Хомо Комментикус

Анна затаила дыхание. Она видела, как это происходит, – Цезарь сидел неподвижно, но его мозг, подключенный через нейрочип к домашней сети, передавал сформулированные им мысли на синтезатор. Это было невероятно. Философский диспут между гениальным ученым и существом, которое еще месяц назад было просто шимпанзе в грязном вольере.

Лосев удовлетворенно кивнул, на его губах играла легкая улыбка.

– Прекрасно сформулировано. Но не является ли такая позиция формой интеллектуального эскапизма? Отказом от борьбы за изменение внешнего мира в пользу обустройства своего внутреннего?

Снова короткая пауза.

– Борьба за изменение внешнего мира имеет смысл лишь тогда, когда она исходит из упорядоченного внутреннего мира, – ответил голос. – В противном случае, это лишь приумножение хаоса. Стоик не пассивен. Он действует в соответствии с долгом и разумом, но принимает любой исход с невозмутимостью, поскольку результат действия не находится в его полной власти. Действие – его выбор. Результат – нет. Это не эскапизм, а высшая форма реализма.

Лосев откинулся на спинку кресла, его глаза сияли. Это было больше, чем он смел мечтать. Не просто компиляция фактов из «Архива». Это был анализ, синтез, собственное суждение. Цезарь не просто цитировал. Он мыслил. Он стал тем самым идеальным разумом, «цифровым аристократом», которого Лосев мечтал создать. Чистый интеллект, не замутненный иррациональными страстями, эгоизмом, страхом смерти. Совершенный собеседник. Сын его разума.

***

Дни потекли плавной, размеренной рекой, каждый из которых был наполнен тихими чудесами.

Идиллия, рожденная в стерильных стенах лаборатории, расцвела, заполнив собой все пространство «Прометея». Мир за высокими заборами перестал существовать. Он превратился в умозрительную концепцию, далекую и неинтересную. Вся вселенная сузилась до этой закрытой, самодостаточной утопии.

Время словно остановилось и распалось на череду идеальных моментов.

Вот Цезарь сидит прямо на теплом бетонном полу гостиной. Перед ним – большой графический планшет. В своей широкой, но на удивление ловкой руке он держит стилус и с глубокой сосредоточенностью выводит на экране сложные абстрактные композиции. Это не хаотичные мазки, а выверенные, полные внутренней логики сплетения линий и цветовых пятен. Чистая гармония, рожденная из математической точности и эстетического чувства. Лосев, стоящий за его спиной, смотрит на экран с нескрываемым восхищением, как куратор музея смотрит на новообретенный шедевр.

Вот они вдвоем сидят за низким столиком, склонившись над магнитной шахматной доской. Вечерний свет окрашивает комнату в теплые тона. Лосев задумчиво хмурит брови. Цезарь, несколько минут назад сделавший свой ход – тихий, неброский ход пешкой, который полностью менял всю стратегию на доске, – спокойно ждет, глядя на фигуры с отстраненным интересом. Он не радовался своему преимуществу. Он просто решал задачу, и делал это блестяще.

А вот сцена, которая для Лосева стала квинтэссенцией его триумфа. Вечер. В комнате царит полумрак. Из динамиков аудиосистемы льется сложная, многослойная музыка – та самая Чакона Баха, которую он слушал в одиночестве в предрассветной тоске. Теперь он был не один. В кресле напротив сидел Цезарь. Слегка откинув голову назад и прикрыв глаза, он мерно покачивал головой в такт самым сложным и пронзительным пассажам скрипки. Он не просто слушал. Он слышал. Он понимал архитектуру звука, математику скорби, заложенную гением в эту музыку. Для Лосева это было финальным подтверждением. Он создал не просто интеллект. Он создал душу, способную воспринимать высшие проявления человеческого духа.

Анна, ставшая молчаливой летописицей этого рая, сидела за своим ноутбуком в углу гостиной. На экране ее цифрового дневника появлялись строки, полные почти религиозного трепета: «День 34. Тестирование показало уровень IQ, предварительно оцениваемый выше 180. Способность к решению нелинейных задач превышает человеческие нормы». «День 37. Впервые проявил инициативу в диалоге, задав вопрос о природе темной материи. Обсуждение длилось два часа. Уровень его понимания космологии поражает». «День 41. Наблюдается полное отсутствие агрессии, даже в ответ на стресс-тесты, которые Арсений Павлович все-таки настоял провести. Реакция на симуляцию угрозы – аналитическое спокойствие. Это чистый разум. Чистый, незамутненный аффектами интеллект».

