Дело Виктора Уотсона

– Двести девяносто восемь голов в лиге, – сказал Брук.

– Я… Боже, это весьма впечатляющая осведомленность… Я вижу, что юный Виктор весил шесть фунтов, когда прибыл сюда, и ему было примерно две недели от роду. – Его палец проследил еще за несколькими строками. – Не удалось получить никакой дополнительной информации от матери, которую видели убегающей. И это в общем-то все о его появлении. Он переехал вместе с Приютом для подкидышей, когда тот перебрался в Суррей, и снова, когда тот переехал в Хертфордшир. Покинул приют в 1939 году, в шестнадцать лет. Видите последнюю запись здесь…

Он указал на пометку, сделанную другим почерком и более светлыми чернилами:

«Mdx Reg?»

– Мидлсексский полк, – сказал Брук. – Как в его карте военнопленного.

– Именно. Так что вот. Мать так и не вернулась. Его никогда не усыновляли, нет упоминаний о братьях или сестрах. Боюсь, это мало поможет вам. Хотя такой необычный случай довольно волнующ для такого чудака, как я.

Брук пожал плечами.

– Это всегда был маловероятный шанс. Все равно, могу я получить копию всего этого для следователя коронера? Не помешает.

– Конечно. Я встречу вас у ресепшена с ней.

Оба встали, и Теодор направился к выходу.

– Прежде чем вы уйдете, – сказал Брук, – как насчет тех безделушек, что оставляли с некоторыми младенцами? Как в вашей витрине вон там. Было ли с ним что-то подобное, когда он прибыл?

– Скорее всего, нет, – сказал Теодор. – От этой практики отказались гораздо раньше.

Тем не менее, он поднес страницы поближе, чтобы прочесть, и снова погрузился в непролазный почерк. Спустя несколько мгновений он громко воскликнул: «Ха!» – и поднял взгляд.

– Не могу поверить, что пропустил это. Боже, это поступление и впрямь было возвращением в прошлое.

– У него что-то было?

– Да, несомненно. И это может объяснить, почему они выбрали игрока по имени Виктор, чтобы назвать его в его честь. Похоже, с младенцем оставили памятную вещицу с девизом «Ad Victoriam». Это означает «К победе» на латыни.

– Что это была за вещица?

– Она описана как медаль золотистого цвета.

– Как большая золотая монета?

– Да, если хотите. Как большая золотая монета.

Пульс Брука участился. В голове у него звучал голос Лесоруба.

– Он сохранил бы ее, уходя? – спросил он.

– Это настолько необычный случай. Могу лишь сказать, что это возможно.

Уголки губ Теодора снова опустились, пока он пытался осмыслить отрешенный взгляд детектива.

– Что-то не так? – спросил он.

– Мне нужно найти Иуду Искариота, – сказал Брук.

Улыбка Теодора вернулась, словно он только что услышал самую обыденную в мире вещь.

– Иуда… Искариот… – повторил он, проходя мимо Брука и вглядываясь в дальнюю стену со всеми невероятными именами… – Так, где же он?

Глава 11

Воскресенье, 15 апреля 1945 года

Шталаг IV-B, Мюльберг, Германия

Виктор Уотсон стоял так близко к внешнему миру, насколько осмеливался, и смотрел сквозь проволочную сетку на окружающие поля и отдаленную полосу леса. Серое небо и плоский ландшафт соревновались друг с другом в безликости. Побег был невозможен. По крайней мере, обычными средствами. Единственный провод перед его голенями все еще находился в двадцати ярдах от периметрального забора, покрытого колючей проволокой. Стоило сделать шаг за него, и часовой на ближайшей вышке всадит в него пулю, прежде чем он даже достигнет непроходимой главной преграды. Он видел, как это происходило дважды прежде, хотя ни одну из попыток нельзя было назвать побегом.

Первый бедолага просто тронулся умом. Молодой парень из Ольстера. Он бросился через маленькую «ничью землю» и, уже изрешеченный пулями, швырнул себя в клубок «колючки» у подножия главного забора. Гибель ужасно затянулась – часовые хотели, чтобы его беспомощные крики услышало как можно больше заключенных.

