Исправление

Артем вышел из кабинета, сжимая в кулаке флешку. Тепло пластика ощущалось как что-то живое. Так вот оно что. Не просто философия. Личная, выстраданная вендетта. Месть не конкретному человеку, а самому чувству, самой эмоции, которая послужила катализатором. Эйзенштейн был не просто архитектором спокойствия, он был хирургом, который сам перенес страшную ампутацию и теперь считал, что весь мир должен пройти через ту же операцию, чтобы избежать его боли. Это делало его не просто опасным. Это делало его убежденным в своей правоте. А не было ничего страшнее человека, искренне верящего в свое право на насилие во имя блага.

Он сел за свой стол и воткнул флешку в ноутбук. На экране появились отсканированные страницы пожелтевших газет. Мелкий шрифт, зернистые черно-белые фотографии искореженного автомобиля. Сухие строчки протокола. «…в результате лобового столкновения водитель и пассажир автомобиля… Эйзенштейн Анна Сергеевна, 32 года, и Эйзенштейн Мария Марковна, 6 лет, скончались на месте…» Артем читал, и холод, не имеющий отношения к сквозняку из окна, медленно полз по его спине. Он смотрел на фотографию молодого Марка Эйзенштейна на похоронах. Растерянное, убитое горем лицо, совершенно не похожее на тот лощеный, уверенный образ, который он видел на сайте клиники. Это было лицо человека, заглянувшего в бездну. И, видимо, бездна ему там что-то прошептала.

– Смотришь ужастики с утра пораньше?

Голос Ольги за его спиной заставил его вздрогнуть. Он резко закрыл окно с файлами. Она стояла, прислонившись к его перегородке, с большим фотоаппаратом на шее. На ней был ярко-желтый свитер, который выглядел вызывающе жизнерадостным в этом сером офисе. Ее рыжеватые волосы были собраны в небрежный пучок, из которого выбилось несколько прядей, и в зеленых глазах плясали насмешливые искорки. Но стоило ей взглянуть ему в лицо, как искорки погасли.

– Эй, ты в порядке? Выглядишь так, будто увидел призрак.

– Призраков, – машинально поправил он. – В прошедшем времени. Просто старое дело поднял. Рутина.

Ложь далась ему легче, чем вчера по телефону. Он уже вживался в роль. Роль человека за стеклом.

Ольга обошла стол и села на его край, качнув ногой в тяжелом ботинке. Она пахла дождем, кофе и чем-то сладким, как ее духи. Запах жизни.

– Ты вчера был странным, Артем. И сегодня не лучше. Что за срочный материал, из-за которого ты готов похоронить себя в архивах и отменить встречу с самой очаровательной девушкой этой редакции?

Он попытался улыбнуться. Улыбка получилась натянутой, фальшивой. Он почувствовал себя политиком на пресс-конференции.

– Именно потому, что ты самая очаровательная, я и не хочу портить тебе вечер своей кислой физиономией. Правда, Оль, завал. Петрович рвет и мечет. Тема сложная, скользкая.

Она смотрела на него пристально, чуть склонив голову набок, как будто пыталась поймать нужный ракурс. Ее взгляд был как объектив, который видел больше, чем было на поверхности.

– Ты врешь, – сказала она тихо, но уверенно. – Ты врешь не очень хорошо, кстати. Раньше у тебя получалось лучше. Ты что-то задумал, Вольский. И мне это не нравится. Это связано с твоими «счастливыми сектантами»?

Ее прямота обезоруживала. Он почувствовал, как стена, которую он так старательно возводил, дала трещину. Ему отчаянно захотелось все ей рассказать. Поделиться этим грузом, этим страхом, который он сам себе запрещал признавать. Услышать ее голос, который скажет ему, что он сошел с ума и никуда не пойдет. Но он не мог. Во-первых, это было бы непрофессионально. Во-вторых, она бы его не пустила. Она бы подняла скандал, пошла бы к Петровичу, сделала бы все, чтобы его остановить. И, возможно, она была бы права. Но он уже принял решение. Охотник должен был стать приманкой.

