Путевка в Первый круг

Александр Сергеенко

Путевка в Первый круг

Путевка в Первый круг

Все события и персонажи являются вымышленными. Любые совпадения с реальными событиями случайны.

Пролог

Вселенная угасает не во вспышке света, а в тишине. В том самом слове, что так и осталось невысказанным, застряв в горле колючим комом. Оно повисает в пространстве комнаты, тяжелое и текучее, как ртуть, отравляя каждый вдох. Ты вдыхаешь его годами, пока легкие не превратятся в свинцовые мехи, неспособные дать ни миллилитра воздуха для слова.

Тишина – не благодатная пустота, а вакуум, что возникает после окончания всех звуков. В этой безвоздушной пустоте начинает медленно кристаллизоваться иная реальность. Ей дают разные имена, но Виктор Гранин безошибочно узнал бы в ней Первый круг. Всё становится прозрачным до мучительной ясности. Стены, пол, изголовье кровати – всё из матового, молочного стекла. И сквозь эту толщу ты видишь призрачные силуэты своей прошлой жизни.

Иногда стекло пропускает обрывки звуков. Например, лязг тормозов, от которого сжимается сердце, уже не помнящее крови. Или обрывок фразы из давно забытого спора. Или эхо чужого смеха.

Это и есть истинный ад – не котлы и сковороды, а нескончаемое эхо. Эхо твоих не произнесенных вовремя слов и несовершенных поступков.

Предашь самого себя – и дорога сама приведет к этим стеклянным вратам. Дорога, что отдается болью на каждом ухабе, ибо каждый из них – это шрам на твоей совести.

Первый шаг к спасению – услышать собственный шепот. Последний – найти в себе силы закричать в ответ. Но между ними – целая вечность, измеряемая в главах, что пахнут карболкой, пылью архивных дел и холодом предательства, старым, как сама жизнь.

Глава 1. Зеркало без отражений.

ЗИС-154 нервно дёргался на ухабах, то взмывая на добрые четверть метра, то упруго и часто колеблясь поперёк оси, словно не мощные кованые рессоры, а чьи-то неуверенные руки пытались уберечь пассажиров от сложного рельефа дороги. Песчаный проселок дымно пылил, вслед шинам гудящего автобуса. За мутным стеклом проносился типичный среднерусский пейзаж – размытые пятна травянистых лугов, тёмная кайма леса где-то на горизонте и редкая стена из пыльных сосен вдоль дороги. Виктор Петрович приподнял очки на лоб и сфокусировался взглядом на пыльном стекле и на мгновение ему показалось, что за окном витиевато крутится зелено-фиолетовый ураган, будто кто-то капнул чернил в бурлящую воду. Он нервно постучал костяшками пальцев по колену.

Каждый маневр автобуса отзывался в голове Гранина тупой болью, как часто бывает при гипертонии: всякое резкое движение отдаётся в затылке свинцовой тяжестью, которая лишь усиливается от опустошающих грудную клетку ударов нездорового сердца. Июльская жара усугубляла и без того сомнительное самочувствие писателя.

Виктор Петрович порылся в кармане пиджака и выудил оттуда носовой платок. В нём оказался завёрнут чуть надорванный, явно лежавший там с незапамятных времен трамвайный билет. Гранин посмотрел на него, на мгновение застыв и резко, почти с раздражением, сунул находку обратно в карман. Глубоко вздохнув, он вытер пот со лба и положил платок на колени. Июль стоял знойный, густо пахнущий полевыми травами и хвоей, будто отваренными в солнечном мареве, а еще сухой пылью и стоячей водой из невидимого, но очевидно близкого болотца. Откуда-то тянуло смрадной махоркой. В приоткрытую форточку пробивалась упругая струйка горячего летнего ветра.

Виктор Петрович Гранин был человеком, в облике которого угадывалась старательная и даже строгая, но уже уставшая и сдающая позиции опрятность. Ему было около сорока, но выглядел он чуть старше – не из-за морщин, а из-за той особой усталости, что копится в уголках глаз у людей, подолгу борющихся с внутренними противоречиями. Волосы, когда-то густые и тёмные, теперь заметно редели и были коротко, почти по-солдатски подстрижены. Виски заметно подернулись легким инеем седины, будто нарочно придавая ему образ “солидного советского литератора”, лауреата всяческих премий.