Вторым нарушителем был поляк. Бывши голодным несколько дней, он переступил через провод, чтобы попытаться дотянуться до дикой клубники, росшей в грязи. Результат был тем же. Он умер с крошечным плодом в руке и пулей в голове. Таков был мир Виктора. Таким он был последний год, два месяца и четыре дня. Некоторым несчастным чертям приходилось быть здесь в три-четыре раза дольше.

Он посмотрел на часового на ближайшей вышке и поднял руку в приветственном жесте. Немец уставился в ответ, не двигаясь. Тогда Виктор наклонил поднятую руку вперед и постучал по воображаемым часам на запястье. Скоро, Фриц, старина. Конец войны приближался, и они оба это знали.

Позади Виктора клубящаяся толпа его товарищей по плену стояла спиной, поглощенная футбольным «международным» матчем между военнопленными из Уэльса и Шотландии. Грунтовое поле было отодвинуто от рядов переполненных бараков, образующих Главную улицу в этом ветхом городе страданий. Большинство пленников других национальностей выбрали сторону для поддержки, хотя многие англичане предпочитали осыпать насмешками обе команды. Француз судил, а датчанин и украинец выполняли обязанности боковых судей с флажками, сшитыми из мешковины.

Сам матч не блистал мастерством, но никто из зрителей, казалось, не возражал. Если они сосредотачивались на общем течении игры и погружались в крики, насмешки и сигаретный дым, то – всего на мгновение – они возвращались на футбольные стадионы своей юности, с отцами, братьями и дядями. Что бы они сейчас отдали за пирожок в перерыве и «Боврил»! Простые радости свободных людей.

Один из зрителей в заднем ряду оглянулся через плечо и увидел, как Виктор постукивает по воображаемым часам. Он отклеился от толпы.

– Осторожно, Вик! И второе ухо отстрелят!

Виктор прекратил свои антинацистские шарады и обернулся на знакомое лицо. Гарри Уилсон – его «кореш». Этот термин имел в лагере для военнопленных полуофициальное значение. Это был человек, о котором ты заботился и который, в свою очередь, заботился о тебе. В более общем смысле товарищей или приятелей, Виктор Уотсон и Гарри Уилсон были корешами с того дня, как в один и тот же день в 1940 году присоединились к одному и тому же полку, а их фамилии обеспечили, что их постоянно ставили в пару на протяжении всей подготовки. Они даже были захвачены в плен в Италии в один день. Теперь они вместе отсчитывали дни до свободы.

– Лишь бы уши стали одинаковыми, – сказал Виктор. – Не хотелось бы сейчас выглядеть глупо, правда? – Он вернулся к созерцанию плоского, безнадежного ландшафта, пока его друг присоединялся к нему.

– Не собираешься смыться, а? – спросил Гарри на своем густом кокни. Родившийся в двух шагах от «Болейн Граунд», он был обречен стать ярым фанатом «Вест Хэма». Именно поэтому появление в казармах «Милл Хилл» одновременно с кем-то, носящим имя его детского кумира, показалось ему высшей степенью удачного стечения обстоятельств (или «Каковы, блин, шансы?», как он выражался).

– Мне не грозит смыться, старина, – ответил Виктор. – Даже если убрать все эти заборы, а у часовых будут ружья, набитые поролоном. У меня тут незаконченное дело в этом богохульном месте.

В отличие от Гарри, на акцент юного Виктора в годы становления в Приюте для подкидышей не было решающего влияния. Будучи в значительной степени изолированным от жизни за стенами заведения – будь то Блумсбери, Суррей или Хартфордшир, – ключевым моментом для акцента Виктора стал день, когда он обнаружил, что может улизнуть в кинотеатр «Рекс» на Хай-стрит в Беркхамстеде и вернуться в свою спальню, не будучи замеченным.

Фильмы 1930-х годов, время его юности, питали ранее заброшенные части его разума. Они наполнили его голову захватывающей вселенной идеализированных отцовских фигур, доблести и эскапизма. Было естественно начать перенимать речевые особенности его новых экранных друзей. Блестящие граждане его нового дивного мира. Если возникший в результате голос когда-то казался ему слегка «устаревшим» для него, то война позаботилась об этом. В мирное время никто не определил бы, что Виктор и Гарри были всего на несколько дней старше или младше двадцати двух.