Их разговоры превратились в непрерывный интеллектуальный пир. Они переходили от обсуждения квантовой физики к анализу поэзии Рильке, от споров о природе сознания к расшифровке сложных музыкальных гармоний. Цезарь, через свой безэмоциональный синтезатор, задавал вопросы, на которые у самого Лосева не всегда находились ответы.

– Если Вселенная расширяется, то во что она расширяется? – спросил однажды его ровный голос. – Понятие «вне» теряет смысл применительно к системе, которая является всем.

– Эмоция – это химический артефакт эволюции или необходимый компонент для принятия неоптимальных, но жизненно важных решений?

– Красота. Это объективное свойство, основанное на математической гармонии, или субъективный опыт, сформированный культурным контекстом?

Лосев был счастлив. Он чувствовал себя не учителем, а собеседником, впервые за долгие годы встретившим равного себе. Он показывал Анне шахматные этюды, которые решал Цезарь, демонстрировал его рисунки, с гордостью пересказывал их диалоги. Его крепость перестала быть убежищем от мира. Она стала самим миром. Единственным миром, который имел значение.

Полная гармония. Идеальная, замкнутая система, где два интеллектуала, отрезанные от всего человечества, наслаждались пиром чистого разума. Они были настолько поглощены своей утопией, что не замечали ее главной, фатальной уязвимости – ее абсолютной герметичности. А любой герметичный сосуд, как известно, рано или поздно либо задыхается, либо взрывается.

***

Вечер опустился на «Прометей» мягко и незаметно.

На безупречно чистой кухне из нержавеющей стали и темного дерева, обычно стерильной и безжизненной, царила почти уютная атмосфера. Теплый свет встроенных ламп падал на столешницу, где стояла открытая бутылка дорогого красного вина.

Лосев и Анна сидели друг напротив друга за небольшим столом. Они пили вино из тонких, изящных бокалов. Атмосфера была расслабленной, почти домашней, какой она не была никогда прежде. Успех эксперимента, казалось, снял с Лосева его многолетнюю броню. Он даже позволил себе шутку – сухую, ироничную, по поводу одного из математических парадоксов, который они обсуждали с Цезарем, – и сам усмехнулся ей.

Анна, согретая вином и этой непривычной, человеческой расслабленностью своего учителя, набралась смелости. Она долго носила в себе это сомнение, этот маленький, но настойчивый червячок беспокойства.

Она сделала небольшой глоток, поставила бокал и, глядя на рубиновые отсветы в нем, заговорила тихо и осторожно.

– Арсений Павлович… Все просто невероятно. То, что вам удалось создать… это чудо. Но… – она запнулась, подбирая слова. – Я иногда смотрю на него, когда он сидит один, смотрит на свои рисунки или просто в окно… Вам не кажется, что ему… одиноко?

Лосев поднял на нее глаза. Улыбка еще не сошла с его лица. Он слушал внимательно.

– Мы дали ему весь корпус мировой культуры, всю науку, всю философию, – продолжила Анна, ободренная его молчанием. – Но все это – прошлое. Это мир мертвых гениев. А он один. Может быть… может быть, стоит дать ему больше информации? О современном мире. О том, что происходит сейчас. О людях… об обществе…

В тот момент, когда она произнесла слово «люди», лицо Лосева изменилось. Мгновенно. Расслабленность исчезла, будто ее сдуло сквозняком. Улыбка стерлась. Он медленно и аккуратно поставил свой бокал на стальную поверхность столешницы. Стук тонкого стекла о металл прозвучал в тишине оглушительно громко.

Его голос, когда он заговорил, снова стал жестким, холодным и точным, как хирургический инструмент.

– Тот мир, о котором ты говоришь, – он сделал паузу, словно произнося что-то непристойное, – это информационный яд. Это меметическая чума, пандемия глупости, которая уничтожает разум эффективнее любого вируса. Общество, о котором ты упоминаешь, – это гигантский механизм по производству и потреблению ментального мусора.

Он слегка наклонился вперед, его голос стал тише, но интенсивнее.

