Вторая весна. Раздеться до чувств

Вторая весна

Раздеться до чувств

Владимир Органов

Дизайнер обложки Орг_бюро

Иллюстратор ИИ Org_buro

© Владимир Органов, 2025

© Орг_бюро, дизайн обложки, 2025

© ИИ Org_buro, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0068-2936-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вторая весна

Роман о свободе и любви с комментариями и пояснениями

Глава первая: Уютный дом

В субботу будильник не звонил – не нужно было спешить на работу, но Ирина всё равно проснулась рано, как будто внутри осталась пружина, заведённая годами её регулярных. ранних подъёмов. Свет за окном был тусклым, почти серебристым – летний рассвет в Германии серо-белый, как молоко в фарфоровой чашке. Ни тепла, ни цвета. Ни намёка на теплый день впереди. Только тишина и воздух, в котором всё ещё дрожит тень всеобщего сна.

На полу почти аккуратная небрежность вчерашнего вечера: их брошенная одежда, все еще ею не дочитанная книжка, очки, зарядка так не подключенная к телефону. Всё, как и должно быть утром в субботу. Ни звука.

Внизу, на кухне тоже тишина. Даже холодильник будто уснул. Может стоит спуститься и начать готовить завтрак. Когда выбираешься из постели и идешь босиком, то полы кажутся слишком прохладным для лета.

Ирина подошла к окну. На подоконнике – стекло с каплями росы. За стеклом – знакомая пустая улица, черепичные крыши, балконы, фасады. Голуби, как всегда, сидят вдоль карниза. Ни одного человека. Припаркованы машины. Всё – привычное и совершенно правильное. Слишком привычное. Слишком правильное.

Она приоткрыла окно. Вдохнула. Было свежо. Не приятно – а именно холодно. Свежесть без удовольствия, как вынужденное обливание холодной водой. И вдруг – пустота. Не тревога даже. Что-то глуше. Как будто не хватает звука. Или запаха, привкуса чего-то такого. Или… просто вкуса жизни?

Она вспомнила, как Андрей вчера посмотрел на неё. Когда она голой вышла из душа, бросив небрежно полотенце на вешалку. Как его взгляд задержался. Не случайно, не мимоходом, так как будто увидел не свою усталую жену, а интересную женщину. Женщину, которую он хочет.

А если…, возможно ли…, стоит ли… Вот так заново начать то, что ей уже давно казалось потерянным. Ведь у него похоже немного получилось, как будто что-то вернулось в его взгляде на неё – что-то, чего не было уже давно. Что-то не обыденно-семейное, не дежурное. Он же посмотрел так, как мужчина смотрит на женщину, а не жену, не привычного спутника своего быта. Этот взгляд был на ту женщину, которую он хочет. Это было мимолётно, но она явно почувствовала это вчера. И немного даже испугалась, не за него за себя, и тут же прогнала все эти мысли – слишком хотелось спать. Даже не спать а провалиться и лежать. Но сейчас – то ощущение к ней вернулось. Как зов, как импульс. Что, если всё можно начать заново? Или – не «заново», а по-настоящему? Просто вернуть обоим состояние любви, которое можно снова разжечь. Вчера она спряталась от этого под одеялом поспешно натянув свою майку, что служила ей ночнушкой, но трусики. Что-то её остановило. И теперь она стояла у окна в одной лишь майке.

Что, если пробуждение не должно исходить только от него? Что, если ей не ждать, пока он захочет её? Может просто – взять и стать той собой. Той, которую он любил когда-то. Или ещё не любил. Но хотел бы. Женщиной. Теплом. Телом. Открытой. Уязвимой. Свободной и сильной одновременно. Она зашла в ванную. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо – да, немного уставшее. Но глаза… глаза не хотели притворяться. Сбросила с плеч майку в которой она спала. Осталась полностью голой. Она посмотрела на себя без оценки, просто так, как есть. Она жива и она женщина. Женщина, которая ещё хочет счастья.

Ирина вышла в коридор. Легкий сквозняк коснулся тела, спустилась вниз с первого этажа, который вовсе не должен быть первым, но в Германии с ними лишь по началу путаница, потом привыкаешь. Первый этаж здесь называют Erdgeschoss или земляной этаж, а второй – первым. Эти казалось бы, мелочь, незначительная разница в обозначениях, но к таким вещам удивительно быстро привыкаешь, как и к прочим другим немецким особенностям: к четырём раздельным контейнером для сортировки мусора, к полной тишине по воскресеньям, когда улицы вымирают и даже птицы словно понижают голос, к тому, что здесь почти всё – по правилам, всё по графику, и всё имеет своё место.

