Я справлюсь. Как живут люди с онкологией

Слова о санатории пробудили фантазии у Ани. Она маме не говорила, что у нее рак. Мама старая, не хочет волновать. А тут Пасха на носу – не приехать нельзя.

Капают ей очередную химию, а она в другой руке телефон держит и рассказывает:

– Мам, путевка горящая в Минводы выскочила, в треть цены. Но выезжать прямо на следующий день нужно было, не успела предупредить. Поэтому не приеду на Пасху, а ребята будут (дочь с зятем и внуком). Отдыхаю изумительно. Просто рай.

– Поверит? – спрашиваем.

– Поверит, – кивает. – Я однажды так ездила. Ой, Настю надо позвать, капельница кончается.

Моему отцу 85 лет. Я тоже не признаюсь, что заболела. Но у меня другая причина: мама умерла от рака, и он своими охами и ахами будет только мешать мне. Я должна буду не своим излечением заниматься, а его психологическим состоянием. Про санаторий я сочинять не стала, вообще ничего не говорила.

***

Больница – не тюрьма. Но вопрос, можно ли пациентам, к примеру, съездить домой, так и остается в наших больницах открытым и нерешенным: в каком состоянии можно, а в каком нельзя, где граница безопасности?

Когда-то и в роддом категорически никого не пускали, показывали детей через окно и пытались что-то прокричать родным, в первую очередь, мужьям, через стекло. Теперь же папы присутствуют при родах и могут сразу подержать в руках новорожденного. Теперь считается, что такие контакты только на пользу, а ведь 30—40 лет назад, если тебя заметили, что ты тайком разговариваешь с мужем под лестницей, скандала не миновать.

В детстве я несколько раз лежала в областной глазной больнице. Детское отделение на третьем этаже жило по особому больничному режиму. Посетителей пускали раз в неделю в воскресенье на два часа, с 10:00 до 12:00. В коридоре напротив лифта ставили стулья и «запускали» родителей точно по времени. Два часа в неделю мы могли видеться с родителями. Интересно, сколько часов на свидание положено детям, находящихся где-нибудь в спецприемнике? Тоже два или больше?

***

В один день со мной в нашу же палату легла Вера. Вера была очень «идейная» пациентка. Ее положили на неделю на брахитерапию. Кровать у нее была у окна, но лежала она к нему головой и никогда не поворачивалась к свету, даже когда мы привлекали ее каким-нибудь возгласом:

– А что там зацвело?

В январе-феврале она уже пролежала в стационаре больше месяца в отделении №4 и получила 23 дистанционных луча. Рассказывает, что, чтобы не разорваться от тоски, запретила себе даже смотреть в окно. Определила добровольно себя в тюрьму. Так ей легче было переживать разлуку с домом. Никаких попыток вырваться не предпринимала. Это было пугающее зрелище: человек заходит в палату и смотрит под ноги, чтобы случайно не бросить взгляд на улицу.

Поскольку я себя считала выздоравливающей, то не разделяла ее обреченности и гуляла, гуляла, гуляла. Мне кажется, даже больше всех остальных, тем более, врачи рекомендовали прогулки, а не круглосуточное лежание в кровати.

Я обязательно поднималась к поликлиническим корпусам и скверу, чтобы прочесть надписи на ступенях, причем, не раз. На этих ступенях высечены заповеди выздоравливающим, и мне они нравятся. Я поднимаюсь и читаю:

«Чем больше ходить, тем лучше для здоровья».

«Сомнение может разрушить любое лечение».

«Если сон облегчает состояние больного, значит, болезнь излечима».

«Кто хочет быть здоровым, отчасти уже выздоравливает».

Обязательно пройдите по этим ступеням и почитайте эти заповеди.

По ступеням вверх и – к фонтану. Здесь я всегда встречала пожилую женщину из соседней палаты, которая сидела на скамейке с православной книгой и ела пирожок.

И еще каждый вечер я встречала мать и дочь. Пожилая женщина лежала на первом этаже, ходила с трудом, по красноте на лысой от химии голове мы в палате предположили, что рак поселился где-то там. Дальше не надумывали. Дочь приходила в отделение до завтрака, все время была с мамой, и это было очень трогательно. А вечером они шли гулять. Такая вот постоянная троица у нас была наверху.