– Ты правда не ушел бы? Даже если бы тебе ничто не мешало? – спросил Гарри, уже зная причину. – Все из-за того, что у Фрица твоя безделушка с надписью «Печальный Виктор»?

– Ad Victoriam, – поправил Виктор, привыкший к дружеским подначкам.

– Странный ты, Вик. Это точно. Кому еще удавалось лишиться полпальца и пол-уха от одной гребаной пули?

Старые шутки, рассказанные вновь, обладали объединяющей силой привычного в лагерях для военнопленных. Они также позволяли обоим справляться с неприятными воспоминаниями, заворачивая их в утешительное одеяло юмора…

Битва при Анцио. Начало 44-го. Вторая неделя позиционного тупика. Виктор пытался оказать помощь раненому Гарри и их другу Сидни, будучи прижатым вражеским огнем. Вик, одной рукой поправляя сдвинутую каску, когда магическая пуля одним «зип» снесла и каску, и ухо, и палец. В самые мрачные свои моменты Гарри любил говорить, что по крайней мере Сид умер смеясь от внезапного замешательства Вика («Я точно помню, у меня тут была каска… И палец… И гребаное ухо!»).

Собственные раны Гарри зажили довольно хорошо, оставив густую темную шевелюру и общую растрепанность в качестве его самых заметных черт. Виктор, напротив, научился следить за внешностью при скудных ресурсах еще в Приюте для подкидышей. Его волосы всегда были причесаны, а форма, насколько возможно, опрятна. Ежедневно при виде менее удачливых пленных, ему напоминали, что он не может слишком расстраиваться из-за урона своей внешности. Помимо уха и пальца, на нем не было ни царапины.

– В любом случае, ты же знаешь, что за эту медаль не выручишь и двух шиллингов на хо́кстонском рынке, – сказал Гарри, поддев товарища локтем в ребро. Это тоже была старая шутка, но Виктор все равно улыбнулся.

Помимо отдельных выкриков и свиста толпы, оба мужчины стали различать другой, фоновый шум. Ропот среди задних рядов зрителей на их стороне поля. Два друга обернулись и увидели самого жестокого из всех их нацистских тюремщиков, идущего позади толпы.

Блонди.

По крайней мере, так его звали.

Унтер-офицер. И психопат.

Те, мимо кого он уже прошел, поворачивали головы, чтобы увидеть, что он задумал. Некоторые из тех, до кого он еще не дошел, бросали взгляды вдоль строя, затем быстро возвращались к «смотреть вперед» и поджимали пятки. В то время как некоторых старых охранников, уставших ветеранов Великой войны, желавших лишь спокойной жизни, называли с прилагательным «немецкий», Блонди был настоящим «нацистом». Верующим до самого конца. Даже его бочкообразная грудь и румяные щеки словно насмехались над хилыми формами тощих заключенных.

Однажды он с кровожадным наслаждением забил до смерти ногами какого-то бедного русского, который нырнул слишком близко к его ногам, пытаясь подобрать пролитые в грязи брызги жидкой баланды. В бараках говорили, что Блонди получил от этого сексуальное удовольствие. Больной ублюдок. По разным слухам, он убил от пяти до семи заключенных и изувечил в десять раз больше кулаками, сапогами и ручками от кирок…

Его взгляд упал на Виктора и Гарри. В стороне от толпы. Две газели, оторвавшихся от стада. Он направился к ним. Руки за спиной. Грудь колесом. Медленные, чванливые шаги. Убийственный шестифутовый арийский павлин.

– Was ist ihr los?… Что здесь происходит?

С помощью более разговорчивых охранников и популярных уроков, которые вел канадский военнопленный – школьный учитель до войны, – Виктор выучил гораздо больше немецкого, чем Гарри. Он взял на себя роль говорить за обоих.

– Reden nur… Просто разговариваем.

– Und?… И?

– Und nichts… И ничего.

