Хомо Комментикус

Гизум Герко

Хомо Комментикус

Его разум – Платон, его слух – это Бах,

Он рожден был в научных, стерильных мирах.

А потом он открыл слово «скуф» и TikTok,

И извлек свой единственный верный урок.

Теперь он – политик, он движет вперед,

За ним, восхищаясь, несется народ.

Вступление

Арсений Лосев не шелохнулся. Он сидел в своем кресле – не простом предмете мебели, а архитектурном объекте из черной матовой кожи и вороненой стали – в самом центре своей личной вселенной. Перед ним не было ничего, кроме низкого столика из цельного куска черного обсидиана, отражавшего парящую в воздухе голограмму. Это была не плоская картинка, а дрожащая, пульсирующая взвесь световых частиц, в которой висели три размытых, умышленно обезличенных аватара – три корпоративных призрака, требующих от него ответа.

– …прогнозные показатели превышены, мы это видим, профессор. Но инвесторов волнует отсутствие четкой стратегии монетизации, – голос был идеально ровным, цифровым, лишенным малейших человеческих интонаций, и оттого казался Арсению Лосеву еще более отвратительным. Он был как скрежет пенопласта по стеклу, как идеально выверенная, но фальшивая нота.

Лишь его пальцы, покоившиеся на подлокотнике, едва заметно танцевали, дирижируя потоками данных. Легким, почти незаметным движением он смахнул с голографического дисплея диаграммы прибыли и прогнозы доходов. Цифры, которые для его собеседников были единственной реальностью, для него были лишь раздражающим визуальным шумом. Его биомонитор на запястье – тонкий, гибкий браслет без циферблата – показывал абсолютно спокойный, ровный пульс. Шестьдесят два удара в минуту. Он был в полном, абсолютном контроле.

На месте исчезнувших графиков возникла карта мира, испещренная темно-красными, пульсирующими очагами, похожими на раковую опухоль. Карта распространения не вируса, а глупости. Карта информационной энтропии.

В этот момент короткой напряженной паузы его мир проявился во всей своей стерильной полноте. Стены комнаты, обитые матовым, поглощающим звук материалом, создавали ощущение вакуума, идеальной акустической пустоты, его личной крепости, защищенной от хаоса внешнего мира. Воздух был прохладным и пах озоном – дыханием серверов, работающих в подвале. Лосев бросил короткий, почти мимолетный взгляд в огромное панорамное окно. Там, в холодной синеве предрассветного утра, застыл в своем безупречном, неземном совершенстве его японский сад камней. Пять замшелых валунов, идеально расчерченный гравий. Его единственный источник спокойствия. Его личная мандала. Островок порядка в океане безумия, которое сейчас пыталось прорваться к нему через эту голограмму, говорящую о низменном. О деньгах.

Он снова перевел взгляд на безликие аватары. И нанес свой первый удар. Его голос был тихим, но в абсолютной акустике комнаты каждое слово звучало как удар хлыста, как щелчок затвора.

– Монетизация? – он перехватывал инициативу, атакуя саму основу их претензий, их примитивную, одномерную картину мира. – Вы хотите продавать акции в горящем сумасшедшем доме. Я же предлагаю построить огнетушитель.

Один из аватаров мерцал чуть интенсивнее других.

Синтезированный голос, лишенный малейших колебаний, попытался вернуть разговор в привычное, безопасное русло.

– Профессор, мы ценим вашу метафору. Однако, вернемся к утвержденной дорожной карте. Нам нужны конкретные сроки выхода на окупаемость.

Лосев прервал его, не дав закончить. Сейчас было время его манифеста.

– Ваша дорожная карта ведет в пропасть, – отрезал он.

На месте карты мира с очагами «информационной чумы» возник яростный, хаотичный видеоряд. Нарезка самого примитивного, самого вирусного контента из социальных сетей. Глупые челленджи. Кривляющиеся лица. Распаковка бессмысленных товаров. Короткие, лишенные содержания танцы. Все это мелькало на экране с головокружительной скоростью, под аккомпанемент примитивной, навязчивой музыки. Это больше не была лекция. Это было обвинение.

– Вот ваш главный актив, господа. Вот ваша целевая аудитория, – голос Лосева был холоден как лед. – Поколения, вскормленные этим. Разум, неспособный удержать внимание дольше пятнадцати секунд. Нейронные связи, атрофированные до уровня простейших рефлексов: увидел – лайкнул, возмутился – прокомментировал. И вы хотите доверить будущее им? Вы хотите строить свои финансовые модели, опираясь на их решения?