На улице женщина ходила куда увереннее, чем по отделению, и вся как будто преображалась: выпрямлялась, ступала увереннее, глаза горели, а не уныло блуждали от стены к стене. Я надеюсь, что она жива и смогла победить свою болезнь. К сожалению, именно ее дочери врач говорила «Чудес не бывает». Кто не верит, для того, конечно, не бывает.

***

С разным настроением приходили новые люди в палату. Были такие, которые заходили в шоке и сутки-двое практически не вступал в разговор. Услышать диагноз «рак» страшно в любом возрасте, а когда тебе 40—50 лет и кажется, что ты прожил только половину жизни, то есть все еще впереди, это вообще ни в какие ворота.

Я неправа! И в 60, и в 70 узнать о раке – тяжело. У всех же у нас планы лет на 100 и больше. И никто не хочет получить такой облом даже в 90, хотя кто-то и скажет, что жизнь уже прожита.

Вот, к примеру, Нина. Ей 73 года. Энергии больше, чем у некоторых 50-летних. Ну о каком конце жизни тут можно говорить, когда у нее дети, внуки, и, главное, – дача, о которой она готова говорить день и ночь? Нина стройная, подвижная, на голове – ежик после жестких химий в другом отделении. От «нашей» химии волосы не выпадают, тело не выкручивает.

Думаете, мы ей верили, когда она говорила «Будь что будет, годика два-три протяну и ладно»? В этой маленькой женщине сил еще лет на 30 точно.

Эту фразу «будь что будет» произносил или думал хоть раз каждый из нас. Но это не смирение, это – принятие своей болезни. Принятие того, что теперь тебе с ней жить всю свою жизнь. Плохо ли, хорошо ли, долго ли, коротко ли – зависит от кучи факторов: наследственности, внутреннего настроя и, конечно же, возможностей медицины и врачей.

У меня три против одного: с наследственностью по раку не очень повезло с маминой стороны. Остальные переменные в моем уравнении сулят неплохие перспективы. Но если бы эта формула была так проста, в ремиссию уходили бы все.

Спросите врача «почему я?», и он назовет вам десятка два факторов, которые сошлись именно у вас и позволили этим клеткам бесконтрольно размножаться, уничтожая все другие.

Спросите священника, он скажет: «Вы угодны Богу. Только любимым своим чадам он дает такие болезни».

Начнете сами ломать голову и надумаете, что это наказание, что кого-то обидели, что-то не выполнили, где-то были неправы. Не занимайтесь самобичеванием – десятки тысяч насильников и убийц никогда не болеют раком. Если бы это было наказание за жизнь неправедную, мир бы давно был идеален.

Вслух таких вещей в палате не озвучивал никто. Но я уверена, каждый задавался вопросом «за что?» Да ни за что. Так карта легла.

Я вообще не склонна верить, что болезни появляются в наказание за что-то. Как и обратное: мол, Бог от любви к чадам своим дает им их. Болеют всякие – плохие и хорошие, злые и добрые, праведники и грешники.

Когда я поступила в отделение, то уже целый месяц с лишним прожила со своим новым «товарищем» – раком. Я успела передумать многое о смерти и жизни. Шок, слезы, ужас, надежда, страх и опять вера в лучший исход – я прошла через все это, и, как уже рассказывала, шла в больницу с радостью и с чувством освобождения от этих тяжелых мыслей. Жизнь раз и навсегда разделилась на время ДО диагноза и ПОСЛЕ. Я понимала, что становлюсь другой и прежней уже не буду. Другой – это не значит, что лучше или хуже. Но прежней уже не получится.

В то время все, что происходило со мной, было больше похоже на фильм про меня, а не на реальную жизнь. И только спустя несколько месяцев я стала наблюдать себя не со стороны и воспринимать себя вместе со своим раком. Хочешь не хочешь, но мы теперь с ним вместе на всю жизнь. И его планы должны совпадать с моими (а планы – жить долго), иначе он обречен. Поэтому ему нужно сидеть тихо и не высовываться, мы уйдем с ним в ремиссию и никогда оттуда не вернемся.

