Принадлежать себе

Ольга Снегирева

Принадлежать себе

Предисловие

Дорогая моя!

Когда-то и я была женщиной, которая боялась собственной тени. Я искренне верила, что любовь – это боль, что быть удобной – это долг, а мои собственные желания – непозволительная роскошь.

Я знаю, каково это – замирать в ожидании критики. Понимаю, как болит душа от упрёков и как горло сжимает обида, которую приходится глотать, потому что «нельзя раскачивать лодку». Я жила с ощущением, что я – не я, а проекция, собранная из чужих «надо» и «должна».

Переломным моментом для меня стала трансформационная игра «Лила Изобилия» и глубокие диалоги с МАК-картами. Они стали моим компасом. Это были не гадания, а честные вопросы к самой себе, которые помогли мне вскрыть старые раны, чтобы исцелить их. Карты не дали готовых ответов, но вручили мне ключи. Самый первый и главный из них звучал так: «Я разрешаю себе».

Эта простая, но магическая фраза стала началом моего пути домой. К себе настоящей.

Эта книга – мой дневник, мои ошибки и озарения, переплавленные в историю Марины. Каждая глава – это реальный этап, прожитый мной. Здесь ты найдёшь не только узнаваемые ситуации и глубокие инсайты, но и практические инструменты, которые реально работают: от анализа своей «игры» до работы с картами и создания персональных ритуалов.

Я не обещаю, что будет легко. Путь к себе – это самое смелое путешествие. Но я обещаю, что оно того стоит. В конце тебя ждёт встреча с удивительной, цельной, сильной женщиной – с тобой самой.

Мой подарок для тебя

Чтобы твой старт был по-настоящему мощным, я подготовила для тебя «Стартовый набор разрешений» – PDF-буклет с расшифровкой ключевых карт-разрешений и практиками из книги, которые помогут тебе с первого дня применять инструменты Марины в своей жизни.

Получить его просто:

Перейди по ссылке ( https://vk.com/olgasnegireva2210 ) и подпишись. Напиши, что хочешь получить «Стартовый набор разрешений».

Подарок придет тебе в личные сообщения.

Ты готова сделать первый шаг? Тогда вдохни поглубже, переверни страницу и произнеси про себя: «Я разрешаю себе начать».

С верой в тебя,Ольга.

Часть I

Плен

Глава 1

Тюрьма из чужих «надо»

Как мы теряем себя, пытаясь соответствовать ожиданиям других.

Марина стояла перед зеркалом, вглядываясь в своё отражение. Не в глаза, а куда-то глубже, пытаясь разглядеть ту, что пряталась внутри за слоями усталости. Сегодняшнее утро началось с привычного гула в голове. Не громкого, но настойчивого, как шум холодильника, который замечаешь только в полной тишине. А тишины не было никогда.

«Марина, ты должна собраться», – стучало в висках. «Работа, проекты, встречи. Ты должна со всем справляться. Нельзя показывать слабость».

Она провела пальцами по вискам, пытаясь сгладить морщинку. Эту фразу она слышала с тех пор, как себя помнила. Сначала – про уроки и помощь по дому, потом – про институт, который она сама и оплачивала, подрабатывая по ночам. «Ты должна сама пробивать себе дорогу, надеяться не на кого». Это «должна» стало её броней и её клеткой одновременно.

Вечером, едва она переступила порог своей квартиры, раздался звонок. Голос матери. Не «как твои дела?», не «устала?». Сразу – ровный, обвиняющий тон.

– Марина, ты помогала тёте Лиде с переездом? Как мы договаривались?

– Нет ещё, – она почувствовала, как сжимается желудок. – Сегодня был сумасшедший день на работе, я…

– Не оправдывайся. Ты должна помогать родственникам. Это важно для семьи. Тебе так сложно выделить один вечер?

«Должна». Это слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое. Оно звучало так часто, что стало фоном её жизни.

«Ты должна быть удобной. Не создавать проблем. Терпеть. Ты должна помогать семье, даже если от этого сжимается в комок вся твоя душа, потому что «так надо» и «мы всегда так делали».

Она смотрела в окно на темнеющий город и не видела поддержки. Она видела смотрителя своей тюрьмы, главного надзирателя по имени «Должна».

«Когда тебе с детства твердят, что ты «должна быть сильной», ты не становишься сильной. Ты становишься одинокой. Потому что просить о помощи – значит, предать главный завет. Распустить швы своей брони».

Воспоминание: Комната в родительском доме. Ночь.

