Дракон, который боялся людей

Юрий Белк

Дракон, который боялся людей

Глава первая. Фиолетовый Дым

Умбра родился в трещине скалы, где даже ветер ходил на цыпочках. Пещера была узкая и тёплая. Стены пахли железом и мокрым камнем. Когда он чихал, из крошечных ноздрей вылетал тонкий сиреневый пар. Он тянулся к потолку, ломался о сталактиты и исчезал. Тогда мать смеялась тихим рокотом и говорила: «Осторожнее, Фиолетовый Дым». Так у него появилось второе имя.

Он рос быстрым, как лето. Лапы становились длиннее, крылья тяжелее. Но сердце оставалось маленьким, обидчивым, как у того, кто ещё учится миром дышать. Умбра очень любил слушать. Он сидел у входа в пещеру и ловил звуки мира. Далеко внизу звенели колокольцы на шеях коз. Ручей пел одну и ту же песню про гладкие камни. Иногда сквозь облака проскакивал орёл и коротко кричал. Эти звуки были понятными. Без слов они говорили: всё идёт, как идёт.

А вот люди… Про людей Умбра знал мало. Мать не любила о них говорить. «Будь внимателен, – повторяла она. – Люди любят браться за то, чего не понимают». Слова эти были странными и колючими. Умбра пытался их проглотить – и у него внутри становилось тесно, будто проглотил камешек.

В тот день небо было прозрачным, и горы казались тонкими. Умбра выбрался на узкий карниз и стал тренировать взмахи. Его крылья шуршали, как две скатерти, поднятые ветром. Он делал шаг, второй, приседал, толкался и прыгал, но не летел. Зато получалось красиво трепыхать. Он радовался и фыркал, и из ноздрей вытягивались две фиолетовые струйки – как тонкие ленточки.

Он не заметил, когда на карнизе появились люди.

Их было трое. Их шаги были мягкими, как у кошек. Лица – закрытые, чтобы не выдать дыхание. У одного на плечах висела сеть. У второго висела связка блестящих крючьев. Третий нес ящик, который тихо тикал, как насекомое в ночи.

Сначала Умбра подумал, что это духи скал. Он замер, распластал крылья. Сердце хлопнуло один раз и будто спряталось поглубже. Люди остановились. Самый старший поднял ладонь, как будто приветствуя. Голос у него был ровный, обманчиво ласковый:

– Мы пришли посмотреть на чудо.

Слова были понятными. Их смысл – нет. Чудо – это радуга или яйцо, из которого ты вылупился. А тут – он, ещё неумёха, с торчащими коленями. Умбра хотел отступить. Но уже было поздно.

Они двигались быстро. Не как козы, не как орёл. И даже не как ветер. Сеть шелестнула и накрыла его голову, липкая и пахнущая ржавчиной. В темноте сети всё стало полосатым. Он дёрнулся – и крючья царапнули перепонку крыла, тонкую, ещё детскую. Колючая боль укусила сразу в двух местах. Он взвыл. Звук ударился о стены и вернулся к нему же, как чужой.

– Тише, – сказал тот же ровный голос. – Мы не причиним вреда.

«Не причиним вреда», – подумал Умбра и тут же почувствовал, как крючок рвёт ещё глубже. Сердце забарабанило так сильно, что его можно было услышать снаружи. Даже тикание ящика стало тише на его фоне. В животе поднялся ледяной холод. Он хотел вдохнуть, но воздух стал грубым, как щебень. Он втянул его и закашлялся. Из горла вырвался сиреневый дым – тонкий, беспомощный.

Люди переглянулись. У второго дрогнула рука. У третьего глаза стали круглыми, как монеты. Но они не ушли. Слишком уж храбрая у них была жадность.

– Снимем чешуйку, – прошептал один. – На память. Для науки.

Слово «наука» прозвучало, как «нож». Они принялись перебирать его бок, как чужую скатерть. Это было оскорбительно и странно. Умбра почувствовал, что ему стало мерзко в собственной коже. Как будто он стал предметом, а не живым. В голове закололо, глаза налились горячей водой. Он хотел завизжать: «Я не чудо. Я – я!» Но голос застрял где-то между грудью и зубами.

Первый удар боли раскрылся, как цветок. Хлопнула кровь. Она пахла металлом и горной водой. Он почувствовал, как с его бока сорвали маленькую чешуйку. Ничтожная, крошечная – а боль почему-то заняла всё небо. Он рванулся. Сеть натянулась и впилась в шею, как верёвка. Мир стал багровым. Умбра понял, что если он сейчас не вырвется, он исчезнет. Совсем.

Страх сделал его сильным и глупым. Он поддел сеть рогатым краем крыла, дёрнул всем телом и бросился назад, к гроту. Крючья пискнули и разошлись. Сеть сползла, как старая паутина. Люди отпрянули. У одного в руке осталась блестящая чешуйка. Он смотрел на неё, как на монету, и улыбался неправильно.

– Вернёмся с клеткой, – сказал он. – Он ещё мал.

Слово «клетка» плюхнулось в уши Умбрe, как камень в воду. Он не стал слушать дальше. Он влетел в пещеру, цепляясь когтями за камень. Перепонки крыльев дрожали, как листья во время ливня. Он забился в самую глубину, туда, где стены пахли тем, что всегда было: корнями, пеплом, тёплой землёй. Он хотел стать невидимым куском тени. Хотел перестать существовать, чтобы его никто не нашёл. Чтобы никто не сказал «наука» таким голосом.