– Оль, пожалуйста, не надо, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Это просто работа. Немного более мутная, чем обычно, вот и все. Давай так: я разгребу это к выходным, и мы уедем куда-нибудь. За город. Снимем домик у озера. Будем жечь камин и пить глинтвейн. И никаких разговоров о работе. Идет?

Он взял ее руку. Ее пальцы были теплыми, живыми. Контраст с холодом флешки, который, казалось, все еще оставался на его коже, был оглушительным. Она не ответила сразу, только смотрела на их сцепленные руки.

– Ты ставишь стену между нами, Артем, – проговорила она почти шепотом. – Я говорю с тобой, а ощущение, что кричу через толстое стекло. Я не знаю, что ты там расследуешь, но это меняет тебя. Уже сейчас.

Ее слова попали точно в цель. «Будто за стеклом». Именно это он и чувствовал. Он сам был и стеклом, и тем, кто за ним.

– Это пройдет, – пообещал он. И себе, и ей. – Просто дай мне немного времени.

Ольга вздохнула, высвобождая свою руку. Не резко, а медленно, с какой-то фатальной грустью.

– Ладно, Вольский. Закапывайся в свою рутину, – повторила она почти дословно свои вчерашние слова. – Только не забудь, как дышать. – Она встала. – У меня съемка. Позвони, когда вынырнешь. Если вынырнешь.

Она ушла, не оглядываясь. Ее ярко-желтый свитер был последним цветным пятном, которое исчезло в сером муравейнике редакции. Артем смотрел ей вслед и чувствовал, как внутри что-то обрывается. Ольга была его якорем в мире настоящих, живых, пусть и болезненных, чувств. И он только что собственными руками начал обрубать этот канат. Он ощутил приступ острого, пронзительного одиночества. Это было именно то чувство, от которого доктор Эйзенштейн обещал избавить. И на одну страшную секунду Артем понял, почему люди шли к нему. Соблазн был велик. Соблазн никогда больше не чувствовать вот этой рваной раны в груди.

Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Взял себя в руки. Работа. Нужно было сосредоточиться на работе. Остаток дня он провел в лихорадочной деятельности, которая была формой бегства от собственных мыслей. Он систематизировал все, что ему удалось нарыть на Эйзенштейна и клинику «Гармония». Отзывы, финансовые отчеты, биографии, интервью. Он перечитывал свои записи о встречах с «исправленными» – балериной Сомовой, бизнесменом Павловым. Он всматривался в их фотографии, которые сделала Ольга. Она была гениальным фотографом. Ей удавалось запечатлеть не просто лица, а души. И на этих снимках было видно главное: души были на месте, но они были… выключены. Как будто кто-то повернул рубильник.

Он снова и снова прокручивал в голове свою легенду. Каждое слово, каждая интонация. Он должен был быть убедительным. Он должен был стать пациентом. Уязвимым, уставшим, сломленным. Чтобы впустить хирурга внутрь, нужно было продемонстрировать ему открытую рану. Артем вспоминал свою мать. Ее лицо в последние месяцы. Ту бездну отчаяния в ее глазах. Он брал это чувство, это воспоминание, препарировал его и осторожно примерял на себя, как чужой, слишком большой костюм. Это было омерзительно. Он использовал трагедию своей матери как часть маскарада. Но другого пути он не видел.

Время тянулось медленно, как густая смола, и одновременно неслось к роковой отметке. Четыре часа. Пора было выходить. Он закрыл все файлы, почистил историю браузера. Сложил в сумку только самое необходимое: блокнот, ручку, телефон, диктофон. Он проверил диктофон еще раз. Новый, миниатюрный, с огромным объемом памяти и чувствительным микрофоном. Он включил его и засунул во внутренний карман пиджака. Маленький цифровой шпион, его единственный союзник в предстоящей битве.