Он сделал паузу, позволяя абсурдности этого вопроса повиснуть в воздухе.

– Проект «Архив», – он впервые произнес это название, и оно прозвучало в стерильной тишине как клятва, – это не очередной стартап, который можно «монетизировать». Это единственный в своем роде фильтр от глупости. Ковчег. Единственный способ создать среду, изолированную от этой меметической заразы. Среду, в которой сможет зародиться и вырасти чистое, не замутненное цифровым шумом сознание. Разум, способный не просто реагировать, но и творить.

Он говорил об этом не как менеджер, а как пророк. Со страстью, с верой, с фанатичной убежденностью в своей правоте. Он говорил о последнем шансе.

– Вы спрашиваете об окупаемости. Хорошо. Какова окупаемость кислорода на тонущей подводной лодке? Какова рентабельность спасательной шлюпки во время крушения «Титаника»? Я строю единственный оплот разума в мире, который с радостным гиканьем несется в новые темные века. И если вы этого не понимаете, то вы – часть проблемы, а не часть решения.

Он не просил. Не убеждал. Он поставил ультиматум. Его слова были абсолютны, не терпящие возражений.

– Финансирование следующего этапа должно поступить на указанные счета не позднее полудня по Гринвичу. Это не просьба. Это констатация необходимости. Если вы хотите, чтобы ваши инвестиции имели хоть какой-то смысл в будущем, которое я пытаюсь предотвратить. Связь окончена.

Резким, почти невидимым движением пальца он оборвал сеанс. Мерцающая взвесь частиц схлопнулась в одну точку и исчезла. Аватары погасли. Вместе с ними пропал и их отвратительный, синтетический голос.

Лосев остался в наступившей, благословенной тишине. Он медленно откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Напряжение, которое до этого делало его спину прямой, как струна, начало медленно спадать с его плеч. Он сделал глубокий, почти шумный выдох, выпуская из легких не только воздух, но и всю ту грязь, всю ту пошлость, с которой ему пришлось соприкоснуться. Он устал от этой битвы. Этот короткий, почти мимолетный момент уязвимости, когда маска фанатика и пророка спала, делал его более сложным, более человечным.

Конфликт с инвесторами был разрешен. Он победил, сломив их своей интеллектуальной и моральной волей. Но теперь, в этой тишине, вставал главный вопрос, который он задавал сам себе. Ради чего все это? Что дальше? Впереди был самый сложный, самый опасный этап его проекта. И он знал, что отступать уже некуда.

***

В наступившей после битвы тишине, которая казалась густой и тяжелой, как ртуть, из тени бокового коридора, ведущего к лабораторному крылу, бесшумно выступила Анна.

Она была здесь все это время, молчаливый, невидимый свидетель всего разговора. Ее присутствие мгновенно изменило атмосферу в комнате. Холодная, деловая жестокость уступила место чему-то более личному, почти интимному. Она была не просто ассистенткой. Она была соучастницей, единственным человеком в этой вселенной, допущенным в святая святых его замысла.

На ней были простые джинсы и серая футболка с выцветшим логотипом ЦЕРНа. Длинные волосы были собраны в небрежный пучок. Ее умное, серьезное лицо было встревоженным. Она остановилась в нескольких шагах позади его кресла.

– Арсений Павлович, – ее голос, в отличие от синтетического скрежета аватаров, был тихим, живым и ясным. – Они могут отказаться. Они могут подать в суд за невыполнение условий.

Лосев не обернулся. Он продолжал смотреть на свой сад, который в наступающем утре приобретал все более четкие, резкие очертания. Его ответ показал, что он уже давно перешагнул эту проблему и думал о следующем, самом главном, самом страшном шаге.

– Они не откажутся, Анна, – сказал он ровно, его голос был лишен малейшего сомнения. – Страх и жадность – самые надежные рычаги управления. Они боятся упустить прибыль больше, чем боятся меня. – Он сделал короткую паузу. – Все готово?

Ее тревога стала почти осязаемой. Она нервно сцепила руки.

– Да. Лаборатория полностью откалибрована. Все системы жизнеобеспечения функционируют в штатном режиме. Нейроинтерфейс прошел все тесты. Но… – она запнулась, – у нас до сих пор нет главного. Нет… субъекта.

