту, что мы знаем по учебникам, но почти не узнаём сердцем. В ту Россию, что пребывала в своём «Хрустальном сне Империи» – прекрасном, ясном и роковым образом лишённом самоосознания. Это был сон о вечности и незыблемости. Сон, в котором гигантский, идеально отлаженный механизм – от купеческой лавки до монастырской обители – работал, не задаваясь вопросом о своей природе. Он был слишком органичным, чтобы усомниться в себе. Слишком прочным, чтобы разглядеть собственную хрупкость. И в этой блаженной, «безмятежной отсутствии рефлексии» и таилось семя будущего краха. Империя не видела трещин, потому что не искала их. Она видела лишь свой блеск. Первый ключ – железный, от лабаза – отопрёт дверь в московский купеческий театр. Здесь созидали, не рефлексируя: мостили улицы, строили театры, спасали города от голода, потому что иначе нельзя. «Тёмное царство» было царством действия, а не самоанализа. Его сила – в воле и рубле – была и его слепым пятном. Второй ключ – деревянный, пахнущий воском и хлебом – ведёт в Русь монашескую. Здесь освящали быт, не сомневаясь в своём пути. Молились и кололи дрова в едином, неразрывном ритме. Эта вера была несокрушимой опорой, но её органичная, взятая как данность цельность, делала её уязвимой для мира, который уже научился сомневаться. Третий ключ – каменный, от московской мостовой – проведёт тебя по Московской Атлантиде. Это город-сновидение, который жил, не ведая, что его скоро не станет. Его дома смеялись, его переулки хранили тайны, но он не осознавал себя уходящей натурой, не готовился к прощанию. Что связывает эти три мира? Диалог, но диалог глухих. Яростный, полный любви и непонимания, но лишённый главного – общего вопроса: «А что же мы такое? Куда идём?». Купец, монах и горожанин были деталями одного хрустального механизма, слишком занятыми своей работой, чтобы услышать первый тихий хруст. Этот сборник – попытка разгадать не только красоту этого сна, но и причину его окон. Увидеть, как органичность и отсутствие рефлексии стали и силой, и фатальной слабостью. Как одна Россия, «продавая сардины, строила театры», не спрашивая, зачем, а другая, «коля дрова, возводила храм в душе», не сомневаясь в прочности стен. Перелистни страницу. Услышь звон елисеевских витрин, стук топора в обители и шёпот кривых переулков. Вслушайся в этот хрустальный перезвон – в нём не только очарование утраченного рая, но и горький урок о том, что даже самый прочный мир рушится, если те, кто в нём живёт, забывают спросить себя: «Не сон ли это?». Автор

Русь монашеская

ПРЕДИСЛОВИЕ

«О БЫЛЫХ КАМНЯХ И ЖИВЫХ СЕРДЦАХ»

Дорогой читатель,

Когда мы слышим слова «монастырь», «схима», «послушание» – воображение рисует нам неприступные стены, за которыми течет жизнь, полная непостижимого мистицизма. Кажется, что там, за вратами, время застыло в вечном «ныне и присно», а люди – лишь тени, движимые одной лишь молитвой. Мы видим величественные иконы, строгие лики фресок, слышим перезвон колоколов, доносящийся как эхо из глубины веков. И думаем: «Вот он – остров святости, отгороженный от суеты мира сего».

Но позвольте приоткрыть вам маленькую тайну, выстраданную личным опытом. Я, как и многие из вас, знал одесских семинаристов. Видел, как они, сбив клобук набекрень, с азартом гоняли мяч во дворе после лекций. Слышал их споры у кипящего самовара – не о тонкостях исихазма, а о том, чья очередь мыть котлы в трапезной или как починить протекающую крышу над кельей. Помню, как один юноша, весь в чернильных пятнах, отчаянно зубрил греческий перед экзаменом, шепча: «Господи, помоги, ибо филология – крест мой тяжкий!».