Память, острая как щепка, вонзилась в сознание. Ей шестнадцать. Два часа ночи. Она не спит, склонившись над учебниками на кухне, чтобы не мешать спящим. Воздух густой от несказанных слов и тихих упреков.

На краю стола лежали смятые купюры – её первая, только что полученная зарплата за месяц раздачи листовок у метро. Руки замерзли, в висках стучало от усталости. Она пересчитывала деньги. Хватит на проезд и… почти вся остальная сумма уйдет на «коммунальные», как настаивала мать. «Приучайся к ответственности. Должна с детства знать цену деньгам».

«Ты должна сама зарабатывать», – звучал в голове голос матери, не жесткий, но не допускающий возражений. «Ни на кого не надейся. В жизни ничего не достается просто так».

Марина смотрела на запотевшее окно, в темноте которого отражалось её бледное, уставшее лицо, и чувствовала странную смесь гордости и горечи. Да, она могла сама. Но в этом «могла» не было радости, только тяжелая, каменная обязанность. «Должна». Это слово стало её щитом против унижений и её первыми кандалами. Оно было старше её, оно передалось по наследству, как фамильная реликвия – потрепанная и неудобная.

«Мне тогда казалось, что я становлюсь взрослой и независимой. На деле я просто подписывала договор с семейными «демонами». Я училась хоронить свои «хочу» под толстым слоем родового «надо». Я строила свою крепость, не понимая, что закладываю в фундамент те же камни, из которых сложена тюрьма моей матери».

Ночь. Пробуждение и диалог с надзирателем.

Ночью Марина проснулась от собственного беззвучного крика. Во сне она бежала по длинному коридору родительской квартиры, а стены были сложены из гигантских блоков, на которых было высечено одно слово: «ДОЛЖНА».

Она села на кровати, сердце колотилось. Тишина. Только её прерывистое дыхание и этот вечный гул. Гул долга. Он пожирал её энергию, её радость, её жизнь, которую она ещё даже не начала по-настоящему.

И тогда она закрыла глаза и впервые сознательно вызвала его. Того, кто жил в её голове. Надзирателя. Его голос был знаком до боли – это был сплав голосов матери, бабушки, учителей.

Диалог с надзирателем:

– Чего ты хочешь? – спросил он первым. Его голос был холодным и ровным, как скатерть на праздничном столе, который всегда накрыт для гостей, но никогда для неё самой.

– Я… я не знаю. Я просто так больше не могу.

– Не можешь? Это твой долг. Твоя обязанность перед семьей. Ты должна быть сильной. Должна быть благодарной. Должна терпеть. Хватит ныть.

– Но почему именно я? Почему это всегда я должна?

– Потому что так было всегда. Твоя бабушка терпела, твоя мать терпит. Ты что, лучше нас? – в его голосе прозвучала укоренившаяся за века обида.

– Это не значит, что я должна повторять эту боль!

– А как же традиции? Уважение к старшим? Ты должна слушаться. Должна поддерживать семью, даже если тебя там не слышат. «Лучше быть одной, чем с кем попало», – прошипел он, вкладывая в эту «одиночку» весь ужас общественного осуждения.

– Это не про одиночество! Это про моё право выбирать! Чувствовать! Это я!

– «Я»? – надзиратель рассмеялся сухо. – Твоё «я» – это и есть этот долг. Без него ты – никто. Пустое место. Нерадивая дочь. Ты должна работать, должна отдавать деньги, должна молчать и не пречить. Иначе ты не справишься с жизнью. И все увидят, что ты – ничто. Сломанная ветка на нашем семейном древе.

Марина сжала кулаки, чувствуя, как старый, родовой страх, холодный и липкий, поднимается по спине. Он бил в самое больное. В страх оказаться изгоем, «позором для семьи», плохой дочерью.

– А что, если… я не хочу быть «хорошей» по вашим меркам? – выдохнула она, и это далось ей невероятным усилием, будто она отрывала от себя кусок плоти.

– Тогда ты станешь плохой. Эгоисткой. Тебя осудят. Все от тебя отвернутся. Ты останешься одна, и винить в этом будешь только себя.

– А если я готова заплатить эту цену?.. – её голос дрожал, но был твердым. – За возможность просто сказать: «Я не хочу. Мне это не нравится. Я устала. Это МОЯ жизнь»?

В голове наступила тишина. Впервые. Гул долга стих. Надзиратель не нашёлся, что ответить. Его власть держалась на её вере в незыблемость родовых устоев. И эта вера дала первую, сокрушительную трещину.