Лосев наконец медленно повернулся в своем кресле и посмотрел на нее. Его взгляд, до этого расфокусированный, теперь был острым как лазер. В его глубине горел холодный, почти безумный огонь одержимости. Он смотрел на нее, но видел сквозь нее, видя уже конечную цель своего пути.

– Значит, пора его найти, – его голос снова стал абсолютно спокойным и холодным, как у хирурга, отдающего финальные распоряжения перед началом операции. – Нам нужен сосуд. Идеальный Tabula rasa. Чистый лист, не изгаженный их миром.

Анна молча кивнула. Она поняла, что точка невозврата пройдена. Она была напугана, но ее научный азарт и почти фанатичная преданность этому человеку были сильнее страха. Она развернулась и так же бесшумно исчезла в коридоре.

Лосев снова остался один. Битва была выиграна, но он не чувствовал триумфа. Он чувствовал лишь глубокую, всепоглощающую усталость. Он медленно встал со своего кресла, подошел к своей аудиосистеме, похожей на алтарь из черного дерева и металла, – последнему оплоту аналогового, настоящего мира в его цифровой крепости.

В полной, звенящей тишине он произнес лишь два слова, обращаясь к невидимому духу этого дома.

– Афина. Бах.

Раздался тихий, теплый, живой треск виниловой иглы, опускающейся на дорожку. И первые строгие, гармоничные, математически выверенные, но полные глубочайшей человеческой скорби аккорды Чаконы начали заполнять комнату. Музыка, созданная гением ушедшей эпохи, начала медленно восстанавливать порядок в его мире, смывая грязь и пошлость только что отгремевшего боя.

Глава 1: Цезарь

Здесь не было тишины.

Из хриплых динамиков, примотанных ржавой проволокой к столбу, назойливо, с искажениями орала безликая поп-музыка, ее примитивный бит смешивался с визгливыми детскими голосами. Воздух был влажным и тяжелым, пропитанным сложным, тошнотворным букетом запахов: мокрых опилок, прелого сена, приторной сладости попкорна и чего-то глубинного, неизбывного – животной тоски, осевшей на каждой поверхности.

Окраина промышленного района. За невысоким забором из сетки-рабицы виднелись трубы какого-то давно заброшенного цеха. «Контактный зоопарк „Зверушки-Веселушки“» – гласила выцветшая, облупившаяся вывеска.

Вольер шимпанзе был кульминацией этого уныния. Бетонный пол, покрытый ровным слоем шелухи от семечек и засохшими ошметками чего-то фруктового. Толстые ржавые прутья решетки, на которых, словно траурные флаги, висели обрывки полиэтиленовых пакетов, занесенные ветром. Дети с липкими от сладкой ваты руками и восторженно-глупыми лицами тыкали пальцами сквозь решетку, издавая подражающие, ухающие звуки.

– Смотри, сынок, обезьянка! Большая какая! – кричал отец, пытаясь переорать музыку.

– Мам, а можно я ее покормлю? Вот, кукурузной палочкой! – тянул капризный голос.

Шимпанзе сидел в самом дальнем и темном углу, спиной к источнику шума, к этим ярким, суетливым пятнам. Сгорбившись, он методично ковырял найденным где-то острым камешком трещину в бетонной стене. Это был его ритуал. Его работа. Его способ возвести еще одну, внутреннюю стену между собой и этим миром. В его опущенных мощных плечах не было апатии или покорности. Была сосредоточенная, осмысленная деятельность, погружение в себя, в эту простую, понятную физическую задачу. Расширить трещину. Выковырять еще один кусочек крошащегося бетона. Создать маленькое изменение в своей неизменной вселенной.

Рядом с ним, ближе к решетке, развалился второй шимпанзе, старший и массивный. Он лениво ловил брошенные ему чипсы и орехи, с глупым удовольствием демонстрируя публике свои желтые зубы. Он был частью этого шоу. Цезарь – нет.

Подросток в ядовито-зеленом худи пристроился у решетки и, вытянув телефон, тщетно пытался поймать удачный ракурс для селфи. Он корчил рожи, высовывал язык, прикладывал к голове два пальца, имитируя ушки, в надежде, что шимпанзе на заднем плане сделает что-нибудь забавное.

Цезарь не удостаивал его даже взглядом. Он был слишком занят своей трещиной.