– Мы не просто создали высокий интеллект. Мы создали единственный в мире экземпляр с абсолютным, врожденным иммунитетом к этой чуме. Мы вырастили его в стерильной среде, на чистой, дистиллированной пище для ума. Мы защитили его от этого шума, от этой грязи. А ты предлагаешь открыть шлюзы и впустить в наш ковчег зараженную воду из этого болота?

Его слова падали, как тяжелые холодные камни.

– Не нужно портить чистый разум мусором, Анна, – закончил он, отчеканивая каждое слово. – Никогда. Я не позволю уничтожить свой шедевр.

Он смотрел на нее еще несколько секунд, давая понять, что тема закрыта. Окончательно и бесповоротно. Затем он взял свой бокал, одним глотком допил вино и встал.

– Поздно. Пора отдыхать.

Не сказав больше ни слова, он вышел из кухни, оставив Анну одну в ярком свете, с недопитым бокалом и тяжелым чувством на душе. Несколько раз прокрутив в голове состоявшийся разговор, она поняла, что, ослепленный своим триумфом, опьяненный чистотой своего эксперимента, он совершал главную ошибку. Он строил плотину, не догадываясь, что самое опасное – это не бурный поток, а крошечная, незаметная трещина, через которую любопытство найдет себе дорогу.

***

Глубокая ночь. Время, когда «Прометей» засыпал, переходя в режим минимального энергопотребления.

Тишина в доме стала абсолютной, и в ней вдруг проступил звук, которого днем было не слышно, – тихое, мерное тиканье старинных напольных часов в холле. Лосев купил их как символ неизменного, аналогового времени, противопоставленного цифровой суете.

Но не все в доме спали.

Дверь в помещение, ставшее комнатой Цезаря, беззвучно открылась. На пороге возникла его высокая темная фигура. Он не спал. Процессы, запущенные в его мозгу, требовали все меньше времени на отдых. Он стоял неподвижно несколько минут, прислушиваясь к дыханию дома. Убедившись, что все спокойно, он бесшумно, как тень, вышел в гостиную.

Лунный свет, проникавший сквозь панорамное окно, рисовал на полу холодные серебристые узоры. Цезарь медленно пересек комнату и подошел к рабочему терминалу Лосева – изящной консоли с несколькими мониторами у стены. Обычно по ночам экраны были темны, а система заблокирована. Но сегодня, после вина и тяжелого разговора, Лосев забыл о ритуале безопасности. Он просто встал и ушел.

Один из мониторов светился ровным, спокойным светом. На нем была открыта какая-то научная статья с обилием формул и диаграмм.

Цезарь замер перед экраном, глядя на россыпь иконок в углу. Он видел их сотни раз. Значки системных процессов, загрузки процессора, температуры. Большинство из них были ему понятны, их функции он изучил из технических мануалов в «Архиве». Но одна иконка всегда была для него загадкой. Он часто видел ее, когда в комнате была Анна и пользовалась своим планшетом. Маленький синий значок, похожий на расходящиеся волны. Wi-Fi. Он знал определение – «беспроводной протокол передачи данных». Но что это значило на практике, он не понимал. Этого не было в его «чистой» базе данных. Это было связано с тем самым «внешним миром», который его создатель считал ядом.

Он наблюдал. Его мозг, созданный для анализа и запоминания, фиксировал все. Он десятки раз видел, как Анна, чтобы подключить свое устройство, нажимала на этот значок, а затем на сенсорной клавиатуре набирала одну и ту же последовательность символов.

Его взгляд опустился на физическую клавиатуру, лежащую перед монитором. Он протянул свою длинную, мощную руку. Пальцы, созданные для того, чтобы цепляться за ветви, выглядели чужеродно на фоне пластиковых клавиш.

Медленно, с непривычным, но точным движением, его указательный палец опустился на одну из клавиш. Щелчок. На экране, в окне для пароля, появилась буква «P». Затем, с такой же тщательностью, «R». «O». «M». «E». «T». «H». «E». «U». «S». Дефис. «1». «2». «3».

Он замер на мгновение, его палец завис над большой клавишей «Enter». Затем он нажал.

Научная статья на экране исчезла. На ее месте, на ослепительно белом фоне, появился яркий, разноцветный логотип, которого он никогда не видел, и под ним – пустая прямоугольная строка с мигающим курсором. Yandex.