Он поднялся из-за стола. Офисный гул продолжался, никто не обращал на него внимания. Для них он был просто коллегой, который уходил с работы чуть раньше. Никто не знал, что он уходит на войну, где линия фронта пройдет через его собственное сознание. Он окинул взглядом редакцию. Это место, с его суетой, цинизмом и вечной погоней за сенсацией, было его домом. Он был его частью. И сейчас он добровольно шел на то, чтобы, возможно, навсегда от него отделиться.

На улице дождь снова перешел в затяжную, нудную морось. Город зажигал вечерние огни. Желтые окна, неоновые вывески, красные гирлянды стоп-сигналов в пробках. Все это отражалось в мокром асфальте, создавая перевернутый, дрожащий мир. Артем поднял воротник плаща и пошел в сторону клиники. Он не стал брать такси, хотя до нее было минут тридцать пешком. Ему нужно было это время. Эта дорога была последней чертой, последней возможностью побыть собой. Артемом Вольским. Двадцативосьмилетним журналистом. Циничным, уставшим, но цельным. Он шел по улицам и впитывал в себя детали: смех компании подростков под навесом, запах свежей выпечки из булочной, мелодия, доносящаяся из проезжающей машины. Все эти мелкие, незначительные фрагменты жизни вдруг приобрели невероятную ценность. Это было то, что он рисковал потерять. Не воспоминания о них, а способность их чувствовать. Способность радоваться им, раздражаться на них, грустить из-за них.

Он дошел до тихого, респектабельного квартала в центре города. Старинные особняки, ухоженные скверы, дорогие машины, припаркованные у тротуаров. Клиника «Гармония» располагалась в одном из таких особняков, отреставрированном и безликом. Никаких кричащих вывесок. Только скромная латунная табличка у массивной дубовой двери: «Центр психологической реабилитации „Гармония“. Доктор М. И. Эйзенштейн». Все было продумано до мелочей. Респектабельность. Конфиденциальность. Спокойствие.

Он остановился на противоположной стороне улицы, глядя на здание. Оно выглядело неприступным и герметичным. Из его окон лился мягкий, теплый свет, обещавший уют и безопасность. За этой дверью был другой мир. Мир без боли и страданий. Мир пустых улыбок. Артем посмотрел на часы. Четыре пятьдесят семь. Он сделал глубокий вдох, холодный, влажный воздух обжег легкие. Он чувствовал, как бешено колотится сердце. Страх. Вот оно, это чувство. Чистое, первобытное. Он зафиксировал его в памяти. Запомнить. Это тоже часть его. Он перешел дорогу. Его отражение скользнуло по темному, отполированному граниту фасада. Он не стал в него всматриваться. Он уже сделал это утром. Теперь было время действовать. Он подошел к двери и нажал на кнопку звонка. Внутри раздался мелодичный, успокаивающий перезвон. Щелкнул замок. Дверь бесшумно приоткрылась, приглашая его войти. Артем Вольский шагнул за порог. Охотник вошел в ловушку.

Первая консультация

Дверь отворилась беззвучно, словно ее не толкнули, а втянули внутрь потоком разреженного воздуха. На пороге стояла женщина лет сорока, в строгом, но элегантном платье приглушенно-серого цвета, напоминавшем униформу стюардессы на рейсе в никуда. Ее лицо было гладким, почти лишенным мимических морщин, а на губах играла вежливая, абсолютно симметричная улыбка – дальняя родственница той, что Артем видел на лице Виктора Павлова. Глаза, однако, были другими. Они не были пустыми; они были внимательными, оценивающими, как у сотрудника службы безопасности, просвечивающего сканером багаж на предмет запрещенных предметов. Эмоций.

«Артемий Соколов?» – ее голос был ровным и мелодичным, лишенным вопросительной интонации. Это было не столько вопросом, сколько подтверждением факта.