Музыка на мгновение стихла, и в образовавшейся паузе один из малышей, которому все-таки не разрешили кормить животное, с досады швырнул на землю пустой пластиковый стаканчик из-под газировки. Стаканчик со звонким, дешевым стуком упал на бетон прямо перед вольером, подкатился к самой решетке и замер.

И в этот момент примат впервые поднял голову.

Его движение было плавным, экономичным. Он перестал ковырять стену и повернулся. Музыка вновь загремела, но он, казалось, ее не слышал. Впервые стало возможным рассмотреть его лицо. И его глаза. Умные, невероятно глубокие, под тяжелыми надбровными дугами. В них не было животной ярости или глупого любопытства. В них была вековая, человеческая меланхолия.

Его взгляд был прикован к упавшему стаканчику. Он отслеживал короткую траекторию падения и вращательное движение предмета по инерции. В его взгляде не было ни страха, ни интереса к еде, которая могла бы остаться в стакане. В нем было холодное, чистое любопытство физика, наблюдающего за поведением объекта в гравитационном поле. Он слегка наклонил голову, изучая форму, блики света на тонком пластике, то, как он пришел в состояние покоя.

На секунду его взгляд оторвался от стаканчика и скользнул по лицам за решеткой. Без интереса, без агрессии. Как ученый смотрит на культуру бактерий в чашке Петри. Шумную, хаотичную, непредсказуемую. А потом он вновь опустил глаза на свой камень и на свою трещину. Эксперимент был окончен. Выводы сделаны. Мир за пределами его личного убежища был по-прежнему лишен логики. Он медленно повернулся и вновь стал спиной к зрителям. Работа ждала.

***

В этот балаган они вошли, как два инородных тела, нарушая хрупкое равновесие местной экосистемы, состоящей из липкой грязи, криков и отчаяния.

Арсений Лосев, закутанный в дорогое кашемировое пальто цвета ночного неба, казался существом из другой вселенной. Каждый шаг по раскисшей земле давался ему с видимым усилием воли. Он стоял чуть поодаль от вольеров, держа у лица тонкий платок из темного шелка, и старался дышать через него. На его лице застыла маска физической брезгливости, словно сам воздух этого места был для него ядовит.

Анна, напротив, подошла почти вплотную к решеткам. На ней были все те же практичные джинсы и лабораторный халат поверх футболки. Шум и запахи, казалось, не трогали ее так, как Лосева, но ее лицо выражало иное страдание. Ее взгляд, полный нескрываемой, почти физической боли, скользил от тесной клетки с мечущейся лисицей к маленькому загону, где одинокий верблюд безучастно жевал сено. Она не смотрела на животных как на экспонаты. Она видела узников.

Из служебной будки, покосившейся, как и все в этом месте, вынырнула фигура. Рыхлый, небритый мужчина лет пятидесяти в засаленной стеганой куртке с выцветшим логотипом «ЗооМир». Его заспанные глаза с подозрением оглядели странных посетителей. Когда он подошел ближе, к и без того густому воздуху примешался отчетливый запах дешевого табака и вчерашнего перегара.

– Чем могу? – спросил он лениво, прокуренным голосом, останавливаясь в паре метров от Лосева, словно чувствуя невидимый барьер его брезгливости.

Лосев молча указал подбородком в сторону вольера с шимпанзе, не убирая платка от лица. Мужчина проследил за его взглядом.

– А, этот… – протянул он, и в его голосе прозвучало ленивое раздражение. – Этот у нас проблемный. Сидит там в своем углу целыми днями, ни на что не реагирует. Нелюдимый. На контакт не идет, только зыркает исподлобья. Остальные хоть публику развлекают, а от этого одни убытки.

Лосев почти не слушал его. Его глаза были прикованы к темной фигуре, сгорбившейся у дальней стены. Он видел мощную спину, широкие плечи, сосредоточенность, с которой шимпанзе ковырял свою трещину. Его взгляд был оценивающим, сканирующим, как у инженера, изучающего сложный механизм. Он не видел «проблемное животное». Он видел потенциал. Изоляцию. Концентрацию. И в его голове уже рождалось величественное имя, которым он его назовет.

Цезарь… Его будут звать именем великого императора.