На кухне она взяла чашку. Заварила чай. Стояла, обнажённая, в ожидании, пока чай немного не настоится.

Она прошла по прохладной плитке и перешла на другую сторону их Reihenhaus – вытянутого таунхауса, слепленных домиков по бокам. Она вышла в их маленький внутренний дворик, скрытый от посторонних глаз забором и плотно посаженными живыми изгородями, которые с годами только становись гуще, и теперь хорошо скрывали дворики друг от друга. Она вышла наверно в первый раз, вот так – как есть, без одежды, не неся с собой ни оправданий, ни извечного стыда наготы.

Утро было ещё ранним, солнце только начинало медленно подниматься над крышами домов, и хотя воздух ещё не прогрелся, в нём не чувствовалось ни холода, ни утренней сырости – лишь лёгкое, почти летнее дуновение касалось кожи, как напоминание о том, что лето ещё впереди.

Ирина села в влажное кресло у веранды, не думая, не колеблясь, не анализируя пока что происходит с ней и с этим утром. Просто опустилась и замерла, словно позволила себе, впервые за долгое время, быть в полном покое.

Она была без одежды. И – без заботы. Без вечного внутреннего монолога о долге, о правилах, о жизненных целях. Без привычной череды мыслей, которые обычно преследуют с самого утра и не умолкают до самого сна.

Никто её не видел и она знала это. Соседи, если и проснулись, вряд ли бы стали вглядываться сквозь свои плотные шторы, да и что можно увидеть, было разве лишь фигуру, едва различимую. И всё же внутри оставалась дрожь – не от холода, не от страха быть обнаруженной, а от чего-то другого, более тонкого.

Это было не тревога, не чувство опасности, не боязнь. Скорее – лёгкое, тонкое волнение, как будто она сделала что-то запретное не по неким правилам, а по обычаю ее жизненного уклада. Что-то, чего она сама от себя не ждала. Как будто она внезапно вышла из привычной роли – роли разумной женщины за сорок, роли, которую она играла почти неосознанно, по инерции, по странной привычной необходимости.

Сейчас же, сидя здесь, под открытым небом, освещённая мягким светом рассвета, она ощущала себя просто телом. Просто женщиной. Просто собой.

В ее душе зарождалось нечто похожее на восторг – не бурный, не ликующий, а тихий, как первая улыбка после долгого одинокого молчания. Она посмотрела на свои колени, на ступни, на руки, лежащие спокойно на подлокотниках, на живот, на грудь, чуть уже расцвеченную утренним светом – и почувствовала, что внутри неё зарождается тёплое чувство свободы, тишины и покоя. И будто бы – обещание чего-то нового, свежего, чего-то, что вот вот произойдет с ней, в чём бы она не играла приевшуюся роль, а была бы настоящей. До конца.

Она прошлась босиком по своему дворику, нагишом, босиком, ощущая под ступнями прохладную мокрую траву своего газона. Было рано, мир ещё не проснулся, и в этом утреннем безмолвии ей вдруг захотелось большего – выйти на другой стороне дома, через привычную входную дверь, просто выйти вот так на улицу, шагнуть в мир совсем голой, пройтись, побежать лишь только в одних кроссовках и ничего больше.

До лесного массива отсюда совсем недалеко. Всего ничего – пересечь поле, проскользнуть мимо зарослей ежевики, мимо больших каштанов, свернуть на тропинку, что уходит в лес, и дальше – к озёрам или, может быть, к реке.

Это было безумное намерение, но оно дало ей всего лишь лёгкий намек, некий толчок внутри, как будто кто-то и вовсе не она. Кто-то безумно смелая, что сегодня проснулась и подсказала ей: «А что, если просто выйти так? Голой. Сейчас. На улицу».

Сначала мысль показалась ей смешной. Слишком безумной. Но в этом безумии было что-то пьянящее, разрушающее усталую ткань привычного. Она даже не пошевелилась, но внутри уже началось движение – мурашки по спине, лёгкий жар в груди, предвкушение дикого озорства, жизни полной и свободной.

