Онтологически человек: Почти как люди

Онтологически человек: Почти как люди

Марина Аницкая

Дизайнер обложки Ксения Погорелова

© Марина Аницкая, 2025

© Ксения Погорелова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0053-6277-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

[intro]

[КТО: …]

[КОГДА: …]

Однажды ты научишься всему —Внимать, хранить, латать, чинить прорехи,Следить, как стриж скользит к себе под стрехи,Не зная ни «зачем», ни «почему»,Как, прочертив предутреннюю тьму,Проходит спутник, как шуршат помехи,Как назначают повод слез и смеха,Хоть все сводимо ровно к одному:Быть человеком, жить среди людей,Болеть, страдать, лелеять гнев и спесь,Искать любви, не знать, что делать с ней,Но, повторив ошибки этих мест,Ты выучишь однажды – ей-же-ей! —Все – музыка и свет. И здесь. И здесь.

[винноцветное море]

[КТО: АМУР И ПСИХЕЯ]

[КОГДА: ВО ВРЕМЕНА АТЛАНТИДЫ]

Поклонение богине совершают дважды – на заре утренней и вечерней, когда вода становится розовой, как вино.

Все собираются в храм – и царь, и царские дочери, и жрецы, и гости гавани, и горожане. Горожане не все и не всегда – но как же не забежать в храм даже мимоходом, не оставить цветок у алтаря, не попросить удачи в любви, не полюбоваться мраморными чертами богини?

Психея любит эти обязательные часы в храме. Любит слушать, как сливается пенье свирелей с голосами жриц, любит разглядывать приезжих, любит представлять себе страны, откуда он приплыли и куда поплывут дальше, запасшись водой и солониной на их маленьком острове.

Психея смотрит на капитана в расшитом золоте кафтане и на его маленькую жену, закутанную в платок по быстрые черные глаза. Психея улыбается ей.

Та расцветает в ответ, теребит мужа за рукав и начинает что-то щебетать на непонятном языке. Капитан молча выслушивает, снимает с себя тяжелое золотое оплечье и протягивает Психее. Психея непонимающе улыбается. Толмач переводит – мы собирались в паломничество к Афродите, чтобы просить благословления родоначальницы стихий, но ныне узрели ее воочию.

Царь бросает взгляд на дорогой подарок, на Психею, на капитана и важно отвечает – скажи, что богиня счастлива принять твое подношение.

Капитан торжественно кланяется. Павлинье перо на его тюрбане мотается вверх и вниз.

Во дворце отец вызывает Психею к себе. Психея робеет – он нечасто это делает.

Отец теребит бороду и хитро щурится.

– Видно, ты и прямь воплощение богини, дочка, – сладким голосом говорит он.

– Но я же не Венера! – протестует Психея.

Он с размаха ударяет ее по лицу:

– Молчи, дура! Счастья своего не понимаешь!

Психея держится за щеку и не понимает ничего.

Царь ходит туда-сюда по галерее и вслух рассуждает, кому нужно заплатить, чтобы слух получше разошелся по округе и сколько прибыли можно получить с паломников.

Психея смотрит в пол. На полу мозаика, белая, черная и коричневая. Мозаика расплывается перед глазами. Психея смаргивает, но это не помогает.

Четверо слуг несут ее носилки над толпой. К ним тянутся руки, руки, руки – приезжие верят, что прикосновение дарует удачу. Вокруг жадные, радостные, разгоряченные лица. Психее кажется, что они готовы стянуть ее вниз и раздергать ее на кусочки, на много маленьких блестящих кусочков, чтобы сделать из них лекарства, и украшения, и амулеты. Кажется, вокруг пляшет многорукое, многоголовое чудовище, гудит и восклицает на тысячу голосов. Психея улыбается, жмет протянутые руки, называет про себя цвета одежды – белый, черный, синий, коричневый… пестрое, лоскутное чудовище. Не так страшно.

Приходит старая нянька и просит, чтобы Венера благословила внука.

– Нянюшка, – говорит Психея. – Но я же не богиня! Ты-то должна знать!

Нянька начинает рыдать, содрогаясь всем толстым тяжелым телом – она ли ее, кровиночку, не вырастила? Она ли ее, неблагодарную, не взлелеяла?! Видно, лицо-то у нее белое, да сердце каменное! Ей все, а она?! Благословенья пожалела!

Психея не выдерживает.

– Благословляю, нянюшка, – говорит она.