Виктор закурил. Дым папиросы был едким и горьким, он неприятно щипал глаза. Автобус всколыхнуло, и пепельный кончик осыпался на колени. Гранин смахнул его и встретился взглядом с собственным отражением в стекле. На мгновение ему показалось, что это не он – изможденный, тронутый проседью и частыми тревогами мужчина, а молодой, открытый миру, с упрямым мальчишеским подбородком и яркими глазами, ребенок.

Автобус двигался на удивление бодро, учитывая разбитую просёлочную дорогу. То ли водитель спешил поскорее закрыть смену и давил на газ что есть сил, то ли за рулём просто оказался отчаянный лихач, если не сказать – хулиган. Разглядеть, кто вёл ЗИС, было невозможно: место водителя отгораживала плотная занавеска, за которой лишь отдаленно угадывались нервные маневрирующие движения чьей-то спины. Иногда сквозь ткань проступал чёткий, почти геометрический силуэт, но в следующий миг он рассыпался едва уловимым облаком табачного дыма.

Гранин усталым движением снял очки и положил их на лежавший на соседнем кресле кожаный портфель. Круговыми движениями он потер уставшие глаза и под веками вспыхнули яркие разноцветные узоры. Подождав пару минут, он не без труда снова открыл глаза и посмотрел налево. Пыль на стекле автобуса садилась странно – не ровным слоем, а замысловатыми узорами, словно невидимый палец выводил на нем тайнопись. Он на мгновение поймал взглядом одинокий подсолнух – чёрный, обугленный диск на длинном сухом стебле, будто застывший в немом вопросе к небу. Монотонный трансмиссионный гул автобуса, ранее выступавший частью фонового шума, вдруг начал сменяться пронзительным металлическим воем, а затем – скрежетом.

Автобус рвануло вправо, он накренился, и почти сразу тело Гранина дернуло вперёд от резкого торможения. Он на мгновение ощутил лёгкую невесомость. Затем заднюю ось с силой бросило вниз, она ударилась обо что-то с коротким пружинящим толчком и тут же отскочила вверх, начисто отрывая колёса от земли. На добрые пару секунд он и остальные пассажиры повисли в воздухе, прежде чем грузно рухнуть на свои места. В салоне что-то глухо звякнуло – упала и покатилась по полу пустая стеклянная бутылка. В приоткрытую форточку проник невесть откуда взявшийся холодок. Кто-то громко выругался.

Из-за плотной занавески, отгораживавшей кабину, донёсся отчётливо слышный смешок. Затем – хлопок по чему-то упругому, будто по обивке сиденья, сменившийся сдавленным, полным странного веселья возгласом: «Ну вот мы почти и дома!». Голос был хриплым, слегка простуженным, и от этих слов Гранин испытал неприятное ощущение, даже поежился. Оглянувшись на убегающую вдаль ленту проселка, он увидел ствол поваленной сосны, которая перегородила добрую половину дороги. Совершенно непонятно, каким чудом лихачу удалось объехать ее на такой скорости.

Виктор Петрович оглядел салон автобуса. Пассажиров было не более дюжины, почти все – коллеги по союзу писателей и члены их семей. Ковалев, молодой литературный критик, чертыхаясь, ощупывал свой лоб, которым он здорово приложился о стекло. Рядом причитала и всячески пыталась ему помочь Анна Сергеевна Чесовская, поэтесса лет тридцати пяти, известная своими глубокими произведениями о природе человеческого труда.

Некоторые тихо спали, синхронно покачиваясь в такт неутомимой борьбе ЗИСа с неровностями дороги. Их лица, как это часто бывает у спящих, были пусты и безмятежны. Кажется резкий маневр потревожил далеко не всех.

Сквозь букет ароматов июльских опушек, воды и редких сосен в автобус проник и новый, неожиданно-назойливый лекарственный дух карболки, от которого у Гранина начало сводить скулы. Запах карболки, едкий, обжигающий, навсегда остался для него запахом полевого госпиталя.

Солнечный свет пробивался через мутное окно автобуса и преломлялся сквозь донышко склянки на полу, высвечивая медленно кружащийся вихрь серебристой пыли.

Через два ряда от Гранина сидела девчушка лет пяти и весело подбадривала игрушечную куклу, обещая ей скорое прибытие в санаторий. «Скоро, Машенька, скоро, – звонко смеясь сказала она, – Приедем туда! А там! Там будет так красиво и тихо, ну прямо как здесь!», подбадривала она куклу.

