Онтологически человек: Почти как люди

Дейрдре истово кивает – да, да, да, конечно! – и Рианнон понимает, что человеческое дитя верит в нее и не верит ей.

Она уходит, перекладывая на плечи моря тяжесть горностаевой мантии, оставляя за спиной пристальный человеческий взгляд, полный тоски и надежды – Дейрдре смотрит на море, и сквозь нее смотрят ее будущие дети, и дети ее детей, и внуки, и правнуки, заполняя тревожной толпой пустынный берег, и Рианнон торопится нырнуть, уйти в глубину, скрыться от бесчисленных человеческих глаз, глядящих на нее сквозь будущие столетия.

Чем глубже она ныряет, тем яснее ей, что спрятаться невозможно.

Приморский город сбегает уступами к берегу. На самой вершине скалы возвышается дворец, и с многоколонной галереи отлично видно, как со стороны горизонта наползает тяжелая туча. Мэлгон Гвинедд, хмурясь, разглядывает суда, входящие в порт, воздевает длань – и лепестки парусов влетают в гавань, будто несомые ветром.

Рианнон стискивает пряжку плаща у горла. Рианнон прикрывает глаза и чувствует тонкую, тонкую, неразрывную нить между собой и другим, далеким берегом, людьми, зовущими ее богиней, их домами, кораблями и городами. Она почти незрима здесь, в чужом городе, на чужом берегу, где воля и стремления живущих так тесно переплетены, что похожи на ловчую сеть. Если смотреть вторым зрением, через Аннуин, видно, как тянется путаница золотых нитей, по которым скользят хрустальные бусины. В центре ее – Мэлгон Гвинедд.

Мэлгон накручивает на руку незримую нить. Внизу, со склона холма, гулким стоном отзывается колокол. Ему вторят другие. Мэлгон делает последний жест – и остров будто накрывает незримым куполом. За пределами порта вода волнуется и бурлит, вспыхивает молния – будто кинжал, вспарывающий брюхо туче, вниз стеной рушится ливень – но вокруг тишина, только редкий звук колокола, размеренный, как сердце, замирает и долго висит в неподвижном воздухе.

– Ну вот, – удовлетворенно произносит Мэлгон. – Теперь можно и поговорить.

Он возвращается внутрь. Рианнон следует за ним, стараясь не чувствовать, как незримая нить тянет ее назад, к морю.

– Можно и поговорить, – соглашается Эльфин.

Он полулежит на ложе, пощипывая струны арфы и разглядывая затейливую мозаику на потолке. Его немногочисленная свита тут же – в туниках и тогах того же темно-зеленого цвета, с той же каймой из колосьев по краю, с теми же фибулами в виде голов леопарда.

Мэлгон обращает на них внимания не больше, чем на кошку, вылизывающуюся в углу. Рианнон пытается, но у нее не получается. Слишком сильная связь; быть рядом – словно ощущать натяжение каната, держащего парус. Смертная смотрит на Эльфина, разливая вино, и взгляд ее гудит, как храмовый колокол Мэлгона.

Где-то посреди моря кто-то так же смотрит на изображение Рианнон. Кто-то так же шепчет ее имя – беззвучно, не замечая, что делает.

Рианнон опускается в кресло, украшенное резьбой. Эльфин поводит зрачками, и смертная подносит ей вина. Сладкий и терпкий вкус делает мгновение четче.

– Зачем ты позвал нас сюда, Мэлгон? – спрашивает Рианнон.

Эльфин поворачивает голову к хозяину:

– Да, Мэлгон, зачем? И почему вдруг сейчас?

Молния беззвучно ударяет вдали, на миг очерчивая все белым огнем – Мэлгона на своем троне, Эльфина в обнимку с арфой, смертную, застывшую у колонны, как изваяние.

Молния гаснет. Проходит несколько ударов сердца, прежде, чем доносится раскат грома. Мэлгон выдыхает и, наконец, отвечает на вопрос.

– Сейчас – потому что Тучегонитель занят очередной интрижкой и ему не до нас. Зачем… – он несколько раз постукивает тяжелым перстнем по резному подлокотнику и, наконец, произносит:

– Я видел Ворона. На нем печать Единого.

Эльфин резко садится. Арфа издает жалобное «брлюм!»

– На нем что?!

Рианнон отпивает вина, пытаясь осознать услышанное.

Единый не вмешивается в дела людей и духов. Единый, создавший мир, находится за пределами вселенной. Единый не вмешивается в судьбы тех, кто пошел за Кронидами, выбрав жить во времени…

Ей становится сложно сосредоточиться. Где-то посреди моря корабль бьется с бурей, и кто-то зовет ее по имени. «О Рианнон, белопенная, конегривая, милосердная…» Беззвучный голос вытягивает из нее жилы, скручивая в незримую нить. Она пытается потянуть за нее – но это бесполезно. Вокруг клубится другая, чужая, яростная, равнодушная сила.