Лицо старухи моментально разглаживается. Психея смотрит, как она торопится прочь, радостно объявляя остальным слугам – ну вот, теперь точно счастливым вырастет!

Психея подходит к темному медному зеркалу, смотрит на рукоделье, сложенное у окна, вынимает бронзовые ножнички из корзины, примеривается. Если провести по лицу крест-накрест, оно перестанет быть таким красивым. Перестанет походить на лицо богини.

Голоса всплывают в голове.

«Ей все, а она!» – «Прибыль!» – «Благословенья пожалела!»

Рука бессильно разжимается, и ножницы падают на пол.

Сестер отдают замуж. Психею – нет, разве может воплощение Венеры выбрать себе одного супруга? Да и разве позволит он так же водить ее в храм, встречать паломников, принимать богатые подношения?

Психее многие завидуют.

Психея смотрит вечерами в полированное медное зеркало, пытаясь понять, что видят другие.

Что бы они ни видели – это не она, точно.

Дни идут размеренно, неотличимые один от другого.

Но однажды, запыхавшись, прибегает слуга и выпаливает – скорее, царь и отец желает тебя видеть!

Он задыхается от восторга и ужаса одновременно и чуть ли не приплясывает на месте.

На вопрос, что случилось, пучит глаза, как рыба, и не может ответить.

Служанки приводят ее под руки на галерею. Психея отводит покрывало с лица и видит бога.

Бог стоит спиной, она видит мускулистое, будто лаковое, плечо, белый хитон, прозрачный против солнца, алый плащ, спадающий ломкими складками, тугие золотые локоны.

Психея чувствует горячий толчок внутри – ей хочется, чтобы он обернулся, чтобы посмотрел, чтобы благословил ее. Психея ловит себя на этом, и огонь внутри затопляет холодная волна печали – именно таково, значит, было тем, кто так истово поклонялся ей. Ее порыв кажется ей теперь смешным и жалким. Но это неважно, потому что в городе теперь есть настоящий бог, и, значит, теперь все закончится. Она заранее благодарна ему за это.

Бог оборачивается. У него юное мальчишеское лицо и черные, пустые, древние глаза убийцы. Как у статуй в храме, думает Психея, как у статуй в храме, когда на месте зрачка скульптор высверливает дыру, и от этого кажется, что статуи смотрят на тебя, где бы ты ни стоял.

Боги сильны и прекрасны, думает Психея, но кто сказал, что они милосердны.

Но это все равно значит, что все закончится. Так или иначе – все закончится.

Взгляд бога отпускает ее. Психея сжимает пальцы и опускает глаза. Пол плывет и колышется, голоса поблизости приближаются и отдаляются, сливаясь в непонятный шум. Психея смотрит на мозаику на полу и начинает мысленно называть цвета – белый, черный, зеленый, коричневый… Мир перестает кружиться. Голоса разделяются на слова – но разговор уже почти закончен.

– Всемилостивейшая Венера пощадит город, если от каждого дома ей будут принесены очистительные жертвы впятеро против прежнего.

– Да, – слышит она голос отца, – да, всенепременно, обязательно…

– Хорошо, – кивает бог. – И самозванку, разумеется, тоже.

Отец на мгновение давится словами. Вид у него делается жалкий. Психее хочется схватить его за бороду и закричать – а чего вы ждали? Чего вы ждали, называя меня Венерой? Чего вы хотели?

– Да, – бормочет он, как-то разом сжавшись. – Да, всенепременно…

Бог смотрит на Психею. Психея смотрит на бога и думает – интересно, это он сам придумал? Сейчас? Или это его обычное занятие? Он сам его выбрал? Он почувствует что-нибудь, когда будет убивать ее? По прекрасному мраморному лицу ничего неясно.

Бог делает знак – подойди.

Психея шагает, не чувствуя под собой ног. У самых глаз взблескивает сталь.

Эрот бросает прядь волос на жертвенный треножник. Пламя вспыхивает; языки огня вытягиваются вверх. Среди них появляется Пифиец.

– Город поклонится Венере, – сообщает Эрот. – Вот доказательство.

Пламя кивает.

Это хорошо. Хтоний мог бы и не согласиться – но, возможно, Венера пообещала ему какую-нибудь нимфу. Как-то у него не получается справляться самостоятельно – то в деревья они у него превращаются, то еще во что-нибудь.

– Что с богинькой?

– Человек.

Это очень хорошо. Было бы очень неприятно найти здесь очередной внезапный приплод Зевса, хлопот с ним не оберешься.

