Новеллы. Японская классика XX века

Новеллы

Японская классика XX века

Такэда Ринтаро

Переводчик Pavel Sokolov

© Такэда Ринтаро, 2025

© Pavel Sokolov, перевод, 2025

ISBN 978-5-0068-3027-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Певец городского дна: мир Такэды Ринтаро

Есть писатели, чьи имена навсегда вписаны в историю литературы золотыми буквами. И есть те, чье наследие подобно старому городу, скрытому под слоями современности: чтобы найти его, нужно свернуть с главного проспекта и углубиться в узкие переулки. Именно к таким авторам принадлежит Такэда Ринтаро (1904—1946) – бунтарь, хронист и тонкий стилист, чье творчество стало мостом между классической японской традицией и бурным XX веком.

Его жизнь сама по себе могла бы стать сюжетом для романа. Родившийся в 1904 году в бедном квартале Осаки, в семье полицейского, мечтавшего стать адвокатом, он с детства впитал контрасты японского общества эпох Мэйдзи и Тайсё: официальное рвение отца и убогие реалии трущоб, мечты о карьере чиновника и рано проснувшуюся страсть к литературе. Трагическая смерть матери, ставшая для юноши точкой невозврата и утвердившая его в желании стать писателем, словно прошла красной нитью через все его последующее творчество, полное сочувствия к хрупкости человеческой судьбы.

Его путь в литературе был извилист и полон метаний. Студент Токийского императорского университета, друг и соратник таких разных фигур, как Кадзии Мотодзиро Кадзии и Ода Сакуноскэ, он начинал с влияния модного тогда «неосенсуализма», чтобы вскоре окунуться в бурные воды пролетарской литературы. Его ранний рассказ «Насилие», опубликованный в 1929 году, был запрещен цензурой, но принес ему громкую славу и признание такого взыскательного критика, как Кавабата Ясунари. Однако подлинный голос Ринтаро зазвучал тогда, когда он, пройдя через разочарование в политизированной литературе, обратился к своим корням – к жизни городских низов, к миру уличных историй.

Именно здесь, в описании будней обитателей токийских и осакских трущоб, мелких торговцев, ремесленников, гуляк и неудачников, Такэда Ринтаро обрел свою главную тему. Он стал летописцем жизни городского простонародья, наследником великого Ихары Сайкаку, чьим биографом он впоследствии выступил. Его проза, с одной стороны, полна грубоватой, почти физиологической правды, а с другой – пронизана лиризмом и ностальгией по ускользающей красоте повседневности. В его рассказах и провестях, таких как «Японская трёхгрошовая опера» или «Современная поэма», пульсирует настоящая жизнь с ее запахами, вкусами и звуками, с ее горечью и мимолетными радостями.

Война и послевоенная разруха стали для него личной и творческой катастрофой. Пережив бомбежки, потеряв дом и оказавшись в глухой провинции, он стал свидетелем краха целого мира, который он так любил и описывал. Его последние произведения несут на себе отпечаток глубокой тоски и экзистенциального отчаяния. Его безвременная кончина в 1946 году, наступившая после болезни, усугубленной годами напряженного труда и попытками заглушить боль дешевым алкоголем, стала символическим финалом эпохи.

Такэда Ринтаро – одна из самых ярких фигур для понимания японской литературы первой половины XX века. Он не просто отражал свою эпоху, а проживал ее вместе со своими героями, с ее улицами и ночлежками, с ее надеждами и крушениями. Эта книга – попытка открыть для русскоязычного читателя уникальный мир писателя, который видел поэзию там, где другие видели лишь грязь, и который в суете «городских дел» разглядел вечные человеческие драмы.

«Такэда был моим старшим товарищем во всём: по рождению в Осаке, по учёбе в Третьей высшей школе Киото, по призванию – он писал о простых людях, и в этом мы с ним кровные братья», – писал о своем друге в некрологе Ода Сакуноскэ.

Я искренне надеюсь, что переводчики обратят внимание на творчество Такэды Ринтаро, и его проза, эссеистика и публицистика станет достоянием не только японистов, но широкой публики.

Павел Соколов

Непокорный язык

1

С него сняли тюремную робу. Но переодеться было не во что. Когда его привезли, на нём был полосатый хлопковый кафтан. В августовский зной идти в нём было невозможно. Подумав, он остался в одной лишь нательной рубахе. За три сена он купил себе соломенные сандалии.