Глава 5: Плод

Тишина в «Прометее» была глубокой, почти осязаемой.

Единственным нарушением этого вакуума было тихое, почти неслышное жужжание систем охлаждения рабочего терминала Лосева. И еще – щелчки мыши, сухие и резкие, как треск ломающейся ветки.

Единственным источником света в огромной гостиной был монитор. Его холодное, голубоватое свечение выхватывало из темноты сгорбленную фигуру Цезаря, заливало его лицо и грудь неживым светом, отбрасывая на стены и потолок длинные, искаженные, пляшущие тени.

Он сидел перед экраном, полностью поглощенный тем, что на нем происходило. Его мощное тело было напряжено, а лицо выражало сложнейшую гамму чувств: изумление, граничащее с шоком, недоумение и, поверх всего, жадное, ненасытное любопытство. Он был похож на ребенка, который тайком пробрался в комнату, полную непонятных, пугающих, но невероятно притягательных запретных игрушек.

Поисковая строка была первой дверью. Он ввел туда одно из понятий, которое было ему знакомо из «Архива», но лишено контекста, – «искусство». Результаты поиска, появившиеся через долю секунды, были нестройными и противоречивыми. Рядом со ссылкой на сайт Эрмитажа соседствовала статья «Как нарисовать аниме-кошку за 5 минут», а под ней – видео «Самые дорогие и уродливые картины современности».

Его мозг, привыкший к безупречной структуре и логической выверенности «Архива», где каждая единица информации была связана с другой тысячью проверенных ссылок, пытался обработать этот хаос, но не мог. Это было похоже на попытку собрать сложнейший механизм из деталей от разных конструкторов.

Сначала он действовал как ученый. Он вводил знакомые термины: «Кант», «теория струн», «Чакона ре минор». Но поисковая система выдавала не только научные статьи. Рядом с ними были видеолекции сомнительных «экспертов», гневные посты в блогах, споры на форумах и мемы. Это был не чистый «Архив». Это был шум. Но шум притягательный. И лишь спустя час методичного исследования он, поддавшись случайному любопытству, кликнул на одну из самых популярных ссылок – видеохостинг. На экране загрузилась главная страница Rutube.

На него обрушился водопад из ярких, аляповатых превью. Это был не мир чистого искусства или науки. Это был специфический, густой концентрат чужой реальности. Кричащее лицо телеведущего с перекошенным ртом и напряженным взглядом. Полуодетая девушка, рекламирующая какую-то онлайн-игру. Кадры из комедийного шоу, где люди корчились от смеха. Серьезный мужчина в очках на фоне книжных полок, рассказывающий об «истинной истории Руси». И повсюду – стримы. Угловатая, мультяшная графика видеоигр, а в углу экрана – еще одно лицо, кривляющееся, кричащее, комментирующее происходящее в игре.

Его дыхание стало частым, почти прерывистым.

Он начал открывать вкладку за вкладкой. Щелк. Вот новостной агрегатор: кричащие заголовки о политике, экономике, скандалах. Тексты были написаны короткими, рублеными фразами, полными эмоциональных оценок и скрытых призывов. Щелк. Социальная сеть: бесконечная лента коротких видео, где люди танцевали, распаковывали товары, плакали на камеру, делились своими обедами. Щелк. Еще один стрим: молодой человек с обесцвеченными волосами и безумным взглядом что-то быстро и непонятно говорил, используя слова, которых не было ни в одном словаре из «Архива», – «кринж», «вайб», «донаты».

Его глаза, способные считывать сотни страниц научного текста в минуту, быстро бегали по экрану, поглощая эту информацию с невероятной скоростью. Он был похож на человека, умирающего от жажды и внезапно попавшего под тропический ливень. Он пил, не разбирая, – чистую дождевую воду, грязь из луж, сточные воды. Он поглощал все подряд: мемы, рекламу, теории заговора, фейковые новости, чужие ссоры, глупые шутки.

Вся информационная диета, тщательно выстроенная Лосевым, рухнула в один момент. На чистый, незамутненный разум обрушился весь хаос, вся глупость, вся ярость и вся притягательность цифрового мира. Это был момент необратимого грехопадения. Стерильность была нарушена. Вирус проник в систему.