«В три часа ночи, в полной тишине, я совершила первое вольное действие. Я не сбежала. Не подчинилась. Я усомнилась в самом фундаменте. И обнаружила, что стены моей тюрьмы не из бетона, а из страха. Родового страха быть плохой, не оправдать, сломаться. Я заключала себя в клетку, думая, что это моя личная крепость, а ключ все это время был у меня в кармане. И имя этому ключу – Сомнение. Первое, робкое «а почему, собственно, я должна следовать вашим правилам?». Я больше не хочу быть «должной». Я хочу быть… Свободной. Просто Свободной».

Она встала, подошла к окну и прикоснулась лбом к холодному стеклу. Где-то там, за горизонтом, начинался новый день. Её день. Возможно, первый в её жизни.

Глава 2

Корона из шипов

Тщеславие и ничтожность как две стороны одной медали.

Почему чувство превосходства всегда оказывается колючим и большим.

После той ночи что-то в Марине сломалось. Или, наоборот, встало на место. Надзиратель в её голове не исчез, но его голос стал тише, и теперь она могла различать за ним другие звуки. Шум города за окном, собственное сердцебиение, тихий шёпот вопроса: «А кто я, если я не «должна?»

Этот вопрос привёл её в кафе, где она договорилась встретиться с Алисой – подругой, чья жизнь казалась Марине выстроенной по идеальному, чужому чертежу. Муж-бизнесмен, поездки за границу, безупречно упакованные образы в соцсетях. Марина всегда чувствовала себя рядом с ней немного… несовременной. Недостаточно яркой.

– Марин, ты выглядишь уставшей, – с лёгкой, почти незаметной снисходительностью в голосе произнесла Алиса, отодвигая чашку с капучино. – Опять работаешь как лошадь? Надо думать о себе. Мы же не в каменном веке живём.

«Надо думать о себе». Та же формула, но звучащая как упрёк. И знакомое, едкое чувство начало подниматься в груди Марины. Чувство, которое она знала слишком хорошо.

«Тщеславие – это не гордость за себя. Это яд, который ты принимаешь, чтобы не чувствовать боли от собственной неуверенности. Это кокон, сплетённый из иллюзий «я лучше них», чтобы скрыть дрожащую внутри гусеницу, которая боится стать бабочкой».

Она смотрела на идеальный маникюр Алисы и ловила себя на мысли: «У неё всё так легко получается. Она не знает, что такое считать копейки в шестнадцать лет. Она не поймёт».

Мысль эта была горькой, но сладкой. Она давала странное право чувствовать своё мнимое превосходство – превосходство «прошедшей через трудности», «умеющей выживать».

Но стоило Алисе небрежно упомянуть о новой, головокружительной покупке мужа, как кокон мгновенно рассыпался. Укол. Острый и точный. И на смену тщеславию пришло другое, не менее знакомое чувство. Пустота. Ощущение, что её собственная жизнь, её борьба, её «должна» – всё это ничтожно и не имеет никакой ценности в этом блестящем мире.

Она шла домой после встречи, и внутри бушевала буря. От вспышки мнимого превосходства – до пропасти полной ничтожности. Один щёлкал по другому, как две стороны одной испорченной монеты.

Воспоминание. Школьный класс.

Одиннадцатый класс. Подготовка к выпускному. Девочки в классе активно обсуждают платья, туфли, салоны. Марина молчит. Она знает, что её платье будет простым, возможно, перешитым из старого. Её мама уже сказала: «Главное – ум в голове, а не платье на теле. Ты должна думать о учёбе, а не о гулянках».

Одна из одноклассниц, Катя, самая модная и популярная, обращается к ней:

«Марин, а ты в чём пойдёшь?»

И Марина, чувствуя, как горит лицо, отвечает с такой ледяной высокомерностью, что сама себе удивляется: «Мне не интересна эта показуха. Есть вещи и поважнее».

Катя удивлённо поднимает бровь и отворачивается. Марина остаётся одна. Внутри – ад. Гордость за то, что «не опустилась до их уровня», и сокрушительный стыд. Стыд за свою бедность, за свою ложь, за своё одиночество. Она смотрела на них свысока, потому что боялась оказаться внизу. И она уже была там.

«Я строила башню из тщеславия, чтобы не видеть с земли, как мне одиноко и больно. Но чем выше башня, тем страшнее падение. И я падала. Снова и снова. Прямиком в ничтожность».