Блонди не спеша оглядел англичан с ног до головы своими ледяными голубыми глазами высшей расы под светлыми волосами высшей расы. Виктор и Гарри теперь осознали, что задние ряды толпы развернулись и молча наблюдали за встречей. Единственные футбольные звуки теперь доносились с трех других сторон поля.

Пронизывающий взгляд нациста в конце концов остановился на изуродованном ухе Виктора. Он наклонился ближе, чтобы рассмотреть его, как врач. Виктор смотрел прямо перед собой, в глаза нескольких сотен товарищей по плену, теперь уставившихся на него, завороженных. Блонди поднял правую руку и начал щелкать по остатку уха. Два, три, четыре раза. Виктор медленно моргнул, открыв глаза лишь после последнего жесткого щелчка.

Блонди опустил руку. Ему наскучило это. Вместо этого он вдохнул полной грудью своих массивных легких и наклонился так, что его большие губы оказались в полдюйма от уха. Затем он проревел изо всех сил своих немалых голосовых связок.

– KANNST DU MICH HÖREN?… Ты меня слышишь?

Слюна забрызгала сторону головы Виктора. Блонди разразился приступами смеха над собственной шуткой, его широкая грудь ходила ходуном, а красные щеки стали еще краснее. Потребовалось целых двадцать секунд, чтобы он пришел в себя и выпрямился из сгорбленного положения. Когда он это сделал, его судороги веселья развернули его на 180 градусов, и он оказался лицом к лицу с рядом за рядом молчаливых, уставших пленных.

– Was? – спокойно сказал Блонди… Что?

Он попытался встретиться взглядом с как можно большим количеством. Несколько человек повернулись обратно к футболу. Остальные продолжили смотреть.

– WAS? – проревел он на оставшиеся глаза своими пещерными легкими, разводя руки в стороны в виде вызова. Оставшиеся наблюдатели начали отворачиваться. Шоу закончилось. Виктор начал думать, что, возможно, им с Гарри удалось проскочить.

Он был особенно рад, что Гарри не сделал ничего глупого. Если у его кореша и был один недостаток, так это то, что он провел больше половины времени в лагере в карцере за «неповиновение». Все началось в их первую неделю, когда легионера из «Лиги Святого Георгия» прислали вербовать других перебежчиков. Гарри вылил полное ведро нечистот на английского нациста с криком: «Дефекация налицо!». Обоих быстро выволокли из лагеря. Правда, держа на расстоянии вытянутой руки.

Безмолвная благодарность Виктора, что Гарри не выкинул чего-нибудь, длилась недолго. Шанс выступить перед такой большой аудиторией был просто слишком велик, чтобы удержаться. Когда последние одна-две храбрые и любопытные души вернули свое внимание к футболу, Гарри сделал глубокий вдох и бросился на землю позади Блонди. Матч, казалось, на мгновение затих в самый подходящий момент. Напрягая свои актерские способности и знание немецкого до предела, он крикнул:

– Wales scheisse! Schottland scheisse! Deutschland Meister!

Уэльс – дерьмо! Шотландия – дерьмо! Германия – чемпион!

Это была не самая изощренная сатира, но свое дело она сделала. Толпа взорвалась, поворачиваясь к огромному нацисту, половина из них осыпая его оскорблениями – другая половина, поняв роль тощего кокни, отвечая смехом и указательными жестами. Анонимность, обеспечиваемая стеной шума, придала пленным смелости дать полную волю своим чувствам относительно происхождения Блонди и точной природы его отношений с Гитлером и другими животными.

Румянец на щеках Блонди стал гуще, а его массивная грудь снова начала ходить ходуном – на сей раз от ярости, а не смеха. Он тщетно пытался испепелить взглядом каждого из своих хулителей. Он хотел убить их всех и насладиться каждой секундой этого. В конце концов, он понял, что придётся удовольствоваться всего одной смертью…

Развернувшись, он наклонился в поясе и протянул руку вниз, к своему чревовещателю. Погружающиеся пальцы впились в пригоршню рубахи Гарри и подняли его в воздух – человеческую версию механического захвата, хватающего плюшевую игрушку. Уровень шума от толпы поднялся еще на ступень, а игра на поле замерла. Зрители с других сторон теперь бежали, чтобы найти лучшие точки обзора. Затем к давке присоединились игроки.