То, что я знаю наверняка – такая болезнь, как рак, меняет людей. В какую сторону – да кто ж его знает! Но на жизнь, мир, окружающих и все, что ты делаешь, начинаешь смотреть по-другому. Как там на войне говорили? Пороху не нюхал. Наверное, мы из тех, кто этот порох понюхал, имя которому – смерть.

4. Про страхи

(впечатлительным лучше пропустить)

Моя мама умирала очень тяжело и мучительно. Сильных болей не было, но это не значит, что ей было проще, чем другим в терминальной стадии.

У нее метастазы были в плевре, легких, поразили всю дыхательную систему, и с марта по декабрь, до самой своей смерти, она жила и задыхалась. Жидкость из плевры время от времени откачивали, причем онколог в районной больнице делал это только за деньги. Кажется, такой услуги по ОМС и нет, потому что все, о ком слышала, тоже делали это за деньги. Но платила она не в кассу поликлиники, а в карман.

Жидкость откачивали, она начинала дышать несколько дней нормально, потом все повторялось. Мама практически не спала, а если и удавалось уснуть, то только сидя.

Курсы химиотерапии, которые должны были остановить процесс, не действовали – я привозила ее на очередную химию, улучшений не было.

Ей сделали плевродез, склеив химическими веществами лепестки плевры, чтобы не пропускали жидкость. Какое-то время она дышала нормально. Но легочная недостаточность все равно нарастала, метастазы росли и множились, кашель бил все время, дышать опять становилось тяжело.

Я видела, как смерть постепенно забирает ее. Тогда я поняла – это одна из самых страшных смертей, когда хочешь дышать, но не можешь. Рак задушил ее снизу, из асцитного живота. Мама лежала в паллиативном отделении, но на ее растущий живот врачи не обращали внимания, чего уж – смертница. В разговоре с врачом я спросила: у нее асцит?

Только после моего вопроса врач отправила ее на рентген, да и то не сразу, хотя обещала сделать это еще неделю назад. Я узнала потом это не от врача, который категорично не захотел со мной общаться после кончины мамы, и отделался дежурными лживыми словами, а от раздатчицы обедов.

– Ее повезли на рентген, потом хотели в операционную, откачать жидкость. Только когда снимок глянули – поздно уже, жидкость везде.

Я понимаю, что даже если бы днем раньше откачали жидкость, ее бы не спасли. Но на несколько дней продлили бы жизнь. И, может быть, смерть пришла бы не в этом жутком виде, когда человек задыхается и бесконечно долго агонизирует, ловя ртом воздух, а явилась бы во сне, позволив не мучиться хотя бы в последние часы. Врач сказал, что она практически была без сознания и ничего уже не понимала. Так маму видели врачи, потому что болезнь давала провалы в сознании, и она начинала путаться. Доктор как-то пренебрежительно сказала: «Да она у вас вообще не понимает, что вокруг происходит, где находится».

А раздатчица, которая подружилась с мамой, видела в последние минуты ее жизни другое:

– В сознании она была до последнего, только просила все время «помогите».

Думать об этом страшно. Особенно страшно примерять на себя.

Я думаю, страхи о том, что тебя ждет, есть у всех, не все просто в этом признаются. Да и как и кому признаться? Друзья, знакомые и родные сразу же начинают твердить: «Все будет хорошо!» Всем кажется, что если повторять эти слова, как мантру, то обязательно произойдет заряд на положительный исход. Если бы все было так просто, в мире давно бы никто ничем не болел.

***

Когда проходит время после лечения, и ты видишь при очередном плановом посещении врача в онкополиклиннике, что дела твои идут неплохо, успокаиваешься. А потом там кольнуло, там заболело. Начинают лезть новые страхи – а если рецидив? А если новый рак?

Про себя я поняла – эти мысли тоже нужно передумать. И лучше их передумать с хорошим опытным психологом или такими же, как вы, потому что люди, далекие от диагноза, начнут опять лживо-оптимистично говорить: брось, все будет Ok, ты надумываешь и так далее.

5. Винтаж

Мои воспоминания об отделении, в котором я лежала, скоро станут винтажными – скоро отделение №5 должно переехать в новый современный корпус, а потому стоит в подробностях описать это старинное здание земского приюта, который для многих онкопациентов на полтора месяца становился приютом надежд. Глава будет скучноватой. Поэтому кому неинтересно, можете пропустить ее и начать читать следующую. Но я пропустить это описание не имею права.