Именно тогда я понял: монастырская жизнь – не фреска. Она – живая акварель, где священное неотделимо от простого: – Ладан смешивается с запахом свежеиспеченного хлеба из пекарни. – Звон колокола будит не только к заутрене, но и к тому, что коровам в хлеву пора менять подстилку. – Молитвенное правило прерывается стуком топора: надо колоть дрова, ибо зима не спросит, закончил ли ты «Отче наш».

В этих рассказах вы не найдете пафосного отрешения от мира. Здесь – люди. – Будильник, чей дубовый молоток стучит не только в двери келий, но и по его собственной усталости. – Иконописец, терзающийся не искушениями дьявола, а тем, что синяя лазурь на палитре внезапно закончилась. – Пчельник, для которого жужжание пчел – не метафора молитвы, а насущная забота: улей может простудиться от северного ветра.

Да, их день расписан молитвами. Но он же расписан: – Ведрами воды из колодца, – Счетами за сено, – Поиском пропавшей коровы в лесной чаще, – И даже тихим смехом в трапезной, когда келарь нечаянно пересолил щи.

Семинария в Одессе научила меня главному: святость – не в избегании быта. Она – в умении освятить быт. В том, чтобы видеть Божий промысел не только в сиянии куполов, но и в тепле печки, натопленной своими руками. В том, чтобы кусок черного хлеба с солью на трапезе стал таким же таинством, как Чаша с вином.

Поэтому читайте эти истории не как жития святых, а как летопись живых. Где монах может споткнуться на ступенях храма, а игумен – переживать, хватит ли зерна до весны. Где за каждой «должностью» из устава – стоит человек с его немощами, юмором, страхами и надеждой.

Потому что монастырь – это не стены. Это – дыхание тех, кто внутри. Их пот, их молитвы, их грубые руки, их тихие сомнения… и их несокрушимая вера в то, что даже в самом малом послушании – уже путь к Небу.

С уважением и памятью об одесском самоваре, Автор.

[Verse 1]Белый ангел во ВселеннойТы покинул нашу землюЯ прошу не улетайНавести родимый край[Verse 2]Видишь черное ползётСквозь озоновые дырыНа границах ноосферыНе видать уж нам победы[Chorus]Дай хоть раз глоток свободыСреди звезд и меж планетТы принес бы нам надеждуОтыщи наш верный след[Verse 3]В бесконечных небесахТы как светлый лучик счастьяПоведи нас за собойТы спаситель ангел мой[Bridge]В чистоту твоих крыловВерим  без обиняковОсвободи нас от оковРаскрой двери всех миров[Chorus]Дай хоть раз глоток свободыСреди звезд и меж планетТы принес бы нам надеждуОтыщи наш верный след

Камень, Пёрышко и Незапертые Врата

Часть первая: Камень (Киево-Печерская лавра, XI век)

Влажный туман лип к Днепру, как монашеская ряса к мокрому телу. Юный Давид, сын боярский, стоял у врат обители, сжимая в руке камень – символ отречения от мира. Ему шестнадцать. Вчера он гонял коней по полю, сегодня принёс в дар монастырю мешок пшена и серебряный крест.

Старец Никодим (разглядывая камень): – Опять камешек? Третий за неделю. Давид, чадо, не в камне сила. Сила – в воле. Ты жениться собирался, слыхал я…

Давид (краснея): – Анна… дочь сотника. Но вчера сокол мой, Белогрудый, улетел в лес. Я понял: это знак. Мир – как сокол: красив, да не вернётся.

Никодим (вздыхая): – Постричься – не от горя убежать. Вот, гляди…

Он повёл Давида в трапезную. Дымящиеся щи с снетками, ржаной хлеб, клюквенный взвар. У печи «будильник» – монах-часобойник – бил в колотушку: – Бдит-бдит! К молитве, братия!

– «Будильник», – пояснил Никодим, – не даёт душе проспать Вечность. А в келье? Ни иконок лишних, ни ковриков. Разве что пучок сухого зверобоя – от скорбей земных.