Она закрыла глаза и представила, как без суеты, будто бы это не выход в неизвестность, а что-то давно знакомое, как она на мгновение замирает у двери, прислушивается к тишине на улице, чувствует пульс в висках. Щелчок замка. Ручка дрожит под пальцами. Приоткрытая дверь, взгляд на улицу через неё. Замирание. Первый шаг. Асфальт ещё влажный, тени от домов ложится поперёк улицы. Она идёт, бежит – не быстро и не медленно, как во сне. Уверенно и так уязвимо, и так бесконечно прекрасно.

Ветер касается её кожи как живое существо. Не просто дуновение, а почти ласка. Где-то поёт птица – одна, потом другая. И этот щебет вдруг кажется невероятно громким, словно мир стал прозрачным, как стекло, и звуки обнажились вместе с ней.

Она чувствует, как дрожит живот – не от холода, а от свободы. От легкой опасности. Может, кто-то видит. Может, никто. Это ей совершенно неважно.

Она пробегает первый поворот. Тропинка теперь скользит под ногами, воздух звенит в ушах, как в детстве, когда бежишь с горки и не знаешь – упадёшь или взлетишь. Это не реальность, это как музыка внутри, почти оркестр.

И в этом воображаемом беге, в этом полёте – она вдруг понимает: она ведь это может, что это вполне возможно. Не обязательно сегодня. Не обязательно вот так всерьёз. Но мысль уже поселилась в её сознание, и теперь живёт в ней. Мысль такой свободы засела в ней укромно и будет жить в ней. Она немного притихла и чуть шевелится, но уже ищет момент, когда это произойдет.

Её кожа теперь даже знает от прикосновение ветра, которого ещё даже не было.

Она вернулась в кухню, всё ещё в своем наряде Евы без каких-либо фиговых листочков, с кружкой остывшего недопитого чая в руках. Простые утренние дела – это якорь в обыденности, как возвращение в привычный ритм. Только этот ритм был теперь другим, совсем новым. И нужно просто приготовить завтрак нового дня.

И пять минут не прошло, как ожила её кухня привычными звуками утренней суеты, как в кухню вошёл Андрей. В старых своих хлопчатобумажных трусах, натягивающий на себя домашнюю футболку. Он зевнул, как всегда по-утреннему лениво, почесал затылок, и вдруг – замер.

Он остановился в проёме, взгляд его задержался на ней, как будто впервые, совсем как вчера. И не потому, что она была совершенно голой без одежды. А скорее увидев, как она стояла, как она держалась теперь. Её тело. И не как женщина, случайно забывшая надеть халат и застигнутая так, а как женщина, которая сама выбрала для себя оставаться совершенно голой. Как женщина, которая полностью осознает, что она – безумно прекрасна.

Сначала в его глазах мелькнуло удивление. Честное, детское. Потом лёгкая усмешка, затем пауза. Не неловкость, а словно время на вдох. И лишь затем – улыбка. Тихая, неспешная, как восход солнца над горами. Без пошлых слов восхищения, просто полное восторженное одобрение. Признание её смелости. Радость от её восхитительного поступка.

– Ты… что, решила быть богиней прямо с утра?

Она обернулась, спокойно, с улыбкой в глазах.

– Я просто устала быть кем-то иной. Устала чему-то соответствовать. И просто устала одеваться. Я решила сегодня. Теперь – только так. Только так, как я хочу. А тебе как это?

Он подошёл ближе. Обнял. Его ладони скользнули по её спине, по плечам, снова по спине, по ягодицам – не жадно, не с намерением, а будто с благодарностью за то, что она есть. Тёплая, живая, настоящая по новому и по старому.

– Хочешь… – прошептал он ей в волосы, – прямо сейчас займёмся любовью?

Она чуть отстранилась. Смотрела в его глаза, как будто разглядывала его из нового, непривычного мира.

– Хочу всегда тебя… но давай отложим немножко. Дотерпишь до вечера? Я думаю, что иначе нас тут же потянет в нашу жизнь по привычке: помыться, одеться, прибраться, включиться в бытовые проблемы. А я… я хочу остаться такой сегодня на весь день. Безумной, беззащитной, слабой, сильной и прекрасной.

Он кивнул, медленно, будто соглашался не только с её словами, но с целым новым её и его жизненным состоянием, к которому они сейчас подошли.

– Я как ты! Я готов всегда. Только скажи. А пока… – он взглянул на свою футболку, потом – на неё. Улыбнулся. – Всё это, пожалуй, нужно запихнуть в стирку.

Он стянул с себя майку и трусы и небрежно бросил их на пол. Стал рядом. Так же нагой. Так же спокойный.