В пять часов утра Сэнкити вышел через калитку тюрьмы S. Из упрямства он не оглядывался и шёл вперёд. Белая дорога между полями вела к станции. Позади него тюрьма с высокими бетонными стенами постепенно удалялась.

До отхода поезда оставалось время. У него было четыре иены и десять сен, заработанные за три месяца заключения. Он купил и съел у вокзала дайфукумоти. Начинка, казалось, с прошлого вечера уже прокисла. Но он энергично работал челюстями, запивая чаем, и его кадык ходил ходуном.

От станции до деревни было довольно далеко. Зажглись вечерние огни. Запах рисовых листьев становился всё отчётливее и щекотал ноздри. Странно, но он не встретил никого, возвращавшегося с полей. Он дошёл до дома своей племянницы, окружённого кукурузными полями. Горы позади уже почернели в сумерках.

На веранде дома племянницы плакала его дочь Умэко. При свете жёлтой электрической лампы из комнаты Умэко выглядела жалкой. Он представил себе, как с ней обращается скупая племянница. Сэнкити бросил принесённый кафтан и одной рукой подхватил дочь. Та, испугавшись, расплакалась ещё сильнее.

До глубокой ночи он препирался с племянницей и её мужем. Родственница требовала отдать полтора иены на воспитание. Сэнкити ругался. «Даже если по тридцать сен в месяц, не наберётся и иены!» – кричал он. И швырнул засаленную банкноту в одну иену. Племянница подняла её и спрятала в поясной кошелёк, который всегда носилa на животе.

Что делать утром? У Сэнкити не осталось земли для обработки. Хижину у него отняли. У тех, кто спорил с деревенским господином, всегда был такой конец. Тем, кто не мог остаться в деревне, не оставалось ничего другого, как отправиться в город O. Туда со всех сторон стекаются разные люди. И, по мнению Сэнкити, «можно жить припеваючи». Чем еще заниматься в жалкой деревне, где все только и делают, что копошатся?

Наступило утро. Сэнкити надел нестиранное с прошлого года и пожелтевшее летнее кимоно. Поверх него чёрным поясом он привязал за спину Умэко.

– Никогда больше не вернусь в такую деревню!

Племянница, стоя в дыму от очага, рявкнула в ответ:

– Убирайся к чёрту! Терпеть не могу твою рожу!

В полицейском участке знали о его возвращении. Когда тамошние служители правопорядка арестовывал Сэнкити за то, что тот ворвался в дом помещика с криками, тот швырнул полицейского в пруд. Мести – отправить его на три месяца в тюрьму S – было явно недостаточно для барина. И тот подстрекал деревенских парней. Социалистов, которые выступают против господ, нужно проучить как следует. Деревенские парни устроили на Сэнкити засаду.

У пруда на Сэнкити напали. Утренний воздух ещё стелился над водой. Умэко швырнули под дерево хурмы. Она промокла от росы на траве. Парни много раз гневно кричали. Каждый раз был слышен болезненный стон Сэнкити. Вода в пруду колыхалась, покрываясь множеством кругов. Когда парни ушли, Сэнкити подошёл к дереву хурмы. С его кимоно капала вода, и с синих щёк до дрожащих губ всё было усыпано мелкими рясками. Раздевшись догола, он упал рядом с дочерью. И они вместе лежали рядом и плакали.

2

Рассказчиком этой небольшой истории является Такэда, который услышал вышесказанное от Умэко. Но тогда ей было всего четыре года. Так что, вероятно, это не то, что она видела собственными глазами. Наверняка её отец Сэнкити, напиваясь, много раз рассказывал ей эту байку, и в её голове сложилась чёткая картина. Они приехали в город O. И с тех пор прошло уже пятнадцать лет. Пятнадцать лет – вполне достаточно, чтобы в жизни бедняков произошло множество событий. Но, опуская подробности и предоставляя их воображению бедного читателя, я буду выписывать лишь необходимое для повествования. Так, как рассказывала мне Умэко.