Часть вторая: Пёрышко (Новгород, XV век)

В Георгиевском монастыре всё звенело от мороза. Марфа-посадница, заточённая сюда Иваном III, писала пером на бересте: «Князю Михаилу…» Бумагу отобрали – бересту дозволяли.

Инок Серапион (подавая миску с тёплым толокном): – Опять письма, госпожа? Бесполезно. Здесь стены – не градские. Насильный постриг – крест без распятия.

Марфа (остро отточенным пером чертя узоры на лавке): – Знаешь, Серапион, почему в келье икона без оклада? Чтобы золото не застило лик. Я теперь – как та икона. Без оклада. Без Новгорода…

Вдруг ворвался послушник Гавриил с радостной вестью: – Брат игумен разрешил! На Рождество подали икру белужью и вино португальское! В честь митрополита!

Марфа (горько): – Икра? В моём Новгороде её бочками ели. А вино… Помнишь, как купцы говорили: «Португальское – для веселья, монастырский мёд – для души»?

Серапион (тихо): – Радость – тоже подвиг, госпожа. Особенно здесь.

Часть третья: Незапертые Врата (Москва, XVIII век)

Новодевичий монастырь. После петровских указов обитель опустела. Бобылка Фекла, 52 года, стучала в ворота: – Постригите! Муж помер, дети вышли. Хочу молиться!

Игуменья Серафима (сверяясь с «Указом о монашестве» Петра I): – Возраст подошёл… Но где увольнительная от помещика?

Фекла (доставая из узелка восковую свечу и гребень): – Я – вольная! Свечу – в дар Богородице. Гребень… (смущённо) – для сестёр. У вас ведь «в свободное время» – только молитва да плетение поясов?

Игуменья смягчилась. В тот же вечер в трапезной, среди постных грибов с луком, Фекла спросила: – А правда, батюшка Пётр Алексеевич запрещал молодым постриг?

Старица Евпраксия (смеясь): – Он думал: бегут от податей! А кто бежит – так тому и 30 лет мало. Вот брат Елисей… В 25 лет пришёл – семинарию кончил. Теперь фрески пишет в Успенском соборе. Это ли не подвиг?

Эпилог: Камень и Пёрышко

Новодевичий монастырь. Два старика у пруда. Давид (теперь – отец Досифей) перебирает чётки. Рядом – Фекла (мать Феодора).

Давид: – Помнишь, Феклуша, будильника нашего в Киеве? Как он сердился, если щи пересолишь! Говорил: «Соль – символ мудрости, а не гортани жжения!»

Фекла (доставая берестяную грамоту): – А это… от Марфы-посадницы. Нашла в архиве. Пишет: «Перо выронила – его монах поднял. Пусть хранит того, кто волен даже в неволе».

Она кладёт перо на камень у воды. Закат красит купола в цвет португальского вина.

«Монастырь – не стены. Это – камень отчаяния, ставший фундаментом веры. Перо скорби, пишущее летопись надежды. И врата, что заперты лишь для тех, кто сам потерял ключ».

Антоний

Семя, Упавшее во Тьму (ок. 1051 г.)

Пещера. Сырость. Мрак, едва разгоняемый светильником. Антоний (в миру – Антипа из Любеча), муж сурового лика, с руками, привыкшими не к мечу, а к молитвенным четкам. Он вернулся с Афона, где принял постриг. Не в богатый монастырь идет он – а в выкопанную пресвитером Иларионом пещеру.

Антоний: (Молясь, ударяя лбом о каменный пол) Господи… не дай душе моей возжелать покоя сего мира. Дай сил… выкопать здесь не яму, но… лествицу в Небо. Как старцы афонские. Вот – начало. Вот – Русская Фиваида. (Берет заступ) Копать буду… молитвой и железом. Тьма пусть сдавит тело – дабы дух воспарил.

Слух о «дивном старце, живущем в земле», разносится. Приходят первые последователи:

Никон-скопец (будущий игумен) – постригает желающих прямо в пещере. Варлаам (сын боярина!) – бросает мир ради тесной кельи. Ефрем (княжеский слуга) – меняет бархат на власяницу.