И в кухне стало немного светлее. Не от солнца. От их обнаженных тел, открытых друг другу в полной смелости, в полной определенности. В желании отдать друг другу всё что является их абсолютной истиной, абсолютной правдой, любовью.

Они готовили себе завтрак – первый завтрак нового дня, новой главы. Они вместе накрывали на стол, немного неловко, словно всё происходящее всё ещё казалось игрой, хотя игра эта уже всерьёз.

Он немного ещё смущался своей новой роли Адама, то ли притворяясь, то ли действительно не зная, куда поставить чашку. Она же – почти сразу свыклась с тем, что стала его Евой. Не той, из иллюстрированной библии, а своей – с косичкой, заправленной за ухо, и лёгкой улыбкой, в которой было и принятие, и свобода.

Они смеялись, шутили, он дарил ей комплименты одно за другим – то восхищённо, то с игривой интонацией, словно снова был юношей, увидевшим в любимой женщине что-то новое, вдруг открывшееся ему заново. Она отшучивалась, иногда легко фыркая, иногда – принимая эти слова с чуть склонённой головой, как дар, в котором не было ни лести, ни расчёта. Было просто… приятно. Легко. Тепло.

И нисколько не стыдно за себя. Ни за то, как выглядишь, с чуть припухшими глазами после сна, ни за то, как неожиданно захотелось оставаться в этом утре дольше, не выходить из него, словно из воды, которая вдруг приняла тебя всего. Как будто всё – на своём месте. Даже это их нагота за завтраком, и это уже было абсолютно естественно.

Они даже не обсуждали эту тему, почему всё так сейчас получилось. Они просто говорили о своих делах, о том, что надо пересадить цветок в больший горшок, доделать полки в кладовке, почистить раковину. Их голые тела не мешали ни разговору, ни движению, ни взгляду. Новая их обыденность словно растворила в себе былую стыдливость, сделала её ненужной. Как будто их обнажённость не появилась внезапно, а существовала всегда – только раньше была спрятана под слоями ткани, приличий, привычек. Теперь же она стала формой новой ясности: тела говорили друг с другом так же, как говорили раньше только глаза.

Может быть, теперь, когда дети разъехались, когда дом снова стал только их – они просто вернулись к чему-то, что было когда-то не реализовано. А может, даже не вернулись, а впервые позволили себе жить иначе. Быть не просто вместе, а быть друг для друга. Без границ и без одежды, без того вечного страха показаться уязвимым. Всё сокровенное, всё интимное – теперь было общим. Не предметом обсуждения, а пространством их присутствия.

Не было нужды что-либо прятать, не было нужды оправдываться. Они смотрели друг на друга, готовя завтрак, потом за столом. Передавали друг другу тосты, масло, нож, чашки. И в этом простом, спокойном привычном действии сквозило что-то глубже – принятие, соединённость в нечто большее, полное и окончательное «я вижу тебя» и «я здесь с тобой».

Их обнажённость получилось не про тело. Оно оказалась – про свободу. Про любовь. Про то, что не нужно больше играть роли, маскироваться, быть только частью себя. Можно – быть всем. Полностью. Для него. Для неё. Для этого утра. И для всей новой жизни, которая теперь началась.

Они поднялись наверх в спальню, сняли простыни, наволочки с подушек, пододеяльник – цветастые, мятые, ещё тёплые от их сна. Две недели пора их в стирку. Постелили новую постель.

Андрей тянул один угол простыни, Ирина – другой, и ткань расправилась, словно парус, между ними. Он улыбнулся. Она, полуобернувшись, посмотрела на него – не просто взглядом хозяйки, а как будто в первый раз видела это: его обнажённые ноги, сухие, подвижные мышцы, тень живота, медленно двигающаяся грудная клетка.

– Бельё? – спросил он. – Да, всё в машинку. Постельное – и то, что в корзине.

Корзина стояла у стены в ванной, плетёная, пузатая, немного перекошенная. Он наклонился, достал оттуда футболки, её пижамные шорты, свое белье, её бесконечные трусики. Задержался, глядя на них, потом с лёгкой улыбкой произнес: – Тоже в стирку? – Конечно. Всё. И зачем вообще это всё?

Она сказала это, поднимая с пола его один носок. – Если можно ходить просто так… – Она выпрямилась и обвела себя рукой. – Как родились. И быть не менее настоящими. Даже больше.