Пламя опять кивает:

– Отдайте ее дракону, и дело с концом.

Это означает «мне лень, разбирайся сам». Пусть так.

– К-какому дракону? – царек начинает заикаться.

Смертные.

Он смотрит на солнце, медленно плавящееся в океане. Сегодня поздно, нужно дать смертным обставить жертвоприношение с шумом. Значит, завтра. До завтра можно управиться.

– Тому, которого боится даже Юпитер, – рот у него дергается в усмешке. Подумать только, когда-то ему казалось, что это весело.

Он переводит взгляд на девицу и хмурится. Что-то в ней не так. Она не меняется в лице от известия, старательно смотрит в пол и под темными ресницами клубится вопрос, который он не может прочитать. Это странно.

– Оставьте нас, – бросает он.

Царек мелко кивает, подхватывает полы и поспешно сбегает прочь.

– Ты хотела спросить, – нетерпеливо говорит он. – Спрашивай.

Она поднимает ресницы.

– Ты сам выбрал быть тем, кто ты есть? Делать то, что ты делаешь?

Он хмурится еще больше:

– Боги – это боги. Мы такие, как есть, от начала времени.

Она удовлетворенно кивает:

– Значит, и бог не может поступать по своей воле. В этом люди и боги равны перед Роком.

Эта дерзость его сбивает.

– Тебя принесут в жертву завтра, – говорит он. – А я вернусь на Олимп.

Она согласно кивает:

– Значит, так было предопределено.

Ветер с моря шевелит ткань ее покрывала. От почти зашедшего солнца волны делаются как вино. Хороший свет, отмечает он. Такой свет производит впечатление на толпу.

– Дракону, – говорит он. – Вечером. На закате.

У нее чуть дергается младенчески-круглая щека, бледнеют розовые губы, и она, наконец, становится похожа на всех остальных – всех, кто трепещет перед ним, всех, кто боится его и все-таки жаждет склониться перед ним.

– Это долго? – чуть слышно спрашивает она.

Он с досадой отводит глаза. Триумф над смертной не приносит ему утешения.

– Нет, – отвечает он. – Не очень.

Психея ничего не чувствует. Ни когда служанки с плачем умащивают ее благовониями, ни когда наряжают ее в белые погребальные одежды, ни когда начинают убирать ее драгоценными украшениями. Она пытается утешить их, подарив что-нибудь на память, но они с ужасом отказываются. И правда, думает Психея, какую удачу может принести дар той, что впала в немилость к богам? Слуги при виде ее отворачиваются, только старая нянька приносит ей миску вяленого винограда и торопливо уходит, всхлипывая.

Потом приходит отец, проверить, как ее нарядили. Глаза у него бегают, он нервно щиплет себя за бороду и, наконец, взрывается:

– Самой надо было думать! Нечего было себя за богиню выдавать! А мы и поверили! Так бы и сказала, что не Афродита! Сама виновата! Чуть всех нас под гибель не подвела, хвала всемилостивейшей!

Слова сливаются в шум. Психея рассматривает мозаику на стене и мысленно называет цвета – белый, синий, зеленый, коричневый… мозаика старая, кусочки кое-где выпали. Синяя рыба с изогнутым хвостом тащит в зубах трезубец. Гигантский спрут сжимает в щупальцах корабль. А вот дракона на мозаике нет. Интересно, насколько он большой. Если его боится Юпитер, то, наверное, очень? Он ее заглотит, как рыбешку, наверное. Бог сказал, что это будет не очень долго. Хотя кто его знает, что для него долго. Но тонуть быстро. Довольно быстро. Нянька топила котят – молоко не успевало убежать…

Буду ли я что-то чувствовать, думает Психея. Курицы с отрезанной головой бегают. Но это курицы.

Она продолжает об этом думать, пока ее выводят на балкон, показывать народу, пока отец говорит длинную речь о милосердии Пенорожденной, пока, под заунывные флейты, в кольце факелов ее ведут на место жертвоприношения. Толпа выносит ее на вершину скалы у берега – и откатывается назад.

Психея смотрит на то, как солнце опускается в море, и вода медленно становится красной. Ничего не происходит. Где-то у подножия хор тянет гимн Афродите. Ветер то сносит его прочь, то снова прибивает к Психее, как водоросли, мотающиеся в воде.