«Приют земский» находится по адресу: г. Воронеж, ул. Вайцеховского, 2/5. Был построен в 1911 году Воронежским земством, использовался изначально как больничный корпус. Располагается на территории усадьбы Тулиновых – Вигеля. С апреля 1994 года находится под охраной государства как объект культурного наследия регионального значения.

Как следует из открытых источников в сети интернет, в разное время усадебные постройки занимала губернская больница, детский приют и другие городские учреждения. При советской власти земский приют оборудовали под родильный дом, а улица из Тулиновской переименована в Больничный переулок. В 1965 году она получила название в честь героя Великой Отечественной войны Михаила Емельяновича Вайцеховского.

С улицы вы на это здание, скорее всего, даже не обратите внимания. Многим и в голову не придет, что в этом маленьком домике (по сравнению с другими корпусами) располагаются не только два отделения, но и линейный ускоритель (в пристройке) для проведения лучевой терапии и аппарат для проведения брахитерапии. Вот такое сочетание старины и научно-технического прогресса.

В цокольном этаже расположены раздаточная с парой столов для приема пищи, процедурная, где медсестра Настя брала нам по утрам кровь, потом ставила капельницы и делала уколы, отдельно расположены комнаты аппаратной для проведения брахитерапии (радиация!) и, внимание – тайная комната. Это одна мужская палата, относящаяся к нашему отделению. Неожиданно?

Просто мужчинам с раком простаты для проведения брахитерапии нужен точно такой же аппарат, что и женщинам с раком шейки матки. Лежат они там два-три дня, и мы их не видим и не слышим. Хотя нет, видим при поступлении, когда дежурная медсестра заполняет карту пациента. После этого мужчины сбегают вниз и тщательно избегают нашего женского царства. Их можно иногда увидеть выходящими покурить или с баночкой мочи, которую ранним утром несут на анализ на первый этаж.

Не первом этаже были расположены три больничные палаты по семь, хотя казалось, что и больше, человек. Палаты по размерам меньше, чем на втором, и когда я проходила мимо, удивлялась, как бедные женщины здесь размещались. Как я уже писала, это отделение №4, которое уже переехало.

Места для примитивного обеденного столика в палатах не было, поэтому кушали они или в раздаточной, или в фойе.

Здесь же процедурная отделения, смотровой кабинет, сестринская, где в закутке хранятся вещи пациентов, туалет и душ. В фойе стоит телевизор, и женщины смотрят его на стульчиках. На втором этаже перед телевизором – шикарный диван. На каждом этаже – библиотека.

Наше отделение №5 на втором этаже тоже маленькое. Три палаты по семь человек и одна платная, относящаяся к отделению №4 – на двоих. У нас платных палат не было.

Платная особым шиком не блистала. Она на двоих, с телевизором, микроволновкой и скромным душем. Попадется вредная соседка – проклянешь удобства.

На втором этаже – кабинет заведующей отделением №5 Натальи Викторовны Коротких, зайти к которой с вопросом – всегда пожалуйста. Напротив – ординаторская.

Вход в ординаторскую и кабинет заведующей отделением №4 находился на лестничной клетке. Для меня эти кабинеты остались под знаком «Икс».

Почему я сравниваю эти два отделения? Они – как два разных мира. Внизу в полпятого утра уже вовсю бурлила жизнь. Хлопали дверцы холодильника и микроволновки, женщины суетятились, ходили в туалет, чистили зубы и выстраивались в очередь померить давление, завтракали до первых петухов.

На втором этаже в такую рань все спали. Зато вечером наоборот. Уже в восемь на первом – тишина, на втором жизнь еще била ключом. Кто-то только собирался ужинать, кто-то звонил родным. Любители телека устраивались на диване. Очень дружелюбная Антонина дремала на диване, храпя на все лады – она сознательно сидела здесь до последнего, чтобы дать соседкам в палате уснуть в тишине.

Несмотря на то, что здание старинное, отремонтировано внутри оно неплохо, поэтому даже не пытайтесь представить картины разрухи, подобные тем, что появляются в сети по поводу различных больниц. Как-то в душе отвалились две плитки, так тут же вызвали рабочих, которые переклеили едва ли не полстены.