Артем кивнул, чувствуя, как капли дождя стекают с волос на воротник пиджака. «Да, это я». Он намеренно не поправил ее, позволив вымышленному имени прирасти к нему. Соколов. Птица, загнанная в клетку.

«Прошу вас, проходите. Доктор Эйзенштейн вас ожидает». Она отступила в сторону, и Артем шагнул через порог, пересекая невидимую границу.

Переход был резким, оглушающим. Снаружи остался мокрый, гудящий город – мир трения, хаоса и распада, пахнущий прелой листвой и выхлопными газами. Внутри царила абсолютная, почти вакуумная тишина. Воздух был теплым, сухим и неподвижным, с едва уловимым, стерильным ароматом, в котором смешались нотки озона, дорогого дерева и чего-то неуловимо медицинского, но без резкости антисептиков. Это был запах порядка.

Холл оказался просторным, минималистичным. Никаких стоек регистрации, журнальных столиков, вешалок, забитых мокрыми плащами. Только гладкие стены цвета слоновой кости, пол из матового, светлого камня, поглощавшего звук шагов, и несколько глубоких кресел, обитых мягкой кожей графитового оттенка. Они стояли на значительном расстоянии друг от друга, создавая островки уединения. В дальней стене, в неглубокой нише, на тонком постаменте стояла единственная ваза из темного стекла с одним безупречным белым каллом. Свет лился отовсюду и ниоткуда – он был мягким, рассеянным, без теней и бликов, словно само пространство светилось изнутри. Артем огляделся в поисках источника, но не нашел ни одной лампы. Это создавало странное, дезориентирующее ощущение пребывания вне времени и пространства, в стерильном предбаннике вечности.

«Вы можете оставить ваш плащ здесь», – женщина указала на неприметную панель в стене. Она прикоснулась к ней, и панель бесшумно отъехала в сторону, открыв пустой гардеробный шкаф. Внутри горел такой же мягкий свет.

Артем снял влажный плащ, чувствуя себя неуклюжим и грязным в этом царстве выверенной чистоты. Он повесил его на предложенную вешалку. В кармане пиджака слабо потяжелел диктофон, маленький цифровой шпион, его единственный союзник. Артем мысленно коснулся его, проверяя связь с реальностью. Дверца шкафа так же бесшумно закрылась, снова превратившись в часть стены.

«Прошу, присядьте. Я предложу вам чай». Снова утверждение, а не вопрос. Она удалилась по коридору, ее шаги были совершенно неслышны.

Артем выбрал кресло, стоявшее дальше от входа. Кожа оказалась прохладной и удивительно мягкой на ощупь. Он опустился в него, и тело немедленно провалилось в комфорт, мышцы против воли начали расслабляться. Он заставил себя выпрямить спину, напрячься. Он был здесь не для отдыха. Он был на задании. Объект исследования: клиника «Гармония». Метод: включенное наблюдение. Цель: вскрыть механизм «Исправления», не потеряв себя. Он мысленно проговаривал эти сухие, протокольные фразы, пытаясь выстроить внутренний барьер против этой обволакивающей атмосферы.

Взгляд снова упал на белый калл в вазе. Идеальный, восковой, холодный цветок. Цветок смерти и чистоты. Совершенная форма, лишенная жизни. Артему он показался до жути точным символом того, что здесь происходило. Эйзенштейн не выращивал сады, как Виктор Павлов. Он создавал гербарии.

Женщина вернулась с небольшим подносом из темного дерева. На нем стояла изящная фарфоровая чашка без блюдца и маленький чайник из того же материала. Она поставила поднос на низкий столик рядом с креслом Артема.

«Зеленый чай с жасмином и мятой. Он помогает снять напряжение», – пояснила она своей вежливой улыбкой. Затем, без паузы, добавила: «Доктор примет вас через пять минут». И так же бесшумно исчезла.