Психея бездумно смотрит на волны. Красная раскаленная полоса упирается в берег. Она не сразу понимает, что стало тихо, и что даже волны продолжают биться у подножия скалы совершенно беззвучно. Психея хочет двинуться, но не может – воздух сдавливает ее со всех сторон, как водная толща. Откуда-то снизу вдруг раздается истошный крик. Он ширится и растет, захлебываясь сам в себе на тысячу голосов. Психея силится посмотреть, что происходит – но не может шевельнуться. Вокруг стремительно темнеет. Психея пытается вздохнуть, но не может, перед глазами начинают роиться золотые мухи – и мир меркнет.

Психея приходит в себя на берегу оттого, что раскаленное солнце бьет в глаза. Одежда ее стоит коробом от морской соли, но в целом она невредима. Берег незнаком. Вокруг никого нет.

Я умерла? – думает Психея. Или нет?

Это непохоже на мир мертвых.

На мир живых тоже.

С неба в воду вонзается толстая белая чайка и миг спустя выныривает, выхватив серебристую рыбу.

Чайка давится рыбьим хвостом и язвительно гогочет.

Психея подбирает подол и бредет наугад по берегу.

Не проходит сотни шагов, как она натыкается на лестницу, сбегающую в море.

Лучше бы это был мертвых, думает Психея, поднимаясь по мраморным ступеням. Ну пожалуйста.

Она сама не знает, кого просит. Не богов же.

Во дворце никого нет.

Внутри полно роскоши, но никто ее не охраняет. Золотая и серебряная утварь покрыта патиной. Во внутреннем дворике валяются сломанные ветви. Видно, была буря.

Психея напивается из фонтана, умывает лицо и немного выдыхает. Она обходит дворец, уже не надеясь найти кого-нибудь. Находит на кухне запасы – сухари, сушеную рыбу и орехи в меду. Подумав, берет, сколько нужно, оставив на месте взятого один из перстней. Находит белый хитон в коробе одной из спален, вымывает морскую соль из волос, стирает одежду в фонтане и раскладывает сушиться на солнце, придавив камушками.

Если это смерть, думает Психея, это хорошо.

Ей не хочется думать, что это жизнь. Она не ждет от жизни ничего хорошего.

Психея устраивает ложе в одной из спален, но сон не идет к ней. За стенами виллы плещет море, но звук не такой, как дома. Это тревожит и успокаивает одновременно.

Комнату наполняет темнота – вязкая и черная, как смола. Психея лежит и не может пошевелиться, придавленная ей, как огромной толщей воды.

Может быть, я все-таки умерла, думает она.

Но тени за Стиксом не чувствуют ничего. Значит, это ей еще предстоит.

Значит, что бы это ни было, однажды оно закончится.

Значит, ей не следует бояться.

Темнота сгущается, впаивая ее в себя, как мошку в янтарь. Темнота наполняется присутствием – чуждым, нечеловеческим, разлитым среди колонн, не имеющим одной точки.

Видишь, шепчет темнота голосом, который собирается где-то в черепе, у затылка, плещется там, и от него встают дыбом волоски на шее. Видишь, восклицает она ломким мальчишеским голосом, я могу поступить по своей воле!

Почему ты говоришь об этом мне, смертной? – удивляется Психея, и тут же понимает ответ – потому что больше некому.

Темнота мгновенно откатывается и исчезает, оставляя только пустую ночь. Где-то вдалеке шумят волны, и ночной ветер приносит запах соли и водорослей.

Бедный бессмертный бог, думает Психея, стирая с губ улыбку тонкими пальцами. Бедный мальчик.

Где-то за краем моря уже светает.

Психея засыпает в пустынном дворце на рассвете.

Солнце восходит с другого края острова, и волны под его лучами делаются винноцветными.

[дом на песке]

[КТО: РИАННОН, ЭЛЬФИН, МЭЛГОН ГВИНЕДД, ВРАН]

[КОГДА: ВО ВРЕМЕНА АТЛАНТИДЫ]

Девочка играет на песке.

У нее светлые волосы, светлее рубашонки из небеленого льна, почти такие же светлые, как песок, который темнеет, когда на него набегают волны.

Волны вскидываются, выплескиваясь на песок, и девочка, смеясь, торопится отбежать, чтобы ее не сбило с ног. Волны вскидываются выше, выше и выше, девочка, раскрасневшись, подбегает и отпрыгивает все быстрей и быстрее, пена разлетается брызгами, волны изгибаются лошадиными шеями, их гребни похожи на гривы, и девочка кричит во все горло – скачи, скачи, лошадка!