Они спустились вниз с ворохом белья в корзине.

Он хмыкнул. – Ну, не совсем удобно ходить на работу в обнажённом виде. – Зато удобно стирать бельё, – ответила она. – А ещё удобно наблюдать за мной.

Он поставил корзину перед стиральной машиной. Она наклонилась, чтобы достать порошок с нижней полки. Он посмотрел на изгиб её спины, на прядь волос, упавшую на плечо, на мягкую линию бёдер, на грудь принявшую в её наклоне другую форму. Отвёл взгляд, но не сразу. Она это заметила. И не сказала ни слова.

– Ты смотришь на меня по-другому, – сказала она, засыпая порошок. – Особенно, когда я нагибаюсь. – Ты замечаешь это? – Конечно. Особенно теперь. В этом доме всё как будто… яснее.

Машина начала гудеть, заглатывая воду. Они оба смотрели на процесс её работы, будто в первый раз.

– Всё это… – она повела рукой, показывая на корзину, на сушилку, на стиральную машинку, – …всё такое смешное. Столько лет забот вокруг одежды, её подборов, «что с чем носить», «где мои носки», и всё это может стать не особо важным за одно утро. Оказывается, можно просто быть вот так.

Она повернулась к нему изобразив из себя толи манекенщицу, толи модель, что собственно было неважно, а он лишь кивнул, замерев взглядом на всем, что он мог увидеть – спокойно, открыто. – И смотреть не надоедает? – Нисколько! Это мы.

– Мы раздеваемся не чтобы играть, а чтобы жить, – сказала она почти шёпотом. – Это важнее.

Они постояли, послушали ещё немного, как машинка набирает обороты. Потом они принялись за Фикус, что давно просился в другой горшок, а они всё откладывали. Всё не могли решить, куда с ним – на террасу, в комнату, или в кухонный угол, где утренний свет был мягким и золотистым. А теперь решили просто: сначала пересадить, а потом уже решать.

– Думаю, во дворе будет проще, – сказала Ирина, придерживая черенок, чуть обернувшись к нему.

– Ты не боишься, что кто-то увидит? – спросил он, хотя в голосе не было ни страха, ни стеснения. – Те, что справа, в отпуске. А те, что слева – их вишня всё же как-то нас прикрывает. – То есть, ты хочешь сказать, что нас не видно. – Я хочу сказать, что даже если видно – пусть смотрят. Но они не смотрят. Они просто варят кофе. Или ругаются, как всегда. Или смотрят телевизор.

Во дворе двое голых людей, женщина и мужчина вытащили фикус из тесного пластмассового горшка и уже стояли рядом с новым – большим, глиняным, стоящим прямо у стены, во дворе. Земля была рыхлой, влажной. Андрей принёс ведро, совок и мешок с грунтом. Он держал растение за ствол, она подсыпала землю, их движения совпадали, как дыхание. Было странно и прекрасно – заниматься этим вот так, совсем голыми. Что-то полностью первобытное. Как будто они высаживали древо познания в Эдеме.

– Ну что, теперь ты будешь расти по-настоящему, – прошептала она фикусу и вдруг рассмеялась, посмотрев на Андрея.

Он смотрел на неё с тихим восторгом, не отрываясь. Она присела, раскрыв всю себя там, разведя широко колени. Комочки земли прилипли к её ногам, к бедрам, к груди. Волосы чуть сбились на лицо, и она провела рукой по лицу, оставив на щеке грязную полоску.

– Что? – спросила она, заметив его взгляд.

– Ты просто невозможная… – сказал он, но не закончил фразу. Его глаза сказали всё без слов: ты безумно красивая, дикая, счастливая, ты вся сияешь.

Она вдруг сорвалась с места, босиком, как девчонка, побежала по двору – к их яблоне, к забору, к самой дальней грядке. Смеялась, подпрыгивала, вздрагивала от прикосновений травы. Остановилась, обернулась. Он смотрел ей вслед, влюблённо, распахнуто. Его лицо светилось, ав них восторг, смущение, горящее желание её.

– Ну и чего стоишь? – крикнула она. – Полей меня!

Он включил шланг. Тёплая вода хлынула дугой. Она попала ей на грудь, на живот, на колени. Она взвизгнула, закрутилась на месте, как в детстве. Он направил струю в сторону, дал ей убежать, потом поймал вновь. Она визжала и хохотала, как будто вода была очень холодной – хотя это было теплое лето.