Князь Изяслав Ярославич: (Узнав, что его любимец Варлаам ушел к Антонию, в гневе) Выманить его! Силой! Пещеру завалить! Безумцы!

Антоний: (Встречая княжеских посланцев у входа, спокойно) Не силой берут Царствие Небесное… а смирением. Варлаам – не раб ваш. Раб Божий. Идите. Или… (смотрит вглубь пещер) …останьтесь. Место есть.

Князь отступает. Пещерная обитель растет. Но Антоний – не для управления толпой. Его путь – глубже.

Антоний: (Благословляя братию) Я – лишь семя. Друг придет… он взрастит древо. А мне… (указывает на новую, глухую пещеру) …туда. На затвор. Молитесь. Копайте. Не я – а Бог строит Лавру сию.

Тень Вторая: Феодосий – Древо Доброплодовитое (ок. 1057 г.)

В обитель приходит юноша с необычайно кротким, но твердым взором – Феодосий. Сын богатого курского посадника, он бежал от мира и властной матери, мечтавшей о его карьере.

Феодосий: (Падая ниц перед Антонием в новой пещере) Отче! Прими! Душа алчет иночества! Не ради покоя… ради труда и подвига!

Антоний: (Вглядываясь в него при свете лампады) Вижу… ревность не по разуму. Но… чистую. (Кладет руку на голову) Будешь игуменом. Не мне… а братии. Явлюсь… лишь в час нужды. Иди. Устав строгий заводи. По образу Студийскому (Константинополь). Без устава – не монастырь, а толпа.

Феодосий становится игуменом. Пещеры преображаются:

Устав: Железная дисциплина. Общие молитвы, трапезы, труды. Никто не смел есть вне общей трапезни, иметь лишнюю одежду. «Кто не трудился – да не ест!» – высек Феодосий над вратами. Милосердие: Рядом с пещерами вырастает странноприимный дом. Нищих кормят, больных лечат. Феодосий сам носит воду, колет дрова, ухаживает за прокаженными. «Монах – не для себя спасается, а для всех.»

Письмена: Основана первая на Руси библиотека и скрипторий. Переписывают книги – свет веры и знания. Непокорство Власти: Князь Святослав Ярославич изгнал брата Изяслава? Феодосий пишет обличительное послание: «Горе руце, напившейся крови братней!» Князь в ярости, но… не смеет тронуть святого. Монастырь – не придаток власти, а ее совесть.

Братия: (Ропщут порой на строгость) Отче Феодосий! Хлебцы сухие… работы много… сну мало!

Феодосий: (Тихо, но так, что слышно всем) Легко ли ангелам? Мы же – воинство Христово! Трудимся – дабы дух бодрствовал. Постимся – дабы плоть не бунтовала. Пещера – кузница душ. Не ждите покоя… ждите креста. И радуйтесь!

Тень Третья: Основание Вечности (1073—1074 гг.)

Антоний, провидев свою кончину, зовет Феодосия в затвор:

Антоний: (Слабый, но светящийся изнутри) Чадо Феодосий… пришел мой час. Лавра стоит. Не пещера уже… но Дом Пресвятой Богородицы. Ты – добрый строитель. Держи устав… не дай миру поглотить святыню. Копайте глубже. Не только пещеры… но и сердца. Ибо Лавра истинная – в душах ваших.

Антоний умирает. Братия хотят похоронить его в Великой церкви (еще деревянной). Но…

Знамение: Земля не принимает тело Феодосия, выбранное для погребения в Успенском соборе! Лишь когда вспомнили завещание Антония («где жил – там и схороните»), тело с почестями опустили в его пещеру-затвор. Знак: святость выше камня.

Феодосий: (Перед смертью, 1074 г., собрав братию) Не плачьте… радуйтесь! Иду… ко Господу и к отцу Антонию. Храните устав. Любите труды. Милуйте нищих. Не бойтесь сильных мира. Пещеры сии… станут духовным сердцем Руси. И из них… как реки… разойдется свет иночества по всей земле сей.