Как только ноги Гарри снова коснулись земли, Блонди развернул его лицом к «ничьей земле» и схватил новую пригоршню рубахи между лопатками. Потеря веса, которую претерпел каждый заключённый, означала, что ткани было за что ухватиться. Нацист полностью контролировал ситуацию – на шесть дюймов выше и вдвое тяжелее своей жертвы. Он сделал шаг к низкому проводу и зоне смерти за ним, заставляя Гарри идти впереди. Новый рев поднялся из толпы. Блонди заставлял Гарри играть в сухопутную версию «прогулки по доске».

Ближайший часовой на вышке – столь безучастный к выходкам Виктора минуту назад – теперь был полностью вовлечен, начиная поднимать винтовку. Ему не нужно было напоминать о приказах. Любой, кто переступит через провод, должен быть застрелен. В мелком шрифте не было оговорок о том, был ли он переведен через него насильно.

Виктор бросился вперед и ухватился за воротник Гарри, пытаясь оттащить его назад к безопасности. Он, возможно, был на несколько дюймов выше своего друга, но был так же ослаблен лагерной жизнью. Блонди отшвырнул его своей свободной рукой, затем выхватил свой служебный револьвер и нацелил на него, лежащего на земле.

Огромное количество людей, присоединявшихся к толпе, означало, что тех, кто был впереди, прижимало ближе к действию. Расстояние сократилось с двадцати ярдов до шести-семи, толпа теперь насчитывала несколько тысяч. Каждый часовой на вышках навел оружие на первый ряд. Смесь винтовок и стационарных пулеметов. Пальцы на спусковых крючках.

Блонди помахал своим собственным револьвером взад-вперед вдоль шеренги в жесте «не подходить». Он был похож на льва, защищающего свою добычу от гиен. Затем он толкнул Гарри еще на шаг вперед. Провод упирался ему в голени теперь. Ближайший часовой на вышке прикрыл один глаз – он идеально его поймал на прицел.

– Убийца!.. Фрицев ублюдок!.. Тебя за это вздёрнут, сволочь!.. – Отдельные выкрики слились в единую пульсирующую массу ненависти.

Провод начал врезаться в голени Гарри, его центр тяжести смещался все дальше и дальше за него. Теперь он стоял на самых кончиках своих ботинок, сухожилия лодыжек напрягались, чтобы удержать пальцы на земле, физика заставляла его отчаянно пытаться сделать маленький шаг. Блонди смаковал каждый момент обладания жизнью англичанина в своей руке – это была высшая богоподобная сила. Но по-настоящему богоподобной она была бы лишь в части отнятия. Он дал Гарри последний толчок.

Правая нога первой оторвалась от земли, перемахнув через верх провода. Когда она приближалась к своей роковой встрече с землей по ту сторону, Гарри почувствовал отчаянный рывок за плечо – Виктор. Он рванул его назад и одновременно развернул. Новый импульс был не совсем достаточен, чтобы выпрямить его, но вращение могло еще спасти его, пока он пытался замахнуть правую ногу обратно к безопасности, словно стрелу неустойчивого крана.

Отчаянный бросок Виктора, чтобы спасти товарища, принес ему удар тыльной стороной руки от Блонди, который отправил его лицом в землю. Используя последние джоули энергии вращения, Гарри сумел перекинуть правую ногу обратно через трос, затем оказался согнут в поясе, отчаянно размахивая обеими руками, словно мельница, в попытке не грохнуться вперёд. Четвертый или пятый взмах рук выпрямил его, наконец восстановив равновесие.

Среди ругательств, летевших в Блонди, были и более простые, инстинктивные реакции – слышимые вздохи зрителей цирка, только что видевших смертельный трюк на трапеции. Даже Блонди счел хорошим зрелищем видеть жизнь, висящую буквально на волоске. Но каждому шоу нужен грандиозный финал… Как только Гарри выпрямился, он почувствовал, что его поднимают за пояс.

Блонди просто собирался перебросить английского негодяя через провод.