***

А теперь спустимся опять вниз, пройдем через первый этаж и попадаем в святая святых – кабинеты лучевой терапии. Они расположены в современной уже пристройке к нашему земскому приюту и спрятаны под насыпью, как бункер.

В ожидании своей очереди мы сидим в коридоре, в открытую дверь видим, как работают физики перед компьютерами, рядом с ними часто присаживаются врачи поговорить. Для каждого больного составляется индивидуальная карта облучения после прохождения разметки на КТ. Когда мы идем на процедуру, проходим через физиков, и я заглядываю в мониторы, пытаясь понять, как же выглядит рак.

Затем передо мной открывается мощная, наверное, свинцовая дверь, над которой в момент работы ускорителя горит надпись красным, предупреждающая о радиации.

Линейный ускоритель звучит круче, чем облучатель. Линейный ускоритель – это, считай, космос.

6. Волшебные лучи

– Пятое отделение, на кровь, – высокий звучный голос поднимает наше отделение в будний день в 6:45 утра. Это Настя, процедурная медсестра. Официально ее день начинается часов в восемь, как и у врачей, но к этому времени Настя успевает уже взять кровь и отправить в лабораторию, чтобы врачи как можно быстрее могли узнать, по каким показателям мы не блещем, и до следующего сеанса химии предпринять меры для нормализации показателей.

В это же время на работу приходят Наталья Викторовна Крутских и Ирина Николаевна Куликова.

В отделении есть и другие врачи, но я с ними не соприкасалась, а вот полечиться успела и у Ирины Николаевны, и у Натальи Викторовны. Ирина Николаевна ушла в отпуск, когда я прошла весь курс дистанционного облучения и была передана, можно сказать, с рук на руки, Наталье Викторовне.

Обе не только рано приходили на работу, но уже в 7:15 были в палате на обходе. Для нас это было важно – увидеть своего врача с раннего утра.

Я уже писала, что для онковыздоравливающего врач в стационаре становится вторым после Бога – кажется, что в момент лечения только от него зависит, будешь ты дальше жить или зачахнешь.

Конечно, на то, как пойдет лечение, влияет огромное количество факторов – от стадии до силы желания выздороветь. Но мы все равно смотрим на врачей как на людей, в руках которых наша жизнь. И поэтому появление твоего лечащего врача с доброжелательным настроем в палате с раннего утра – это тоже лекарство.

Спросить врача можно о чем угодно. Если ответ на вопрос займет много времени, Ирина Николаевна присядет и начнет обстоятельно объяснять или вернется позже, в течение дня. Вопрос может носить слишком интимный характер, особенно с нашей-то болячкой, тогда после обхода она найдет время поговорить с тобой где-нибудь в фойе на диванчике без посторонних ушей.

Забежала как-то уже после обеда Наталья Викторовна к одной больной – Кате, а та расслабилась и оставила на тумбочке открытую пачку сигарет. Курение в отделении запрещено, и курильщики куда-то уходят подымить, прячутся с глаз долой. Взгляд врача проскользил по пачке, и Наталья Викторовна как бы отвлеченно, не акцентируя внимания на том, кто курит (не замечена же) объяснила, почему именно при нашем диагнозе нужно избегать курения, потому что сигареты при раке шейки матки – провоцирующий фактор.

Я не курю уже восьмой год. Если бы курила, то, узнав о диагнозе, бросила бы точно. Так поступила Валентина в первый день в больнице. Она уже перед выпиской рассказала, что курила много лет, но, когда легла в больницу, не выкурила ни одной сигареты. ПО ее словам, даже и не тянуло – настолько сильным было потрясение, когда узнала о раке.

Я слушала врача и понимала, что курением, которым я изматывала себя много лет, прежде чем бросить, тоже приблизила свой диагноз.

Помню, была в 90-е у меня подруга, занималась астрологией. Пришла как-то ко мне и сказала:

– Составила на тебя гороскоп, ты должна бросить курить, иначе у тебя будет рак после 40 лет.

Помолчала и добавила:

– Рак легких.

А какой рак она могла еще мне спрогнозировать от курения? Конечно же, легких. Подруга ошиблась ненамного.