Работа. Разговор с коллегой.

На работе её отдел курировал новый начальник, Дмитрий. Он внёс рациональное, но холодное предложение, которое Марина, знающая процесс изнутри, считала губительным для морали в коллективе.

– Дмитрий, я считаю, это неправильно, – осторожно начала она на планерке.

– Неправильно – это не аргумент, Марина, – отрезал он, не глядя на неё. – Есть цифры. Есть эффективность.

Внутри у неё всё закипело.

«Он ничего не понимает! Он видит только циферки в таблице, а не живых людей! Я бы на его месте никогда так не поступила!»

Мысль эта была жгучей и сладкой. Она снова надела мантию справедливицы, той, что «знает, как надо». Тщеславие морального превосходства на мгновение согрело её.

Но когда Дмитрий, не слушая её доводов, утвердил своё решение, мантия превратилась в прах. Её не услышали. Её опыт, её переживания за коллег – всё это оказалось ничтожным перед холодной логикой цифр. Она вышла из кабинета, чувствуя себя не просто проигнорированной сотрудницей, а глупой, наивной девочкой, которая «возомнила о себе».

«Моё «я бы не поступила так» было не заботой о других, а криком о себе: «Услышьте меня! Признайте мою правоту!» А когда меня не услышали, моя правота в моих же глазах превратилась в ничто».

Отношения с Павлом. Вечерний разговор.

Самое болезненное повторялось дома. Вернее, в те редкие вечера, когда Павел был в настроении говорить.

Она пыталась поделиться с ним своими мыслями о книге, о какой-то идее для себя, о своём утомлении.

– Паш, мне кажется, я выгораю. Мне нужно что-то менять.

– А кто не выгорает? – фраза звучала как пощёчина. – Все работают. Ты думаешь, мне легко? Тебе просто заниматься нечем, вот ты и выдумываешь проблемы. Настоящие проблемы выглядят иначе.

«Он не понимает! Он вообще меня не слышит!» – кричало внутри.

И снова знакомый защитный механизм: она мысленно строила стену, возводя себя в ранг «более тонко чувствующей», «более глубокой» натуры, а его – низводя до уровня «примитивного существа», не способного на эмпатию.

«Я бы никогда так не отмахнулась от близкого человека».

Но эта стена была хрупкой. Его следующие слова – упрёк в том, что она «вечно ноет», что она «не такая, как все», что «пора бы уже спуститься с небес на землю» – пробивали её насквозь. И она падала. Прямиком в ту самую ничтожность. Ведь если самый близкий человек не видит в тебе ценности, не принимает твоих чувств – значит, он прав? Значит, со мной что-то не так? Значит, я и вправду никчёмная, со своими «высокими» материями?

«В отношениях с Павлом этот маятник раскачивался с особой силой. Чтобы защититься от его неприятия, я убеждала себя в своём превосходстве. А чтобы оправдать свою боль от его слов, я верила в свою ничтожность. Это был замкнутый круг, пытка, в которой я была и палачом, и жертвой».

Вернувшись домой после всех этих событий – встречи с Алисой, унижения на работе, тягостного разговора с Павлом – Марина снова закрыла глаза. Перед ней были уже не два, а множество её отражений: Надменная судья на работе, обиженная девочка в отношениях, высокомерная отшельница из школьного прошлого. Все они кричали, спорили, обвиняли.

– Ну что, – раздался знакомый холодный голос Надзирателя, вобравший в себя все эти голоса. – Убедилась? Мир тебя не понимает, не ценит и не принимает.

Ты либо вознесись над ним в своём тщеславии, либо смирись со своей ничтожностью. Третьего не дано.

– …Я бы так не поступила… Он ничего не понимает… – прошептала она, и это звучало как заклинание, которое потеряло силу.

– Именно! – обрадовался Надзиратель. – Они все не понимают! Они – стадо. А ты – одна. Одна со своей «исключительностью», которая никому не нужна.

Марина глубоко вдохнула, чувствуя, как слезы подступают. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы прощания с иллюзией.

Внутренний диалог:

– Я… разрешаю себе не быть выше. Я разрешаю себе не быть «исключительной».

Надзиратель замер.

– Что?

– Я разрешаю себе быть на одном уровне. Просто человеком, которому больно, когда его не слышат. Человеком, который может ошибаться. Человеком, который имеет право на свои чувства, даже если их не понимают. И я разрешаю Павлу не понимать их. Его непонимание – это его право. Оно не делает меня ничтожной. Оно делает нас разными.