3

Сэнкити перепробовал множество профессий. Сначала стал рикшей. Это было время, когда он ещё плохо знал городские улицы. Он надорвался и повредил ногу. Тогда из полиции пришли к его хозяину. Из-за спора с помещиком в деревне насчет арендной платы на него повесили ярлык «социалиста». Хозяин решил прогнать Сэнкити. В ту ночь Сэнкити наконец получил седока, ехавшего в квартал удовольствий, и побежал. Ночь была морозной и ясной. Получив двадцать сен, он вернулся. Когда он собрался поесть лапши «ночной плач» в качестве позднего ужина, денег, которые он точно положил в чашу, не оказалось. Сэнкити смотрел с моста на тёмную воду реки и какое-то время не мог пошевелиться. На перилах иней белел. Вернувшись на второй этаж к хозяину, голодный Сэнкити заснул рядом с уже спящей Умэко. Не зная, что наутро ему объявят об увольнении.

После этого он стал муниципальным мусорщиком, и вонь въелась в его голову. Став разносчиком лекарств, ходил и играл на гармонике. Возвращаясь домой, Умэко играла с ней. Она гудела. Он стал грузчиком, переносившем тяжести со склада на склад. Когда он, согнувшись под тяжелым тюком, переносил его, перед его глазами появилась большая рука, протягивающая дневной заработок. Удивлённый, он опустил тюк, вытирая пот тряпкой с плеча, и увидел надсмотрщика. Тот сказал, чтобы он бросал работу и уходил. Умэко видела со стороны реки, где редкой травой порос берег, как её отец что-то объяснял. Планировалось строительство увеселительного квартала S. Сэнкити стал землекопом. Возил землю на тачках под осенним небом. Подрядчик говорил: «Да какая разница, с судимостью или идейный! Не обращай внимания, работай, работай. Я с тобой плохо не поступлю». Но строительство квартала S прекратилось, и подрядчик, не заплатив рабочим, сбежал. Умэко исполнилось семь лет, и ей нужно было идти в школу.

За Сэнкити всегда следовало клеймо. Почему-то он был «идейным», получив первую судимость за избиение участкового, защищавшего народ. Тогда он и сам постепенно стал озлобленным. Око за око. И решил платить той же монетой. Когда появлялись деньги, он пил. Не мог не пить. И ругал помещиков и полицию. Из-за бедной жизни не мог не злословить о богачах. Но в такие моменты единственным слушателем, серьёзно внимавшим ему, всегда была лишь Умэко. Маленькая дочь молча сидела перед отцом.

Однажды осенью, когда она уже ходила в начальную школу, Умэко ушла утром и сразу же вернулась. В то время Сэнкити работал у маляра. Он, крестьянский сын, вопреки ожиданиям, имел хороший почерк. Это и пригодилось. Увидев Умэко, Сэнкити, писавший крупные буквы для вывески, крикнул с лестницы: «Что такое, школа уже кончилась?» Тогда Умэко объяснила. Когда она как обычно пришла в школу, учительница отругала её. За то, что она не надела хакама. Сегодня был День рождения Императора. «Учительница сказала, что я непатриотичная!» Сэнкити спустился с лестницы. «Что за чушь! Сейчас пойду и скажу этой учительнице. Какая у бедняка может быть непатриотичность! Если нужны хакама и хорошая одежда, пусть купят и принесут!» – сказал он. Результатом стала безработица. Умэко в школе стали жестоко травить.

Примерно со второго класса, по наущению жившей с ними тётушки Ками, она начала делать воздушные шары. Лепестки из разноцветной бумаги – красной, фиолетовой, жёлтой, синей, белой – раскладывали на доске. Каждый день она готовила клей и делала их. А вечером, вместе с теми, что сделала тётушка Ками, заворачивала их в синее фуросики и, переходя через холмы, шла далёкой дорогой в район оптовиков, к торговцу воздушными шарами. Но для восьми- или девятилетней девочки обычнее играть с шарами, а не делать их.

Потом она стала прикреплять украшения к целлулоидным гребням. Для этого использовался западный клей под названием «Арабия». Маленькие металлические украшения брали «пинцетом». Когда и это дело не пошло, девочка стала пришивать верёвочки к мешочкам. Когда Сэнкити оставался без работы, он тоже помогал дочери в этом малодоходном труде.

4

Становится немного сложнее. Буду писать проще. Ведь такая околесица вряд ли интересна читателю. Во всяком случае, под влиянием такого отца и его жизни она постепенно училась непокорному языку. Но чёткими словами этот язык стал лишь после того, как она пошла работать на спичечную фабрику.