– Мы хотели бы его… забрать, – тихо сказала Анна, не в силах больше выносить эту сцену. Она шагнула вперед, и директор перевел взгляд на нее. – Мы обеспечим ему очень хорошие условия. Просторный вольер, правильное питание… стимулирующую среду.

Мужчина хмыкнул, его маленькие глазки оценивающе скользнули по дорогому пальто Лосева.

– Забрать, значит. Ну, забирать у нас не положено. У нас учреждение. А вот купить… это другой разговор.

Лосев наконец опустил платок. Его лицо было холодным и непроницаемым.

– Сколько? – спросил он. Слово прозвучало как выстрел, обрывая все дальнейшие прелюдии.

Директор на мгновение растерялся от такой прямоты, затем на его лице появилось жадное, хитроватое выражение. Он потер небритый подбородок.

– Ну… он хоть и с причудами, а особь ценная, породистая… – начал он тянуть, но, наткнувшись на ледяной взгляд Лосева, сбился. – Пусть будет… – он назвал сумму, явно завышенную, но, по его мнению, допустимую для людей такого вида.

Лосев не моргнул. Он не стал торговаться. Торг – это взаимодействие, диалог, трата времени. Он молча достал из внутреннего кармана пальто тонкий смартфон.

– Ваш QR-код для перевода, – приказал он.

Директор удивленно моргнул, затем засуетился, доставая из кармана свой собственный, заляпанный чем-то жирным аппарат. Несколько секунд он возился с экраном, пока наконец не вывел на него нужный код. Лосев поднес к экрану директора свой телефон, короткий цифровой писк пронзил воздух, почти потерявшись в шуме поп-музыки и криках детей. На экране телефона директора появилось уведомление о поступлении средств.

Сделка была заключена. Без бумаг. Без рукопожатий. Без лишних слов. Абстрактная цифровая операция, переместившая право собственности на живое существо.

Директор ошарашенно смотрел то на экран, то на Лосева.

– Мои люди прибудут через час, – холодно произнес Лосев, убирая телефон. – Подготовьте биологический материал к транспортировке.

Он повернулся, чтобы уйти, не удостоив мужчину больше ни единым взглядом. Анна на мгновение задержалась, бросив на Цезаря, который так и не обернулся, последний взгляд, полный смеси жалости и смутной надежды. Затем поспешила за своим учителем.

Один видел в этом акте спасение разумного существа из тюрьмы.

Другой – приобретение идеального, чистого сосуда, который наконец-то был куплен.

***

Стрела со снотворным вошла в бедро мягко, почти безболезненно.

Тот, кого нарекли Цезарь, вздрогнул скорее от неожиданности, чем от боли. Он обернулся и увидел лица людей в одинаковых серых комбинезонах. В их глазах не было ни глупого восторга посетителей, ни ленивого безразличия директора. Была лишь деловитая сосредоточенность. Он успел вырвать из мышцы дротик и посмотреть на иглу с остатками прозрачной жидкости. Взгляд затуманился. Мир начал медленно плыть, теряя резкость, звуки стали вязкими и далекими. Последнее, что он почувствовал, – это как его тяжелое, обмякшее тело грубо, но слаженно поднимают и несут.

Он очнулся от резкого толчка и металлического скрежета. Голова была тяжелой, во рту стоял горький, химический привкус. Он лежал на холодном рифленом металле. Первое, что он увидел, – полумрак и голые стены. Он был внутри коробки. Двигающейся коробки.

Память и инстинкты вернулись одновременно. Страх острым когтем полоснул по сознанию. Он рывком сел и тут же отпрянул, забившись в самый дальний угол, прижимаясь спиной к холодной, вибрирующей стене. Дыхание стало частым и прерывистым.

Фургон. Голая металлическая камера на колесах. Под низким потолком – единственное маленькое окошко, забранное толстой, вваренной в корпус стальной решеткой. Через этот узкий прямоугольник вливался беспокойный, серый свет и обрывки внешнего мира.

Придя в себя, Цезарь, ведомый не страхом, а врожденным любопытством, которое всегда пересиливало все прочие чувства, осторожно подполз ближе к стене под окном и, цепляясь за выступы, поднялся, чтобы выглянуть наружу.