Белоснежная пенная волна сбивает ее с ног и откатывается.

Девочка лежит на песке и смеется, и совсем не удивляется, когда видит над собой огромную белую лошадь.

– Лошадка… – зачарованно шепчет девочка и осторожно гладит лошадь по влажному носу. От лошади пахнет солью.

Девочка вскакивает и отыскивает припрятанный узелок, разворачивает тряпицу, находит там ломоть темного хлеба и яблоко. Девочка разламывает горбушку, половину запихивает в рот, а половину протягивает лошади на раскрытой ладони. Лошадь аккуратно берет горбушку мягкими губами. Какая она большая, думает девочка, какая огромная! Ресницы у лошади тоже белые, а глаза синие, как море.

Лошадь ложится на песок, и девочка садится рядом, прижимаясь спиной к огромному круглому боку. Лошадь смотрит на море. Девочка грызет яблоко. Лошадь косит на нее, поводя узким точеным ухом.

– Ой, – спохватывается девочка и чуть краснеет. – Ты тоже хочешь? Извини! – Она протягивает лошади половинку яблока. Лошадь берет яблоко. Девочка гладит ее по гриве.

– Можно, я тебя заплету? – с замиранием спрашивает она. – Можно?

Лошадь не возражает.

Девочка начинает перебирать длинные шелковистые пряди, и, в конце концов, забирается ей на спину. Лошадь круглая, как бочка, и на ощупь мягкая, девочка наклоняется вперед, обнимая ее за шею, и, когда лошадь встает, потряхивая гривой, девочке совсем не страшно.

Лошадь ускоряет шаг и бежит по холмам, быстрее, быстрее, быстрее, у девочки сладко замирает сердце, как во сне, она смеется и захлебывается встречным ветром от восторга.

Они несутся по зеленым холмам – по полям, по лугам, по склонам, вокруг деревни, мимо рыбацких лодок, по волнам, по самой кромке прибоя, рассыпая из-под копыт звонкие брызги, и девочка знает, что это самый, самый, самый счастливый день в ее жизни.

Человеческое дитя играет на песке. Зыбкое и жаркое, как свеча, просвечивающее насквозь брусничным и рубиновым током крови, не осознающей себя жаждой жизни.

Дитя смеется, и смех разлетается, отскакивая от поверхности воды, как граненые стеклянные бусины.

– Лошадка! – звенит задыхающийся от смеха человеческий голосок. – Скачи, скачи, лошадка!

Дитя не видит ее, видит только белую пену, лепя из нее своей волей и воображением целый мир, вздымающийся и рушащийся в одно мгновение, прекрасный, сияющий, блистательный – и, повинуясь порыву, она делает шаг вперед и отливается в форму, созданную человеческим воображением.

– Лошадка, – зачарованно шепчет дитя. – Лошадка…

Она чувствует, как дитя замирает, гладя ее по лицу, и позволяет наполнить себя чужому восторгу – распахнутой, бьющейся где-то в горле радости, бескорыстной и доверчивой, будто весь мир лежит перед тобой яблоком, протянутым на ладони. Радость искрится, играет, переливается через край – и, когда они несутся по холмам, ей хочется, чтобы так было всегда.

Ей хочется забыть себя, раствориться в этом полете – и, когда она ловит себя на этом, она останавливается.

Рианнон, мысленно говорит она себе. Меня зовут Рианнон.

Она останавливается и ссаживает девочку вниз.

Смертная не постарела и не изменилась, только щеки ее разрумянились от скачки. «Пожалуйста! – просят ее глаза. – Давай еще!»

Рианнон томительно хочется согласиться, подставить лошадиный бок, и нестись все выше, выше, выше, все быстрее, быстрее, быстрее, среди темной ночи, среди холодных созвездий, подчиняясь ударам человечьего сердца, упиваясь ледяным и жгучим восторгом, впитывая, вдыхая, вбирая трепещущее человечье тепло, еще, еще и еще, пока оно не закончится совсем.

Она мотает лошадиной головой и отходит назад в воду.

Девочка машет ей рукой.

– Пока, лошадка! – кричит она. – Приходи еще! Ты же придешь еще?

Нет, думает Рианнон, рассыпаясь морской пеной. Нет, нет, нет.

Но она, конечно, приходит – потому что тонкая, тонкая, незримая нить, разделенная радость, разделенный хлеб тянется, тянется, тянется, не отпуская, и Рианнон чувствует неустанное, пристальное внимание на другой стороне. От него можно отмахнуться – можно попробовать – но, в конце концов, она не выдерживает.