Эпилог: Лавра Нерушимая

Прошли века:

Пещеры разрослись в Киево-Печерскую Лавру – колыбель сотен святых, центр учености, твердыню православия. Мощи Антония и Феодосия почивают в Ближних (Антониевых) и Дальних (Феодосиевых) пещерах. Земля так и не приняла тела Феодосия – оно покоится в лаврском соборе, но дух его неразрывен с пещерами. Заветы: Антониева глубина – искание безмолвия, молитва как дыхание. Феодосиева широта – труд, милосердие, непоколебимость перед властью.

Чудо: Во время монгольского разорения (1240 г.) Успенский собор рухнул, погребя захватчиков… но пещеры устояли. Как устоял и дух, в них взращенный.

Голос из Глубины (в пещерных лабиринтах): «Мы, Антоний и Феодосий, не князья и не герои ратники. Мы – копатели. Копали пещеры – чтобы душам было где плакать о грехах. Копали сердца – чтобы найти в них Бога. Заложили не стены – традицию. Ту, что вела Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Оптинских старцев. Пещера мала? Но в ней – вся Русь. И пока в эту тесноту стучится чье-то сердце, ища света во тьме – Лавра жива. И мы… незримо подаем лопату новому копателю.»

Каждый, кто спускается в древние пещеры, чувствует: здесь время иное. Здесь XI век дышит в ухо. И слышится: «Возьми лопату. Копай свою пещеру. Найди в ней – свет. Как Антоний. И вынеси этот свет – в мир. Как Феодосий. Аминь.»

Парижские Краски Московского Неба

(рассказ о создании панорамы Индейцева глазами французского литографа)

Париж, типография Лемерсье. Апрель 1847 года. Жозеф Габриэль Обрен поправлял цилиндр, ворча: – «Mon Dieu, Дмитрий! Как можно рисовать дворцы без теней? Ваши купола плоски, как блин!»

Русский художник Индейцев, не отрываясь от кальки, улыбался: – У нас, месье, солнце иное. Оно обнимает златые главы, а не лепит объем. Вот смотрите…

Он провел пальцем по эскизу Чудова монастыря: – Здесь Василия Шуйского постригли насильно. Видите? Камень у алтаря – будто след от павшей короны…

Москва в памяти. Тайницкая башня, 1845 год. Дмитрий помнил, как ветер рвал бумагу. С Кремлевской стены открывался вид на 270 градусов:

Слева – Малый Николаевский дворец, где Николай I пил чай с медом. Прямо – Вознесенский монастырь, усыпальница цариц. Там инокиня Марфа, мать первого Романова, вышивала пелены. Справа – Спасская башня, чьи колокола звонили так, что дрожали воробьи на замерзшей Москве-реке.

Диалог с часовым: – Ты что, барин, шпиён? – хмурился стрелец. – Художник. Панораму делаю. – А… это как «райские картинки» в трактире? Только без чертей? – Без чертей, – смеялся Дмитрий. – Вот видишь монастырь? Там Гришка Отрепьев, самозванец, спал на пуховых перинах, пока мужики с голоду пухли…

Париж. Литографский станок гудит, как московская толчея. Филипп Бенуа, растирая киноварь: – Жозеф, посмотри! На листе №5 – церковь в Кадашах. Дмитрий написал ее… поверх крепостной стены. Будто ангел парит над тюрьмой!

Обрен хмыкнул: – По-французски так не рисуют. Но… (прищурился) это гениально. Как ваша «шествие на осляти» – царь на осле, народ в грязи, а вера – золотом на куполах.

Русская девчонка-раскрасчица, Катюша, шептала Бенуа: – Видите карету с дамами на листе №1? Это великие княжны! А в толпе – мой прадед, калачник. Он им пряник подал! – Откуда знаешь? – Дмитрий Иванович говорил: «В искусстве правда – в деталях». Вот здесь… – она тронула крохотную фигурку с подносом. – Он даже родинку на щеке вывел!