Мне хочется думать, что, покончив с курением задолго до обнаружения рака, я все-таки что-то сделала полезное для себя, а не бесконечно вредила своему организму.

Когда Наталья Викторовна ушла, я рассказала Кате свой рецепт бросания курить, поскольку боролась с собой очень много лет и наработала огромный опыт – впору и об этом книгу писать. Самый легкий способ бросить курить для меня был не по Аллену Карру, а с таблетками «Табекс». При этом важно соблюсти одно условие: никогда не делать ни одной затяжки. У меня были достаточно успешные попытки бросить курить, я не курила по несколько месяцев и даже более полугода. Но всегда срывалась буквально от двух-трех затяжек. Я поняла, здесь действует правило алкоголика «в завязке» – ни грамма, то есть – ни затяжки.

– Я всю жизнь курю, мне уже ничего не поможет, – ответила Катя категорично, обозначив, что бросать курить она не будет даже пробовать.

Я курила не меньше ее. Опыт был огромный, с 17 лет – как только поступила в университет. А до этого уже с 15 лет баловалась сигаретами, как многие подростки моего поколения. Но смогла бросить, и не жалею. Поэтому и всем другим советую. Но хочу предупредить – и таблетки, и любые другие средства могут оказаться абсолютно бесполезными, если вас никто не поддержит дома. Я считаю, что мне удалось покончить с курением, потому что в нашей семье бросить решили все курильщики разом.

Девчонки в отделении не торопились бросать курить. Курила даже Инна, ходившая со стомой и тяжело переносившая лечение – после каждых двух-трех сеансов радиотерапии у нее начинался интенсивный распад опухоли, и она с высокой температурой лежала, не вставая в палате, стонала, не могла ничего есть. Как только ее отпускало, шла с подругами курить.

Если б я не была в свое время заядлым курильщиком, наверное, не имела бы права судить об этом. Но я-то была! У меня дошло до того, что я по две пачки курить стала! И я знаю, что достаточно четко решить для себя «не курю!», – и все получится.

***

Итак, мы очень медленно, но все-таки подбираемся к основе лечения многих раковых больных – облучению.

История лучевой терапии началась с самого начала двадцатого века. Но тогда врачи не знали о пагубном влиянии радиации: они применяли «волшебные» лучи ко всем видам опухолей, независимо от их злокачественности и возраста пациентов. Кроме того, считалось, что раковые клетки больше подвержены воздействию радиации, чем здоровые.

По сравнению с нашими предшественниками, получавшими облучение десятки лет назад, нам даются точно рассчитанные мизерные дозы, которые должны минимизировать пагубное воздействие радиации на другие органы, а то и вовсе исключить.

Уже после больницы я с интересом прочла роман Александра Солженицына «Раковый корпус» о лечении радиацией в республиканской больнице при клинике Ташкентского медицинского института. Действие происходило в 1954 году, но уже тогда облучение продляло жизнь совсем уже безнадежным больным. Больница убога, переполнена, и даже в этих условиях у части пациентов наступает ремиссия.

Роман автобиографический. У Солженицына был рак яичка, который ему прооперировали в лагере в 1952 году, и только в 1954 году, после освобождения, он прошел курс радиотерапии, после чего болезнь отступила. Как известно, умер писатель в 1999 году не от рака. Сам он, правда, считал своей спасительницей чагу. Я все-таки думаю, что спасли его лучи, а чага помогла. А о романе вспомнила для того, чтобы порекомендовать тем, кто не доволен проводимым сейчас лечением. Почитайте, как это было раньше.

***

Обычно мы спокойно дожидались, когда пациентов отделения позовут на лучи, пока не произошла неприятность – аппарат дал сбой. Причем последней, кто прошел облучение, была я. После меня аппарат прекратил работать.

Облучение было прервано на три дня, пока не приехал инженер, кажется, из Москвы. Для каждого это были дополнительные дни в больнице, а всем хотелось домой.

Целыми днями только и разговоров было, что об этом инженере. Казалось, мы забыли обо всем на свете кроме линейного ускорителя. Мне шутливо угрожали, что когда аппарат починят, пускать будут на облучение последней.

Инженер все-таки приехал, перенастроил программу, и аппарат запустили. Для нас это был праздник.