5

Для размягчения костей крупного рогатого скота, идущих на зубные щётки, стояли рядами бочки с замоченными костями. Кости были жёлтыми и вонючими. Сэнкити начал там работать. В отделе грубой обработки. Белая крупная пыль сыпалась ему на голову и плечи. Это был год, когда в газетах много писали о трудовых конфликтах. Рабочие (Сэнкити называл их так) каждый день с жадностью читали эти статьи. Даже во время перерывов это было единственной темой разговоров. «На литейном заводе E бастуют, требуют повышения дневного заработка на двадцать сен. Разве и нам не нужно требовать повышения на двадцать или тридцать сен?» Заинтересованные лица стали собираться и, начав изучать, почему происходят забастовки на других предприятиях с такими же условиями, в итоге решили тоже начать забастовку на своём. Выдвигались даже такие требования, как: «Сделайте не только главные ворота, но и чёрный ход. Многие рабочие вынуждены делать лишний крюк». Сначала начали с саботажа. Затем попросили поддержки у отделения профсоюза «Юайкай». Для «идейного» Сэнкити это была первая в его жизни забастовка. Он храбро сражался. Конфликт затянулся. Его много раз арестовывали. Но он, считая это «борьбой с врагом», стоял впереди всех и не унывал. Большинство требований было удовлетворено, конфликт разрешён.

Сэнкити стал председателем заводского отделения профсоюза. Он радовался, как ребёнок. Затем наступил период относительно спокойной жизни. Он снял маленький дом в переулке между стекольной лавкой и мастерской гэта. И Умэко выросла до того, что пошла работать на спичечную фабрику. Шпики постоянно приходили и уходили. Но теперь, казалось, они относились к Сэнкити с некоторым почтением. Они подшучивали над маленькой Умэко, обменивались с ним шутками.

6

Японское рабочее движение постепенно переходило от стихийного к осознанному. Прежнее движение было перестроено. Руководителям приходилось размышлять над разными сложными проблемами. Даже в профсоюзном отделении на фабрике зубных щёток M, которое спокойно существовало после одной забастовки, появились, по словам Сэнкити, молодые, говорящие на замудрённом языке. Для Сэнкити это было «не по зубам». «Но, надеюсь, вы не забыли, каким я был во время той забастовки», – говорил он. Молодёжь особо не церемонилась с этим старшим товарищем. «Я уйду на покой». И он стал рядовым членом профсоюза. Ему стало как-то тесно действовать согласно точной теории и соблюдать дисциплину. Ему хотелось бунтовать более карнавально, шумно.

7

Текла грязная канава. Через неё был перекинут маленький деревянный мостик. На восточной стороне находилось старое полицейское управление. Перейдя через канаву, прямо напротив, стояли в ряд четыре конторы переписчиков. В одной из них, сняв помещение в неудачливом магазинчике, сидел Сэнкити. Он тоже, сам не заметив как, стал переписчиком. Наверняка ему помогли сговорчивые шпики. С его хорошим почерком, он в ожидании клиентов переписывал заявления и различные документы. До вечера сидел там, а затем возвращался домой, в лачугу между торговцем стеклянным ломом и мастером гэта. Иногда дома не горел свет и ужин не был готов. Умэко, работавшая на спичечной фабрике, вела себя не по-девичьи: иногда, даже когда приходило время уходить, попросту не возвращалась. Фудзимото, шпик, до сих пор навещавший их периодически, приходил к Сэнкити в контору и после светской беседы говорил:

– Следи за Умэ-тян получше. Мало ли, заведётся червь.

Червь? К Умэко часто приходил в гости молодой парень с фабрики. Сэнкити часто с удовольствием рассказывал ему о своём прошлом как «идейного активиста». «Нынешнее движение молодых не выдерживает критики. Опасно», – говорил он. Когда он так разговаривал и дни текли мирно, в нём даже возникало отвращение к организованной силе молодых. Это было странное явление. «Неужели тот молодой парень, что приходит в гости, и есть червь?» – размышлял он.

Как раз в такое время, прислонившись к кирпичной стене, тот самый червь, молодой парень, ждал, когда Умэко выйдет с фабрики. Им было о чём поговорить. Они шли вдоль старой, обветшалой кирпичной стены спичечной компании. Было ещё холодно. Дувший ветер развевал чёрную накидку Умэко. В перерыве разговора Умэко вдруг сказала:

– Разве это не называется свиданием? Мы похожи на парочку влюблённых, состоящую в движении.