Мать вернулась к вечеру. Она услышала его дыхание – резкое, короткое, как у загнанной птицы. Увидела кровь на камне, увидела рваную перепонку. Её зрачки стали узкими, как трещины. Она не рычала. Она подошла молча и накрыла его крылом. Крыло было тяжёлым и тёплым, как одеяло из ночи. Так они сидели, пока гора темнела. Снаружи ветер рассказывал что-то длинное, но они не слушали.

– Я больше не выйду, – наконец прошептал он. Голос был тонким, чужим. – Никогда.

Мать не стала спорить. Она только тихо выдохнула дым. Он был тёмный, густой, и пах чем-то горьким. Может, сожалением.

Ночью Умбра проснулся от того, что сердце снова забилось слишком громко. Он прижал лапы к груди, будто мог его удержать. Он представил снова руку, которая шарит, ищет место, где можно сорвать «на память». Его кожа вздрогнула. По чешуе пробежали мурашки, и откуда-то из самого низа живота поднялась волна: страх смешался с обидой, а обида – с чем-то новым, тяжёлым, как мокрая глина. Это было слово, которое он тогда ещё не знал: недоверие.

Утром мать ушла на охоту. Умбра остался один. Он сидел в темноте и слушал капли. Они падали равномерно: кап… кап… кап. Это успокаивало. Он пытался думать ни о чём. Но мысль всё равно приходила, как мышь к крошке: «Они вернутся». От этой мысли и без того маленькая пещера стала ещё меньше.

Прошло много дней. Крыло зажило тонким шрамом. Шрам зудел, когда менялась погода. Шрам был как заметка на краю сознания: помни. Умбра стал осторожнее. Он теперь выходил к входу лишь на миг, словно высовывал нос и тут же прятался. Он принюхивался к ветру. Если пахло дымом, он снова уходил в тень. Иногда он слышал снизу голоса. Люди говорили громко, уверенно, как будто мир принадлежал им. И у Умбры снова начинало колоть между лопатками – там, где у страха, наверное, растут когти.

Однажды он услышал звук, которого не знал. Он был похож на тот самый ящик со странным тиканием. Но этот тик был мягкий, не пугающий. Как будто кто-то считал свои шаги. Раз-два, раз-два. Он пополз к входу и выглянул одним глазом. По тропе поднималась маленькая фигурка. На плечах у неё был мешок, больше головы. Она шла медленно, будто слушала тропу. Ветер играл в её волосах, и это было смешно: ветер делал из них маленькие пружинки.

Умбра втянул голову. Чешуя на шее встала дыбом. Из ноздрей вырвался тонкий сиреневый пар, как вздох. Он прижался к полу. Сердце уже знало, что делать: бей-бей-бей и тише, тише.

Фигурка остановилась у входа. Тонкий голосок сказал:

– Здравствуй, пещера.

Не «эй, чудовище». Не «вылазь». Пещеру будто погладили. Умбра не шевельнулся. Голос продолжил:

– Я знаю, ты здесь. Я не буду заходить. Оставлю еду. И уйду.

Он чувствовал запах. Тёплый хлеб. Мед. Ещё – что-то молочное, домашнее. Сладкий и солнечный запах. От него в животе стало громко. Голод поднял голову, но страх надавил на неё лапой: не смей.

Фигурка поставила мешок у самого входа. Потом отошла на пять шагов, на десять, как будто считала эти шаги вслух. И ушла. Шаги растворились в камнях.

Умбра лежал долго. Он считал капли. Потом он не выдержал. Подполз к мешку, зажал его лапами и утащил в тьму. Хлеб был тёплый и мягкий, как облако. Мёд пах полем. Он жевал и вдруг понял, что плачет. Слёзы падали на камень и тихо шипели, потому что в них было немного его огня. Он плакал не от горя. Скорее от того, что впервые за много дней его кто-то не трогал руками. Просто оставил и ушёл.

На следующий день всё повторилось. Голос снова вежливо здоровается с пещерой. Снова говорит, что уйдёт. Снова оставляет что-то вкусное. И снова исчезает. На третий день голос добавил:

– Меня зовут Лика. Я живу внизу, где запах яблок. У меня есть коза. Она глупая, но добрая.

Умбра не ответил. Он чувствовал, как дрожит чешуя на спине – будто в ней завёлся маленький барабанщик. Но голос был не похож на те голоса. В нём не было железа и команд. В нём были поля, козы и яблоки. Это было странно и… терпимо.

Каждый раз, когда голос приходил, Умбра отступал в глубину. Он думал вслух, очень тихо, чтобы заходила только его же тень:

– Все люди злые… Но вдруг не все? Нет, все! Я же видел… Я помню сеть… Правда, это была сеть. Но этот голос – не сеть. Голос – это голос. А вдруг это тоже ловушка? Ловушка-голос? Бывают такие? Наверное, бывают. Всё бывает. Даже фиолетовый дым бывает.

Он спорил сам с собой, как два маленьких дракончика, сидящих у него на плечах. Один говорил: «Смотри, хлеб. Хлеб не кусается». Другой шипел: «Сначала хлеб, потом клетка». Иногда они дрались так шумно, что капли в пещере сбивались с ритма.

Однажды Лика пришла раньше. Небо было серым, дождь рисовал полосы по камням. Она не спешила. Шла, как идёт тот, кому есть что сказать.

– Ты, наверное, думаешь, что все люди одинаковые, – сказала она в сторону пещеры. – Это было бы удобно. Тогда всё просто: прячься и живи. Но мир не любит простых. У нас внизу пекут хлеб. У нас внизу спорят. У нас смеются. Иногда – зря кричат. А иногда – обнимают. Я не знаю, какие были те. Но я знаю, какая я. Я не приду с клеткой. Я приду с козьим сыром. Он у меня получается смешным. Всегда немного кривой.