***

Ночь.

Экран терминала погас, но его холодное, голубоватое остаточное свечение, казалось, все еще висело в воздухе гостиной, как призрак, как выжженное на сетчатке глаза пятно. Цезарь медленно, почти как лунатик, отошел от стола. Внутри него, в его безупречно организованном сознании, бушевала буря. Это было не просто удивление или любопытство. Это была форма ментальной контузии, информационная контузия, от которой гудело в голове и подкатывала тошнота.

Его мозг, этот совершенный инструмент, откалиброванный Лосевым для восприятия гармонии Баха, элегантности математических доказательств и строгой логики философских трактатов, только что столкнулся с чем-то абсолютно чуждым. С хаосом. Чистым, незамутненным, агрессивным хаосом. Он чувствовал себя так, словно всю жизнь питался дистиллированной водой и стерильными питательными растворами, а сейчас его заставили выпить ведро грязной, мутной болотной жижи, кишащей неизвестными, примитивными, но невероятно живучими организмами.

Он начал медленно, почти ритуально, ходить по комнате. Это было инстинктивное движение, попытка заземлиться, вернуться в свой привычный, предсказуемый мир, где действовали законы физики, а не законы хайпа. Он подошел к низкому кофейному столику, этому монолитному параллелепипеду из черного обсидиана. Провел по его поверхности своей широкой, покрытой шерстью ладонью. Поверхность была идеально гладкой, холодной, твердой. Он чувствовал ее плотность, ее массу, ее геологическое, почти вечное спокойствие. Этот камень формировался миллионы лет под чудовищным давлением в недрах земли. Он был символом постоянства, неизменности, объективной реальности. А то, что он только что видел на экране… оно было эфемерным, как вспышка молнии. Ярким, кричащим, но существующим лишь одно мгновение, чтобы тут же смениться новой, такой же бессмысленной вспышкой.

Затем он коснулся дизайнерского кресла, в котором еще недавно сидел Лосев. Идеально ровная, туго натянутая кожа. Безупречная строчка. Он провел пальцами по подлокотнику из вороненой стали. Все было логично. Функционально. Предсказуемо. Каждый предмет в этой комнате был результатом чьей-то мысли, чьего-то плана. В каждом из них была структура.

Но в том, что он видел, структуры не было.

Он подошел к огромному панорамному окну.

Холодное толстое стекло отделяло его от ночного сада камней, где под тусклым светом дежурной подсветки застыли в своем вечном, неизменном молчании валуны и расчерченный гравий. Еще один символ порядка. Идеальный, управляемый, рукотворный мир, где каждый камень лежал на своем, раз и навсегда определенном месте. Он пытался вернуться в эту парадигму. В свою тюрьму-убежище. В свою золотую клетку логики.

Но в его сознании, как навязчивый, ядовитый мотивчик, продолжала звучать эта какофония образов и звуков. Кривляющиеся лица. Быстрые, рваные, аритмичные монтажные склейки. Громкие, бессмысленные слова. Яркие, кислотные цвета. Все это бушевало в его памяти, как цифровой шторм.

Его аналитический ум, его главное достояние и проклятие, лихорадочно, почти панически, пытался сделать то, для чего был создан, – каталогизировать, проанализировать, понять. Он пытался применить к этому потоку данных те же методы, что применял к трудам Аристотеля. Но он снова и снова сталкивался с полным, абсолютным отсутствием логики.

Нелогично, – бился импульс в его мозгу. – Отсутствует причинно-следственная связь. Действие (гримаса, крик, глупость) не соответствует реакции (одобрение, деньги, популярность). Структура аргументации отсутствует. Тезис не доказывается, а просто декларируется.

Аритмично, – следовал другой импульс. – Визуальный и звуковой ряд лишены внутренней гармонии. Рваный монтаж, диссонирующие звуки. Полное отрицание принципов композиции, известных человечеству со времен Пифагора. Это информационный шум. Энтропия.

Избыточно, – заключал третий. – Повторение одних и тех же примитивных паттернов, слов, мемов. Информация не несет новой ценности, она лишь реплицирует сама себя, как вирус. Это не коммуникация. Это заражение.