Тень Смуты. Вознесенский монастырь. Пока Бенуа выводил французские подписи («Monastère de l’Ascension»), Индейцев рассказывал: – Здесь в 1605 году Марина Мнишек примеряла свадебный кокошник. Лжедмитрий подарил ей жемчуга – украл из гробницы Годунова. А через год… (он резко чиркнул карандашом) ее же сына сбросили с той башни. «Колоколенка Воскресенская», зовут в народе. Обрен замер: – Вы рисуете историю кровью вместо туши? – Нет, – тихо ответил Дмитрий. – Памятью.

Финал: Лента длиной в вечность. Когда 10 листов склеили в 4.5-метровую панораму, Лемерсье воскликнул: – C’est un théâtre! Театр, где Москва – актриса, а зритель… весь мир!

Индейцев провел рукой по Набатной башне: – *Здесь колокол звонил в 1812-м, когда горел Кремль. Теперь он молчит… но на вашей литографии – вечно кричит «Пожар!»*

Эпилог. Санкт-Петербург, Президентская библиотека. Наши дни. Реставратор Анна, рассматривая панораму в лупу: – *Смотри, здесь Чудов монастырь… Его снесли в 1929-м. А на рисунке – живой. Даже трещина на колокольне видна, от пушек Наполеона.*

Ее коллега улыбается: – Знаешь, что смешно? Французы спасли Москву… на бумаге. Их краски пережили бетон.

«Москва 1848 года теперь вечна: – золото карет на листе №1, – слезы инокини Марфы в №5, – крик набатного колокола на №7. Париж подарил ей бессмертие…

А она – душу.»

День, сотканный из молитв и топора

Подзаголовок: Как будильник, иконописец и пчельник слышат один колокол

1. Будильник (Троицкий монастырь, предрассвет)

Темнота густела, как смола. Брат Агапит, будильник, шел по коридору, стуча дубовым молотком о дверь игумена: – Благослови, отче, день начать!

Из-за двери – хриплый шепот: – Благословляю… И скажи звонарю: бей не в «красный» звон, а в «постовой». Душа утром – глиняный кувшин: резкий звук разобьет.

Потом – кельи. У каждой свой стук: – Книгохранителю – трижды: «Твои фолианты ждут!» – Кузнецу – два удара в косяк: «Кузня не терпит сна!» – Монаху-живописцу (с листа №1 Нижегородского музея) – легкое касание: «Киноварь на палитре сохнет…»

2. Иконописец (после Утрени)

В мастерской пахло яичной темперой и яблоками с монастырского сада. Брат Кирилл растирал охру, напевая: – «Свете тихий…»

У окна юный послушник Феодосий точил кисть: – Брат, а правда, что лицо Спаса надо писать… натощак?

Кирилл (смешивая лазурь): – Не лицо, Федя. Взгляд. А он – как первый луч в келье. Если живот урчит – получится не Спас, а опричник. Держи!

Он протянул краюху хлеба с медом: – Пчельник Варлаам из Геннадиева монастыря привез. Ешь – и пиши лик так, будто сам Господь глядит на тебя через твою кисть.

3. Трапеза (полдень)

В столовой царил шелест: 50 монахов ели щи с груздями. Только чтец Порфирий нарушал тишину, вещая из «Пролога»: – «…и бес покаялся, укушенный смирением пустынника!»

Келарь Антоний (шепотом трапезарю): – Рыбу подай чтецу. Голос – золото, а золото кормить надо. Трапезарь (вздыхая): – А соленые грузди – художнику? Он вон, тени под глазами… – Всем! – строго кашлянул Антоний. – В Соловках и тюлений жир делили поровну.