Рианнон возвращается к берегу и видит глазами моря – отовсюду и ниоткуда – девочку, сидящую на песке, светловолосое дитя в нарядном платье, прижимающее к себе каравай хлеба. Дитя вглядывается в горизонт, и из нее в волны выплескивается привычная тоска и ожидание, жгучие, как щупальца медуз в совсем другом, далеком и горячем море.

Рианнон выходит из воды, позволяя ей отлиться в сизый шелк, в белую мантию, в жемчуга и алмазы, в бессмысленную мишуру, рожденную человеческим воображением.

Девочка видит ее и ойкает.

– Это ты? – спрашивает человеческое дитя.

– Да, – человеческим голосом отвечает Рианнон в человеческом облике. – Это я.

Девочка вскакивает, кланяется, протягивая ей хлеб на вытянутых руках, и начинает говорить по заученному:

– Приветствую тебя, о богиня, могучая, пеногривая, дары приносящая; прими дары от моего рода, благодарность от моего крова, привет от моей крови; даруй благословение нашим землям, мир нашему краю, хлеб нашему полю…

– Почему ты так говоришь? – спрашивает Рианнон, хотя уже точно знает ответ.

– Бабка так сказала. После того как… после того, как мы… – девочка запинается и краснеет. – Урожай был богатый очень, и все лодки вернулись с большим уловом, и никто не болел всю зиму – ни коровы, ни кони, ни козы, ни люди, вообще никто, и бабка сказала мне ходить на берег каждый день и просить, чтоб так всегда было…

– А почему ты вздыхаешь? – спрашивает Рианнон.

Девочка отводит глаза и тихо отвечает, теребя передник:

– Ты не лошадь…

– Нет, – говорит Рианнон. – Не всегда.

– А ты… – она осекается, но Рианнон понимает, что она хочет спросить.

Рианнон качает головой:

– Я не буду больше тебя катать. Но я разделю с тобой хлеб.

Девочка кивает.

Они садятся на песок. Девочка старательно расстилает вышитый платок.

Рианнон отщипывает от каравая. Белый хлеб – наверняка самый лучший из того, что может позволить себе деревня – не имеет никакого вкуса. Рианнон молча жует его и думает, что это было неизбежно. Так заканчивается всегда.

Девочка протягивает ей флягу с яблочным вином. Рианнон вежливо отпивает.

Девочка ерзает на песке, натягивая передник на колени и, наконец, выпаливает:

– Пожалуйста, не думай, что я с самого начала все нарочно!

Рианнон поднимает на нее глаза.

Девочка заливается краской, но продолжает:

– Я не знала, кто ты… и… и я не знала, что надо относиться с почтением… и… и ты мне просто очень понравилась… – заканчивает она едва слышным шепотом.

– Я знаю, – мягко говорит Рианнон.

Девочка прижимает руки к груди и продолжает:

– Я бы ничего не просила… но нам правда надо. Зимой Кинира волк цапнул, и он с тех пор хромает, и ему рыбачить трудно. А лодку Клиддно унесло в шторм, и он так и не вернулся, а он лучше всех понимал про ветер. А у Оффы маленькая сестричка болеет животом, а бабка не знает, выходит или нет… а в тот год, когда ты приходила, ничего такого не было! Просто не было, и все!

Рианнон молчит. Яблочное вино горчит на ее губах.

Девочка вздыхает и ковыряет песок пальцем.

– И поэтому мне сшили красивое платье, и бабка научила меня как правильно говорить, и я каждый день ходила на берег. Три года, в любую погоду, чтобы предложить тебе вина и хлеба, если ты вернешься. А Оуэн говорит, что я нос задрала, и вообще…

Как всегда, думает Рианнон. Как всегда.

– Как тебя зовут? – спрашивает Рианнон.

– Дейрдре, – говорит девочка.

– Скажи бабке, Дейрдре, что тебе не надо ходить на берег каждый день, если ты не хочешь. Одного раза, в солнцеворот, будет достаточно. Выйди к морю, вспомни обо мне, выплесни вино в волны – и я услышу.

Дейрдре истово кивает:

– Хорошо! А… сестричке Оффы ты поможешь?

Рианнон качает головой:

– Я не всемогуща, Дейрдре. Я поделюсь своей удачей с тобой и твоим родом в обмен на вино и хлеб. Но хватит ли ее на поля, и на лодки, и на сестру Оффы – я не знаю.