Девочку Гранин не знал, как и женщину, спящую в кресле рядом с ней, очевидно, ее мать. На коленях у нее лежала раскрытая книга “Как закалялась сталь”, и ветерок, врывающийся в приоткрытое окно, шелестел её тонкими, почти папиросными страницами, иногда перелистывая их одну за другой.

Он откинулся, почти вжался в спинку низкого автобусного кресла и постарался подремать, надеясь, что боль в голове утихнет.

Глава 2. Билет без назначения.

Кабинет заместителя председателя правления Союза писателей Александра Николаевича Волкова дышал молчаливой властью. Воздух здесь густел от табачного дыма, запаха чернил, писчей бумаги и паркетного воска. В ажурной пепельнице из уранового стекла дымилась зажженная папироса.

За массивным дубовым столом, больше похожим на саркофаг, в кресле, как демиург, восседал мужчина средних лет в строгом костюме, с интеллигентным лицом, острыми скулами и цепким, ощупывающим взглядом. В его утончённых, почти аристократических чертах сквозила лёгкая насмешка. Напротив него, немного сутулясь, сидел Виктор Петрович Гранин.

Мужчина протянул ему через столешницу листок белой плотной бумаги с большой синей печатью и размашистой подписью.

– Виктор Петрович, – его голос был ровным, но без особого дружелюбия. – партия, как вы знаете, очень заботится о своих писателях. Ваше здоровье, ваша творческая форма и, самое главное, настрой – это наш общий капитал. Всякий человек, особенно такой заслуженный писатель, как вы, нуждается в отдыхе. Поэтому на очередном заседании было принято решение выписать вам путёвку на санаторный отдых. Вы что-нибудь слышали про санаторий «Стеклянный бор»? Это здесь, недалеко, в ближнем Подмосковье.

Название санатория засияло в густом пространстве кабинета звоном маленького хрустального колокольчика. Конечно, Гранин не раз слышал про «Стеклянный». Официальное название – “Стеклогорский санаторий Союза Писателей СССР”. Располагался он действительно совсем недалеко от Москвы. Путевка туда считалась наградой, высшей мерой партийного признания писательских талантов. Местом, куда отправляли отдохнуть, поправить здоровье и «найти новые силы» тех, чья благонадежность и приверженность идеям не вызывала никаких сомнений.

Когда Волков протягивал Гранину этот холодный, неестественно гладкий листок путевки, его пальцы, длинные и бледные, на мгновение задержались в воздухе и Виктору Петровичу почудилось, будто они отбрасывают на столешницу не тень, а лёгкое багровое сияние. Улыбка Волкова была кривой и односторонней, в его блеклых глазах плескалась бездонная скука чего-то вечного, в тысячный раз наблюдающего, как люди продают свои души за обещания тепла и признания.

Бумага оказалась неожиданно холодной. Он ощутил тяжесть, которая никак не соответствовала ожиданиям от обычного листа бумаги.

– Я ценю это, Александр Николаевич, – его собственный голос показался ему неприятным, елейным и даже слегка заискивающим.

– Силы эти, Виктор Петрович, особенно важны накануне больших вызовов. У нас к вам есть серьёзное, я бы сказал, стратегическое поручение. К грядущему двадцатилетнему юбилею нашей кузницы металлов. Книга о трудовом подвиге. О металлургах. – Он посмотрел прямо на Гранина, и в его взгляде не было ничего, кроме спокойной, не терпящей возражений ясности. – Нужен масштаб. Нужна эпическая мощь. Та, на которую способен только крупный, состоявшийся писатель с твердым характером и убеждениями. Человек, понимающий ответственность слова перед народом и партией. Волков молчал, внимательно рассматривая Гранина. Его взгляд скользнул чуть за спину, по длинным книжным шкафам, будто выискивая на корешках стоящих там книг нужные аргументы. Не торопясь, он извлек папиросу из пепельницы, легким касанием пальца стряхнул пепел и сделал глубокую затяжку. Сизый дым на мгновение окутал стол, лампу и обоих писателей, выявляя в полумраке кабинета затейливые световые линии и изящные дымные завихрения. Дым, который он вдыхал с наслаждением, казалось, не выходил обратно из его легких, а оставался внутри, и от этого его кожа приобрела серый оттенок.