4. Свободное время? (вечер)

«Свободное время» – звучало гордо. Но: – Брат-бухгалтер считал пожертвования при лучине. – Сестра-вышивальщица (как на полотне Горюшкина-Сорокопудова) штопала пелену Богородицы, роняя слезу на золотую нить. – Старец-духовник принимал исповедь у кузнеца: – Опять, Прохор, ругался? – Молоток уронил на ногу… «Чертяка», молвил. – *Накажи плоть: 50 поклонов с молитвой. И скажи молотку: «Брат мой железный»…

5. Пчельник (сумерки у Геннадиева монастыря)

Инок Варлаам проверял ульи. Его свободное время пахло воском и гречихой. К нему подошел послушник с букетом Иван-чая: – Брат, зачем пчелам молитва? Они ж не слышат…

Варлаам (поправляя дымарь): – Слышат, Савва. Мед – это слезы земли, что пчелы превращают в сладость. А слезы… они от Бога.

Издалека донесся звон к Вечерне. Варлаам снял клобук: – Иди. А я… побуду с «сестрами».

Эпилог: Колокол

Когда будильник Агапит гасил последнюю лампаду, он слышал: – За стеной иконописец шептал: «Господи, помилуй…» – В саду пчельник напевал псалом пчелам. – А в библиотеке книгохранитель ронял восковую каплю на переплет.

«Монастырский день – не круг. Это винтовая лестница в небо. Каждый шаг – послушание. Каждый поворот – молитва. И только усталость на последней ступени напоминает: ты все еще человек… а не ангел.»

I. РЯСОФОР: Трижды Отвергнутые Ножницы

(по мотивам картины Перова)

Келья. Свеча коптит, как грешная душа. Послушник Илья подает ножницы игумену. Рука не дрожит – вымуштрована годами послушания: мытьем полов, чисткой рыбьих тушек для трапезы, стоянием в храме до коленей.

Игумен Паисий (отстраняя ножницы): – В третий раз спрашиваю: зачем? Мир – не сладок?

Илья (голос ровный, выученный): – Мир – как лужа под монастырской стеной. Мутен. Мелок. – А любовь? – Была. Утонула в той луже.

Ножницы щелкают в третий раз. Прядь волос падает на плиту. Крест на темени – не рана, а печать. Паисий (обмакивая перст в елей): – Теперь ты – рясофор. Неси крест молчания. И помни: ряса – не щит. Она – саван для живого.

Илья касается грубой шерсти. Камилавка давит на виски. За окном – смех трудников, рубящих дрова. Они уйдут завтра. Он – никогда.

II. МАНТИЯ: Имя, Утонувшее в Кадильном Дыму

(по мотивам Нестерова)

Собор. Хор поет «Се Жених грядет в полунощи…». Рясофор Илья стоит на коленях. Мантия – тяжелее камня. Ее подали после ночи в гробу: лежал безмолвно, примеривая вечность.

Игумен (накрывая его полой мантии): – Отрекаешься ли от имени? – Отрекаюсь. – От воли? – Отрекаюсь. – От мира? – …

Тишина. В куполе бьется голубь. Илья (вдруг, с надрывом): – Он… ведь тоже Божья тварь?

Паисий (строго): – Отрекаешься? – …Отрекаюсь.

Ножницы стригут крест поверх старого. Клобук низко надвигают на глаза. Паисий (шепотом у самого уха): – Теперь ты – Серафим. Пламень. Но лишь внутри. Снаружи – пепел.

Новое имя обжигает, как чужая кольчуга. У алтаря плачет женщина в черном. Мать? Бывшая невеста? Серафим опускает взгляд. Его мир теперь – ширь мантии, пахнущей ладаном и пылью.

III. ВЕЛИКАЯ СХИМА: Дверь, Которую Не Открыть

(по мотивам Камзолкина)

Пустынька за кладбищем. Схимонах Серафим сидит на голой лавке. Аналав (парчовый крест на спине) жмет ключицы. Вчера он отдал даже мантию – схимнику полагается власяница.

Игумен (в дверном проеме): – Последний вопрос, отец. Готов ли стать… мертвецом?

Серафим (гладит куколь – остроконечный клобук, закрывающий лицо): – У мертвецов – нет страха. У меня – есть. – Чего боишься? – Что Бог… не узнает меня под этим. Он указывает на куколь.