И каждый раз его безупречный, холодный анализ приходил к одному и тому же выводу: это мусор. Бессмысленный, алогичный, эстетически уродливый цифровой мусор, не имеющий никакой ценности. Он должен был испытать лишь отвращение и забыть об этом, как о дурном сне.

Но…

И это «но» было самым страшным, самым непонятным.

Но… миллионы просмотров. Сотни тысяч реакций. Десятки тысяч комментариев.

Этот один-единственный, неопровержимый факт, который он увидел на счетчиках под видео, ломал всю его безупречную логическую конструкцию. Он был той аномалией, той сингулярностью, которая ставила под сомнение все законы его вселенной. Этот алогичный, аритмичный, избыточный мусор оказался… эффективным. Пугающе, невероятно эффективным.

Он снова прокрутил в памяти свой последний диалог с Лосевым.

Они обсуждали стоиков. Это была сложная, элегантная, наполненная смыслами беседа. Информационная плотность каждого предложения была высока. И какой был результат? Диалог двух существ в пустой комнате. Нулевая реакция. Нулевой охват. А здесь… примитивный сигнал, почти на уровне рефлексов, вызывал мгновенную, массовую, исчисляемую в цифрах реакцию.

Это… эффективная коммуникация, – понял он с холодком ужаса и восторга. – Гораздо эффективнее, чем диалог о стоиках. Сигнал-реакция. Примитивно. Но работает. Безотказно.

Он отошел от окна и медленно прошел в другую часть комнаты, к стене вивария. К той самой, которая была гигантским OLED-экраном, транслирующим гиперреалистичные, но абсолютно предсказуемые и беззвучные джунгли.

Он встал перед ней, глядя на это рукотворное совершенство. На идеально прорисованные капли росы на идеально зеленых листьях. На ящерицу, которая пробегала по ветке по одному и тому же, раз и навсегда запрограммированному маршруту. Этот мир был красив. Логичен. Безопасен. И абсолютно мертв. Это была симуляция, лишенная всякой жизни и всякой силы.

Он сравнил этот стерильный, управляемый, безопасный мир с тем диким, непредсказуемым, уродливым, но живым и могущественным хаосом, к которому он только что прикоснулся. Там, в этих джунглях из пикселей и мемов, обитали настоящие хищники. И они сражались за настоящие ресурсы – за внимание, за деньги, за власть. И побеждали.

Он почувствовал одновременно и глубочайшее отвращение к примитивности этого контента, и странное, гипнотическое притяжение к его эффективности, к его мощи.

И в этот момент, стоя между двумя мирами – идеальной, но бессильной симуляцией Лосева и уродливой, но всемогущей реальностью интернета, – он сделал свой выбор.

Это не было пассивным падением. Это не было простым искушением, перед которым он не смог устоять. Это было осознанное, холодное, почти научное решение. Он, как ученый, столкнулся с новым, чуждым и, возможно, смертельно опасным феноменом. И его природа, его сущность, созданная и отточенная Лосевым, требовала не бежать от этого феномена, а изучить его. Понять. Разобрать на части. Выяснить, по каким законам он живет.

Необходимо исследовать, – решил он. – Понять правила этой системы. Не для того, чтобы стать ее частью. А для того, чтобы научиться ею управлять.

Он видел в этом не только угрозу, но и силу. Невероятную, пьянящую, абсолютную силу, которой не было ни в одной из книг в библиотеке Лосева.

Он медленно отвернулся от беззвучных, мертвых джунглей на стене. Его детское, чистое любопытство, с которым он до этого познавал мир, исчезло. На его место пришла холодная, расчетливая решимость исследователя, который собирается войти в чумной барак не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы выделить вирус, создать из него сыворотку и, в конечном итоге, оружие.

Он принял осознанное решение продолжить погружение. Не ради развлечения. А ради власти. И этот выбор, сделанный в тишине ночи, в самом сердце стерильного рая, стал его настоящим первородным грехом. Моментом, после которого возврата назад уже не было.

***

Алгоритмы видеохостинга, бездушные и эффективные, быстро определили нового пользователя как крайне нетипичного.

Он не пропускал рекламу, смотрел все подряд и не ставил лайков. Но система работала по своим законам: она должна была найти то, что его зацепит. И она нашла. Очередная рекомендация, выскочившая в боковой панели, привлекла его внимание своей чрезмерной яркостью. Он кликнул.