Затем они оба молодо рассмеялись. В ту ночь она вернулась поздно. На её щеке и правом плече застыл, казалось, холодный и твёрдый клей. Когда она потерла руки, клей вместе с грязью почернел и осыпался.

– Они ходили расклеивать листовки. Листовки с требованием роспуска парламента было трудно клеить из-за сильного ветра. Клей много раз сдувало. Молодой человек распахнул пальто, чтобы защитить от ветра. Маленькая Умэко вместе с листовкой оказалась укутана им.

– Право, мы похожи на парочку влюблённых. Наверное, любовь – это что-то такое, – сказала она.

8

Ближе к лету отец стал придираться к дочери по любому поводу. Он жил лишь воспоминаниями о той забастовке. Ему не давало покоя ощущение, что молодой парень, приходящий в гости, сбивает Умэко с правильного пути. То есть с того, как велось рабочее движение в последнее время. Умэко пристально смотрела на лицо Сэнкити, на котором, как это ни странно, отразилась реакционность и проступила старость.

– Ничего такого не было. Ничего.

Если не отрицать, неизвестно, что отец мог сказать Фудзимото, который часто наведывался из-за канавы. Умэко было жаль, что ей приходится так беспокоиться. Разве не этот отец научил её азам непокорного языка? Посеянное тогда семя готово было прорасти. Именно она стала центром организации смелых работниц печатного цеха спичечной фабрики.

Вечерние сумерки сгущались. Канава пузырилась, небо было хмурым и пасмурным. Сэнкити уже собирался закрывать лавку и уходить, как пришёл клиент. Он написал заявление на строительство и потребовал девять сен за лист. Клиент по своей беспечности забыл печать. Он побежал за ней. Сэнкити стал закрывать лавку и готовиться к уходу. Положив белое заявление на стол, он рассеянно ждал возвращения клиента. Под карнизом жужжали насекомые. В это время с южной стороны, за канавой, появилась маленькая женщина, которую, казалось, тащили двое в костюмах. Взгляд Сэнкити, безучастно смотревшего, вдруг вспыхнул, и он вскочил. Это было странное зрелище. Умэко арестовали! Она, перейдя через канаву, заметила стоящую фигуру отца. И поклонилась ему, прежде чем исчезнуть в полицейке. Он остолбенел. В глубине души хотел, чтобы его дочь осталась чистой. Но червь завёлся.

В этот момент вернувшийся клиент, протягивая сзади печать, несколько раз повторил: «Пожалуйста, пожалуйста».

1929

Японская трёхгрошовая опера

Белые облака. Два-три рекламных аэростата беззаботно парят в воздухе. Их вид, когда они, видные среди углов высоких каменных зданий Токио, сверкают под лучами солнца серебристо-серым блеском, люди называют современным городским пейзажем. Хорошо. Давайте проследуем вниз по квадратным красным и синим рекламным надписям, гласящим «Великие фокусы Тэнкацу» или «Кафе Такой-то открывается в такой-то день». Идущие внизу люди их не видят, но под шарами свисает верёвка, величественно раскачиваясь на ветру. Она-то и поведёт нас. И тогда мы окажемся у неожиданного – конечно, ни у кого нет времени задуматься, откуда поднимаются рекламные аэростаты – но всё же у грязной, открытой дождю сушильной площадки, совсем не похожей на модный шар.

За чёрным ходом парка Асакуса, свернув на запад перед полицейским участком Тахара-тё и пройдя немного, есть место, оставленное пустырём после того, как храм пришёл в запустение. Множество надгробий повалены и погребены в земле, меж них зелёная сорная трава, что видно сквозь щели в ограде, сработанной из старых ритуальных табличек сотоба. Если перевести взгляд дальше, вы наверняка заметите трёхэтажный дом, сильно наклонившийся в сторону этого заброшенного кладбища. Аэростат привязан как раз к сушильной площадке на третьем этаже этого дома, и утром и вечером его хозяин, с бледным лицом, в полосатом хлопковом кимоно, появляется и управляет им. То есть он наблюдает, как сдувшийся аэростат, когда в него накачивают водород, довольно раздувается и медленно поднимается, отбрасывая большую тень, или же, наматывая и подтягивая толстый канат, когда тот, спускаясь, грозит зацепиться за всю крышу, подтягивает его к себе.