На другой стороне воды бубнят голоса:

– Ворон – не Прометей. Он не смирится. А Зевс никогда не пойдет на его требования. Никогда не откажется от людского поклонения.

– Люди сами не перестанут поклоняться нам. Во всяком случае, добровольно.

Молния бьет вниз. Ветер ломает мачту. Корабль переворачивается. Море на миг вскипает месивом обломков, обрывков, смуглых бьющихся тел. Потом оно глотает все.

Сквозь мутную толщу кто-то зовет ее.

– Рианнон? Ты слушаешь?

Она делает усилие и поясняет:

– Корабль утонул.

– Неудачно, – сочувствует Мэлгон.

Эльфин резким движением выплескивает вино на мраморный пол. Оно растекается – багровое, почти черное в свете дрожащих светильников. Он наливает воды в чашу, накрывает ее ладонью, и вокруг разливается сладкий медовый запах. Эльфин наклоняется и подносит чашу к губам Рианнон:

– Пей.

Она делает глоток. Волны, стоящие перед глазами, дробятся, становятся зеленее, превращаясь в огромное поле, по которому ветер гонит непрестанную рябь. Травы, травы, мелкие желтые цветы, пчелы, вьющиеся над ними, и тишина, тишина и простор под ослепительно-синим и пустым, пустым, пустым небом.

– Спасибо, – говорит Рианнон.

Эльфин пожимает ее плечо, выпрямляется и поворачивается к Мэлгону:

– У позиции Ворона есть свои резоны.

– Он не остановится, – говорит Мэлгон. – И именно поэтому я сейчас с вами говорю. – Он опять постукивает перстнем по подлокотнику. В такт звуку колеблется огонь светильников. – Он нашел силу, которая превзойдет зевесову. И, насколько я знаю Ворона, он не из тех, кто легко прощает. – Мэлгон морщится, явно вспоминая публичную экзекуцию. – Всю верхушку олимпийцев он снесет. И кто останется? Придонный слой. А мы получим сатрапа почище Громовержца.

– И что ты предлагаешь? – спрашивает Эльфин.

– Нам нужна стратегия. Всю ресурсную структуру придется пересматривать. А у тебя, насколько я вижу, уже есть какие-то наработки.

– Наработки… – Эльфин вдруг поворачивается к смертной. – Что ты скажешь, Альтея?

Смертная поворачивается к Мэлгону.

– Мы и вы – два равных народа, – говорит она. – Вы опасны и притягательны для нас. Вы – как огонь, который дарит тепло и обжигает. А мы… мы – трава. Мы рождаемся и умираем, мы гибнем, когда огонь пожирает нас. Но когда дрова прогорят – что будет поддерживать огонь? Мы нужны вам. Может быть, больше, чем вы нам.

Мэлгон опешивает от такой дерзости. Эльфин смеется, подходит к Мэлгону и протягивает ему чашу с медом. Мэлгон овладевает собой, делает глоток и откидывается на спинку трона.

– И многие думают так, как ты? – спрашивает он смертную.

Она вскидывает голову:

– Нас будет больше.

Мэлгон салютует ей чашей и поворачивается к Эльфину:

– Очень интересный подход. Но ты же понимаешь, что Ворон не потерпит полумер?

– Да, – отвечает Эльфин. – Я понимаю.

Альтея сидит на краю ложа и расчёсывает длинные волосы, глядя в золотое зеркало. Откладывает гребень. Проводит тонкими пальцами по гладкой коже. Хмурит безупречные брови.

Эльфин садится и гладит ее по распущенным косам.

– Ты все так же красива, как была.

– Да, – медленно говорит она. – У скольких майских королев ты взял юность, чтобы передать мне?

Эльфин качает головой:

– Я беру помалу и у многих. Никто из них не ощутил недостачи.

Альтея откладывает зеркало:

– Это все равно нечестно.

– Нет, – говорит Эльфин. – Но ты нужна своему народу. С твоим умом. С твоей возможностью действовать и принимать решения. – Он обнимает ее. – И ты нужна мне.

Альтея на миг прикрывает глаза.

– Почему ты не сделал так, как делают олимпийцы? Не заморозил мой разум и душу, не только тело?

– Ты хотела бы этого? – спрашивает Эльфин.

– Нет, – говорит Альтея. – Видит небо, нет! – Она оборачивается к нему. – Но мне уже не двадцать и не сорок. Я не могу не знать того, что знаю. Не видеть того, что вижу. Как ты живешь с этим?