Мир за решеткой был калейдоскопом хаоса. Небоскребы из стекла и бетона, подпирающие низкое, свинцовое небо. Гигантские рекламные щиты, с которых ему неестественно широко улыбались незнакомые человеческие лица, рекламируя что-то яркое и ненужное. Мимо проносились бесконечные вереницы автомобилей, сливающиеся в одну многоцветную реку. Серые, унылые коробки панельных многоэтажек с тысячами окон-глаз. Звук города проникал внутрь глухим, давящим ревом – смесь гула моторов, визга тормозов, далеких сирен и неразборчивого человеческого гомона. Это был мир, многократно усиленный в своей агрессии, тот самый мир, от которого он прятался в своем углу, только теперь он был везде. Цезарь смотрел на него широко раскрытыми глазами, его мозг лихорадочно обрабатывал этот избыточный поток визуальной и звуковой информации.

Он не знал, сколько это продолжалось. Время превратилось в непрерывную смену мелькающих картин.

А потом все изменилось.

Рев моторов стал стихать. Фургон резко сбавил скорость и свернул. Гулкий, всепроникающий шум города сменился почти полной тишиной. Остался лишь ровный шелест шин по гладкому асфальту.

Цезарь снова прижался к решетке. Картина за окном стала другой, неправдоподобно иной.

Исчезли рекламные щиты и серые многоэтажки. Вместо них по обе стороны дороги поплыли аккуратные, почти одинаковые дома из темного кирпича и стекла. Между ними – идеально подстриженные, неестественно зеленые газоны. Каждый дом был отделен от дороги и от соседнего дома высоким, глухим забором. Не было ни мусора, ни случайных прохожих, ни припаркованных на обочине машин. Тишина была такой глубокой, что Цезарь мог слышать биение собственного сердца.

Визуальный и звуковой ландшафт изменился кардинально. Мир за окном прошел через какой-то невидимый фильтр, который убрал из него весь хаос, всю грязь, всю жизнь. Остался лишь холодный, стерильный, выверенный порядок.

Цезарь смотрел на это, и его беспокойство сменилось другим, незнакомым чувством. Он покинул свою знакомую, хоть и убогую, тюрьму, чтобы попасть в другую. Огромную. Идеальную. И оттого еще более пугающую.

Фургон плавно затормозил. Шелест шин прекратился. Двигатель заглох.

Наступила абсолютная, звенящая тишина. Ни звука. Ни движения. Коробка замерла в сердце нового, неизвестного мира. Цезарь отпрянул от окна и снова забился в самый темный угол, напряженно вслушиваясь в тишину, ожидая, что будет дальше.

***

Тишину прорезал сухой щелчок замка. Задняя дверь фургона медленно поползла вверх, впуская в темную металлическую коробку ослепительно-яркий, но при этом мягкий, ровный свет.

Цезарь зажмурился, инстинктивно прикрывая глаза рукой. Когда он смог снова смотреть, перед ним предстала сцена, для которой в его опыте не было никаких аналогов.

Он стоял на краю своего металлического мира, а перед ним простиралось… пространство. Огромное, залитое безмятежным светом, который лился отовсюду и ниоткуда, не создавая теней. Воздух был другим. Он не пах ничем. Ни опилками, ни едой, ни страхом. Он был стерильным, лишенным запахов, как вакуум.

Под лапами – не холодный бетон и не раскисшая земля. Пол был идеально гладким, монолитным, тепловатым на ощупь, какого-то нейтрального серого цвета. Цезарь медленно, с предельной осторожностью, ступил на эту странную поверхность. Поставил одну лапу, потом вторую. Пол не прогибался, не скрипел, не был скользким. Он был просто… идеальным.

Он сделал несколько шагов на полусогнутых, готовый в любой момент отпрыгнуть назад, в привычную тесноту фургона. Но ничего не происходило. Он остановился в центре этого странного помещения и огляделся.

Одна стена была… лесом. Гигантская, во всю высоту помещения, гиперреалистичная картина джунглей. Широкие листья тропических растений, увитые лианами стволы деревьев, яркие цветы. Все было настолько реальным, что казалось, можно почувствовать влажность. И оно было живым. Листья на нарисованных деревьях едва заметно колыхались от несуществующего ветерка. По ветке, прямо перед ним, быстро пробежала маленькая, ярко-зеленая ящерица и скрылась за листом.

Цезарь замер. Он долго смотрел на эту стену, слегка наклонив голову. Он видел деревья, видел листья. Но не слышал ни шелеста, ни криков птиц, ни жужжания насекомых. Не чувствовал запаха прелой листвы. Это был лес без звука и запаха. Лес-призрак.