Гранин понимал, что речь идёт об очередном «партийном заказе». Грядет юбилей ударной стройки и нужно в выдержанных тонах осветить трудовой подвиг народа, превозмогающего невзгоды на пути к социализму. Тем не менее его сердце коварно пропустило очередной удар, окатив голову писателя болезненной пеленой. Как обычно бывало в таких ситуациях, в голосе Волкова он услышал не предложение, а приказ.

Для писателя такие работы были частью пожизненной индульгенции на любые радости жизни, в некотором роде договор с совестью или обмен идей на теплую осязаемую реальность. Впрочем, этот договор был уже давно подписан и расторжению в одностороннем порядке уже не подлежал.

– Александр Николаевич, я… я не уверен, что моя скромная кисть достаточна для такого масштабного полотна, – выдохнул он, ощупывая взглядом дубовую стену за спиной Волкова. Гранин по-прежнему питал робкую надежду.

– Ваша «кисть», как вы выразились, Виктор Петрович, как раз то, что нужно, – отрезал Волков, и в его голосе впервые прозвучала холодная сталь. – Вы – мастер формы. Ваш слог… отточен. А что до выдержанного содержания – вам предоставят все материалы. Пришлют готовые стенограммы бесед с работниками, начальниками цехов, ударниками. Подскажут, какие характеры важно подчеркнуть и раскрасить. Воспринимайте поездку в «Стеклянный бор» как первый этап нашей большой работы. Там вы сможете… настроиться на нужный лад, если пожелаете. Отрешиться от всей суеты, от бытовых проблем, которые вам могут помешать. Вообще, вам стоило бы отнестись к этой поездке с долей присущей вам… ответственности. Санаторий, как вы, наверное, знаете, не вполне обычный, можно сказать – уникальный.

Волков, не моргая, смотрел на кончик догорающей папиросы, которую он держал в руке. В следующий момент пепел с нее упал на зеленое сукно стола.

– Мне известна ваша непростая семейная ситуация, – продолжил пару секунд спустя Волков. – Мы все понимаем. Вот как раз и оправитесь, наберетесь сил.

От брака с Ириной у Гранина осталась не боль, а скорее горькая и утраченная привычка к определенному порядку вещей с легким послевкусием вины. С детьми у них не вышло, хотя он всегда хотел, чтобы у них родилась дочь. Они развелись тихо, без скандалов, исчерпав весь запас нежности, как однажды докуривают пачку дорогих, но невкусных папирос.

Ирина, женщина с мягким характером и большими ожиданиями, в конце концов устала жить с человеком, который по вечерам все больше молча сидел в кресле, глядя в стену, будто читая там видимый только ему, бесконечно длинный и скучный текст. Гранин ничего не мог поделать, последние годы он чувствовал себя все хуже, иногда не понимая, что болит сильнее – тело или душа. От бывшей жены Виктору Петровичу на память осталась только серебряная закладка и книга, которую он так и не дочитал, а еще привычка мысленно сверять каждую свою фразу с ее возможной, всегда безошибочно точной, репликой. Она никогда не лезла за словом в карман. Вот уже полтора года Гранин жил один в однокомнатной квартире в Лаврушинском переулке.

Волков приподнялся в кресле, давая понять, что разговор окончен. Своими плечами он перекрыл мягкий свет от светильника позади и его тень в клубах табачного дыма легла на Гранина ажурными красноватыми пятнами.

– Вы будто не очень-то довольны, Виктор Петрович. Поверьте мне, не всякому литератору у нас выпадает такой уникальный шанс. Используйте же его. И для своего оздоровления, и для выполнения важной партийной задачи. Путёвка действует с двадцатых чисел июля. Помните, что доверие вам оказано величайшее.

Когда он произносил: «Не всем даётся такой шанс», в его голосе змеиной ноткой пробивалась угроза, намекающая, что от «шанса» нельзя отказаться – ибо тот, кто однажды вкусил его даров, уже не имеет права останавливаться.

Гранин вышел из кабинета, сжимая в пальцах холодную бумагу. Он понимал: путёвка в «Стеклянный бор» не была наградой. Ему снова предстояло подписать и выполнить очередной договор с собственной совестью, скрепив его окончательным пониманием, что он давно стал тем, кем его всегда хотели видеть – не писателем, а литературным инженером, возводящим монументы из чужих мыслей. Столяром, сбивающим гробы для собственной души.

Глава 3