Она подбежала, вырвала у него шланг, развернула – теперь он весь в воде. Мокрая капля скатилась с его подбородка на грудь. Они оба были мокрые, блестели на солнце, как две вынырнувшие рыбы, сбежавшие с картинки.

– Сумасшедшая, – прошептал он, обняв её. Она прижалась мокрым телом к его телу, дыхание – горячее, живое. Он чувствовал, как стучит её сердце. Она смотрела в его глаза и знала: он помнит её такой навсегда.

Потом двое счастливых людей пошли развешивать бельё из машинки – всё ещё немного мокрые, но совершенно блаженные, без всякой позы или вызова, но с особым, новым вниманием друг к другу, желание быть все время рядом, чувствовать друг друга, наслаждаться, любоваться.

В кухне пахло луком, пылью и чем-то молочным – ещё не скисшим. Ирина открыла холодильник, задумчиво повела плечом, будто оценивая температуру воздуха, и наклонилась проверить ящик с овощами. Там лежал одинокий перец, вялый и чуть помятый, но ещё годный.

– Его в суп, – сказала она неуверенно.

Андрей как раз в это время откручивал сифон под раковиной. Ему было не слышно, но он кивнул. Просто так – в пространство, будто был связан с её фразой каким-то другим проводом. Ирина поставила кастрюлю на плиту и налила воду.

Потом подошла ближе и присела рядом с ним, заглядывая под раковину.

– Ну как?

– Немного капает. Сейчас подтяну. Видишь?

Он показал на каплю на трубе на изгибе внизу. Ирина кивнула. Потом тронула его за плечо, как бы подбадривая, но встала не сразу в очередной раз дала ему насладиться её видом.

Пока он заканчивал с раковиной, Ирина немного подмела на кухне. Затем ей захотелось протереть полки она достала лесенку и полезла наверх к кухонным полкам.

Он распрямился, увидев ее такой, усмехнулся. Потом обнял её за бедра, прижался щекой к ней, влажную от жары и уборки, и они молча постояли так минуту.

Они стояли, немного неловкие, но смеющиеся – смех помогал. Снятая одежда была уже позади, как сброшенные привычки, в перегрузке до самой первой версии, от самого рождения, когда голым входишь в этот мир. Они ещё не знали, как им можно стоять, как смотреть, как не смотреть, но уже знали – это возможно.

Ирина чувствовала, как её кожа касается воздуха, мягко, будто шелк и ветер одновременно. Она смотрела на Андрея – он был теперь рядом, находясь чуть в стороне, опустив привычно глаза, будто ещё не верил, что может просто смотреть, но всё же изредка находил в себе смелость и просто пожирал её своим взглядом.

Они оба были поражены – не друг другом, а тем, что можно быть собой, и это не больно, а прекрасно. Неловкость сменялась смехом, смех – движением. Они тянулись друг к другу, не чтобы прикрыть себя друг другом, а чтобы подтвердить осязанием – да, ты видишь меня, и я тебя вижу. И это их реальность.

И было в этом что-то невероятное, словно впервые в жизни они были настоящими. Без привычных заскорузлых ролей супругов, без декораций в одежды и бельё. Просто два человека рядом, любящие и преданные своей любви.

Андрей заметил, как у неё дрожит ключица, и захотел коснуться, не чтобы утешить – а чтобы сказать: «я тоже». А она заметила, как он дышит – медленно, но глубоко, будто вбирая в себя этот момент. Им не нужно было говорить, их взгляды были признанием, их позы – откровением, даже лёгкое движение руки к другому, которое будто просило: «давай останемся в этом ещё и ещё насколько сможем дольше».

Она мыла фрукты у раковины, и каждый её жест был почти предсказуем, как танец, выученный телом до автоматизма: яблоко – в ладонь, под тёплую струю, поворот, снова ладонь. Теперь – груша, теперь нож. Всё двигалось в своей медленной, тёплой механике. Кухня была наполнена мягким светом, пахло яблочной кожурой и чуть-чуть – губами Андрея. Половинки фруктов ложились на блюдо, глянцево-влажные, аккуратные, как кадры из фильма, где никто не торопится. Она вытерла руки о полотенце. На секунду в голове вспыхнуло: сад с яблонями. Она представила, как идёт по пыльной дороге – с корзиной спелых яблок, где-то на жарком юге, в полусне, в соломенной шляпе. И на ней – ничего. Ни белья. Ни стеснения. Ни причины. Только она и ветер.