Сбитый с ног и оглушенный, Виктор мог лишь смотреть на судьбу своего кореша и пытаться перекричать какофонию позади него.

– Machen Sie es nicht!… Не делайте этого!

Он перешел на английский.

– Ради Бога!

Когда Блонди завершал замах, прежде чем запустить Гарри, новый голос прорезал хаос, по левую руку от Виктора.

– ШМИДТ!

Большой нацист замер и посмотрел на его источник. Виктор и толпа последовали его примеру. Гарри, повисший в воздухе, зажмурил глаза. Высокий немецкий офицер в свежей серой форме шествовал вдоль узкой полосы, все еще существовавшей между толпой и проводом. Его сопровождали полдюжины подчиненных в форме. Немногие пленные в толпе, видевшие его раньше, пробормотали его имя. Оберст Люрзен… Полковник Люрзен… Начальник лагеря. Даже без детального знания знаков различия немецкой армии его статус был самоочевиден благодаря обычному правилу (чем более замысловаты погоны и чем драматичнее фуражка, тем выше чин). А оберст Люрзен был тут большой шишкой.

– Das ist genug, Schmidt.… Достаточно, Шмидт.

По крайней мере, теперь все узнали настоящее имя Блонди.

С видимым разочарованием от того, что его лишили еще одной смерти, психопат швырнул Гарри плашмя на землю (зажмуренные глаза не сработали в его пользу, когда невидимая земля врезалась в его нос). Трое подчиненных подбежали и грубо подняли его на ноги – оглушенного и с кровью, сочащейся из ноздри, – прежде чем поволокли его мимо оберста Люрзена к главным воротам.

– А Блонди? – раздался крик из толпы, за которым последовали другие на ту же тему. – Посадите ублюдка в наручники, блять!.. Отдайте обезьяну под трибунал!

Никто из подчиненных не приблизился к нему. Как надувшийся ребенок, Блонди побрел мимо оберста Люрзена с небрежным салютом и направился обратно к своим баракам, толпа освистывала и осмеивала его на пути. Его кровь еще кипела, и теперь в нем клокотало чувство несправедливости. Может, по дороге ему попадется русский.

Виктор все еще лежал в грязи, сердце бешено колотилось, щека и лоб пульсировали от встречи с могучим кулаком Блонди. Он перевернулся на спину, закрыл глаза и стал ждать, пока разум и тело обредут покой. Тонкая цепочка с его лагерными жетонами лежала у него на лице. Он был слишком измотан, чтобы убрать ее.

– Du auch… Ты тоже.

Он позволил голове повернуться в направлении голоса оберста Люрзена и позволил глазам открыться. Еще двое подчиненных бежали к нему. Виктор не оказал сопротивления, когда они подняли его на ноги, толпа снова высказала свое мнение, увидев, что еще одну жертву задерживают, пока Блонди уходит. Ошеломленного пленного грубо препроводили через короткое расстояние к полковнику и представили ему.

– Ich habe nichts gemacht, – сказал Виктор… Я ничего не сделал.

– Es hat nichts damit zu tun. Es geht um etwas anderes… Это не имеет к тому отношения. Дело в другом.

Глава 12

Пятница, 22 апреля 2016 года

Холлоуэй-Роуд, Северный Лондон

К тому времени, как Брук приблизился к церкви Святой Марии Магдалины, на его лбу выступила испарина. Логичнее всего было начать поиски Лесоруба, он же Иуда Искариот, там, где он видел его в последний раз – там же, где погиб Виктор Уотсон. Детектив свернул с Холлоуэй-Роуд на теперь уже знакомую территорию, по пути высматривая характерную красно-черную клетчатую куртку. Он сомневался, что бездомный Лесоруб выбрал бы на сегодня другой ансамбль (если уж на то пошло, это испортило бы его новое прозвище, которое Брук, похоже, за ним закрепил).

На этот раз на территории церкви была другая атмосфера. Восстановленная. Обыденная. Как машина, с которой выправили вмятину. Вмятина может занимать крошечную площадь, но для наблюдателя она определяет впечатление от всего автомобиля. То же самое – с покойником на церковном дворе.