– Я бессмертный, – мягко говорит Эльфин. – У меня нет выбора.

Альтея прижимается лбом к его груди.

– Если тебе станет слишком тяжело, – говорит Эльфин. – ты всегда можешь уйти. Я не буду удерживать тебя.

– Спасибо, – отвечает она. – Но еще не пора.

Рианнон посылает гонцов – синие волны, кипенные гривы. Пенные кони разбегаются в разные концы света. Она не знает, кто из них достигает цели, но однажды она видит Ворона на берегу. Он сидит на камне, такой же как был – смуглый, темноволосый, одетый в черное. Рианнон вглядывается, но не видит на нем никаких печатей – кроме наложенных Зевсом при изгнании. Отрезающие от Аннуина, запирающие в человеческом теле… но казнь была – сколько лет назад? Ворон выглядит как смертный, но человек за эти годы состарился бы и умер. Рианнон против воли думает – каково это, ощущать мир всего пятью чувствами, жить всего в четырех измерениях. Против воли она ужасается. Ворон без труда угадывает ее мысли и усмехается.

– Я слышал, ты меня искала, – он взблескивает зубами. Это неприятно выглядит – широкая улыбка и темные бешеные глаза.

– Да, – отвечает Рианнон.

– Зачем?

– Говорят, ты продал душу Единому.

Ворон опять усмехается.

– Говорят.

– Почему?

Ворон серьезнеет.

– Потому что только Единый может быть богом людей и не разрушиться. – Он подается вперед. – Посмотри, что стало с нами. Посмотри, что стало с Атлантидой. Громовержец гоняется за каждой юбкой. Олимпийцы погрязли в дрязгах. Боги проклинают тех, кто пытается сравниться с ними в мастерстве и дерутся за поклонение, как шакалы за дичь. Люди смотрят им в рот, боятся высунуться, чтобы лишний раз не вызвать зависти, и постоянно ждут чудес. Это пора прекращать. Это нужно прекратить.

Рианнон вспоминает слова Мэлгона Гвинедда: «Ворон не остановится». Ей становится страшно, но она подавляет страх.

– Есть народ людей, который называет меня богиней, – говорит Рианнон. – Что будет с ними?

– А что ты хочешь, чтобы было с ними?

Рианнон колеблется. Века и годы плывут перед ее глазами – самая первая, случайная и мгновенная дружба с человеческим существом, чувство ответственности, вереница жриц в белой одежде, поколения людей, шепчущих ее имя, корабли, тонущие в море.

Ворон поднимается на ноги.

– Давай угадаю. Ты хочешь видеть их сильными и мудрыми. Отважными и счастливыми. Так?

– Да, – говорит Рианнон.

– А еще, – голос Ворона режет, словно лезвие, – ты хочешь не чувствовать их боли. Отчаяния. Бессилия. Смертности.

Рианнон чувствует, как слезы текут по ее лицу.

– Да, – говорит она. – Да.

– Тогда отпусти. Отпусти их, – говорит Ворон. – Отважный – это тот, кто побеждает свой страх. Сильный – это тот, кто одолевает свою слабость. Мудрый – это тот, кто стоит лицом к лицу с миром. Они никогда не станут такими, если ты их не отпустишь.

– Значит, это не предательство, – тихо выговаривает Рианнон.

Ворон опускает веки, приглушая черное пламя.

– Нет, – говорит он. – Хотя именно им кажется.

Жрица в белых одеждах стоит на берегу с подношением в руках. Ветер развивает ее синий плащ. Сизое море отражается в ее глазах.

– О белопенная, синеокая, конегривая, – нараспев читает она. – О щедрая, о милостивая, о дары приносящая…

Рианнон выходит из воды ей навстречу. Ей приходится приложить усилие, чтобы оставаться собой, чтобы не отливаться в ту форму, в которой ее хочет видеть человеческий разум.

Жрица замолкает на полуслове – здесь, на краю земли, появление богини во плоти происходит нечасто.

– Как твое имя? – спрашивает Рианнон жрицу.

– Дейрдре, Высокая, – отвечает та.

Дейрдре, думает Рианнон. Это хорошо. Она вспоминает ту, первую Дейрдре, встреченную много и много поколений назад, девочку, игравшую на песке, и говорит то, что не было сказано тогда.

– Я больше не буду принимать хлеб и вино, Дейрдре, – говорит она.

– Почему? – спрашивает жрица.

Потому что я больше не могу, хочет сказать Рианнон.

– Потому что время богов прошло, – говорит Рианнон. – Потому что время Атлантиды подходит к концу. И, когда она падет – вам придется самим искать дорогу в мире.

Жрица хмурится, пытаясь понять – что может угрожать богам по ту сторону моря.