Само собой разумеется, это не основное занятие этого мужчины за сорок. Он получает некоторое пособие от Токийско-воздушной рекламной компании в качестве агента в этом районе, и это, наверное, тоже важный для него доход, но есть у него и официальный бизнес, да и много других побочных занятий.

Поскольку мы видели его трёхэтажный дом со стороны кладбища, с задней стороны, если обойти фасад и посмотреть на его магазин, вы, наверное, поймёте, почему, несмотря на то, что он выпивает по два го молока в день, у него сухая кожа, красные, как у кролика, глазные яблоки бегают хитро, и от всего тела исходит запах пота. Настолько его магазин мрачен, пылен и пропитан антисанитарией. Старые вещи, которые никогда не двигались, – кастрюли и сковородки, соломенные шляпы, обувь, кото, зеркала, будильники-«бомбон», жаровни хибати, игрушки, счёты, луки, масляные картины, журналы и прочее – ветхие, пожелтевшие, засаленные, прогнившие от плесени. Лишь в тесных промежутках между этим беспорядочным хламом живо движутся лишь дети хозяина. Его жена, тоже с рыжеватыми, тусклыми от недоедания волосами, собранными в пучок, с усталым выражением лица в веснушках, ужасно плодовита и мучается с погодками. Однажды её пытался соблазнить один торговец-тэкия, и она была уже на волоске от того, чтобы поддаться искушению, но одумалась и оправдалась следующим образом. У неё такая природа, что если вступит в связь, обязательно забеременеет, и потом это может раскрыться, тогда её изобьют до полусмерти и выгонят, и нечего будет есть, а вы, ветреный ловелас, наверное, и не позаботитесь обо мне, и, думая о таком исходе, она ни в коем случае не может, – так она отказала.

Хозяин также занимается посредничеством, ссудами под ежедневный процент и прочим. Для последнего он даёт рекламу в три строчки в утренней газете: «Лёгкие займы. Торговый дом Адзума», но вместо того, чтобы возиться с невозвратами кредитов, он использует простой метод вымогательства «платы за проверку». А именно: с заявителей он взимает плату за проверку обеспечения и поручителей по обычному тарифу – одна иена, за городом – две иены, и результат проверки всегда оказывается таким, что деньги выдать невозможно. Это приобретает вид платы за проверку с целью найти предлог не давать в долг. Например, среди наличия залога, кредитоспособности поручителя, того, зарегистрирована ли жена, есть ли дети и т.д., таких предлогов валялось сколько угодно, и даже если условия соблюдены, на вопрос, как долго вы проживаете по нынешнему адресу, если несчастный заявитель отвечал «шесть месяцев», контора заявляла, что не даёт в долг тем, кто проживает в одном месте меньше года, а даже если больше года, «нет, семьи, прожившие меньше двух лет, нам не подходят» – под любым предлогом можно было сорвать плату за проверку.

Эти два побочных занятия – вот что делает живыми лишь глаза на в целом угрюмом лице этого хозяина. Глаза красные, но когда он вращает ими, кося вверх, белки сверкают холодным блеском. Когда он отправляется на проверку, куда бы далеко это ни было, он едет на велосипеде, двигается медлительно в засаленных гэта на толстых подошвах, говорит отрывисто, малословен. Однако, возвращаясь домой, вдруг становится очень проворным, бегает между первым и третьим этажом, заглядывает в каждую комнату и с каждым встречным изъясняется находчиво и красноречиво. Это происходит из-за другого его побочного занятия, и, как можно уже догадаться, его трёхэтажный дом используется как доходный.

Третий этаж был надстроен позже, несмотря на возражения жены, что «третий этаж для кагура – не к добру». Это говорит о том, что у хозяина скопились деньги, и также является причиной того, что когда мы смотрим на дом со стороны кладбища, он кажется наклонённым, а также того, что окна комнат, где стоят глиняные печи, эмалированные тазы, а иногда и засохшие растения в горшках, расположены неупорядоченно, и вместе с тремя сушильными площадками разного размера производят впечатление нагромождённых беспорядочно и кое-как.