Артем смотрел на чашку. Пар поднимался тонкой, почти невидимой струйкой. Вот он, тот самый чай. Возможно, именно в нем и крылась вся разгадка. Простые психотропные препараты, вызывающие эйфорию и подавляющие волю. Игорь Петрович ухватился бы за эту версию. Секта, опаивающая своих адептов. Сенсация. Но Артем уже отправил образцы, взятые у одной из бывших пациенток под предлогом дружеского чаепития. Экспертиза ничего не нашла. Чистейший чай. Но подозрение осталось, въелось под кожу холодным сомнением. Что, если препараты были более тонкими, новейшими, не определяемыми стандартными тестами?

Он не прикоснулся к чаю. Пять минут. Он считал удары собственного сердца, пытаясь замедлить их, взять под контроль. Сердце не подчинялось. Оно колотилось в груди, как пойманная птица. Страх. Он снова зафиксировал это чувство, как вчера вечером. Чистый, животный страх перед неизвестностью, перед возможной потерей контроля. Он вцепился в это ощущение, как в спасательный трос. Пока он боится, он жив. Он – Артем Вольский.

Ровно через пять минут, ни секундой раньше, ни секундой позже, та же женщина появилась в конце коридора.

«Господин Соколов, прошу за мной».

Артем поднялся. Ноги показались немного ватными. Он сделал глубокий вдох и пошел за ней. Они миновали несколько одинаковых дверей без табличек. Коридор был таким же светлым и тихим, как и холл. Все здесь было спроектировано так, чтобы успокаивать, усыплять, лишать воли к сопротивлению. Архитектура забвения.

Она остановилась у последней двери и, приоткрыв ее, жестом пригласила его войти. «Доктор ждет».

Артем шагнул внутрь.

Кабинет был продолжением холла, его смысловым центром. Просторная комната, почти лишенная мебели. Стены того же цвета слоновой кости. Вместо ожидаемых книжных полок с трудами по психоанализу – гладкие поверхности, на одной из которых висела единственная картина: абстрактное полотно в серых и голубых тонах, напоминающее спокойное море в пасмурный день. Почти всю противоположную стену занимало огромное, от пола до потолка, окно, за которым мокла под дождем листва старого клена в небольшом внутреннем дворике. Капли стекали по стеклу, но из-за идеальной звукоизоляции это беззвучное движение воды казалось частью некой умиротворяющей видеоинсталляции, а не проявлением стихии.

Посреди комнаты стояли два кресла, точно такие же, как в холле, разделенные небольшим столиком, идентичным тому, на котором стоял его чай. И в одном из этих кресел сидел он. Доктор Марк Ильич Эйзенштейн.

Он поднялся навстречу Артему, и это движение было плавным, лишенным суеты. Он оказался чуть выше среднего роста, стройным, в идеально скроенном темно-сером костюме. Белоснежная рубашка, галстук сдержанного оттенка. Все в нем говорило о порядке и контроле. Но лицо… Артем ожидал увидеть холодную маску профессионала, но лицо Эйзенштейна было живым и удивительно теплым. Ему было около пятидесяти, волосы с благородной сединой на висках были аккуратно зачесаны, а в уголках глаз залегли тонкие морщинки, которые могли появиться и от смеха, и от горя. Но главным были глаза. Карие, почти черные, они смотрели с таким глубоким, проницательным и, что было самым обезоруживающим, искренним сочувствием, что Артему на мгновение стало не по себе. Он почувствовал себя абсолютно прозрачным. Этот человек видел не вымышленного Артемия Соколова, журналиста с выгоранием, а его, Артема Вольского, со всем его грузом вины, цинизма и страха. Это было иррациональное, пугающее ощущение.

«Артемий. Здравствуйте. Очень рад вас видеть», – его голос был именно таким, как описывали пациенты: мягкий, обволакивающий баритон, в котором не было ни капли фальши. Он протянул руку.

Артем пожал ее. Рукопожатие было крепким, уверенным, а ладонь – сухой и теплой.

«Садитесь, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома». Эйзенштейн указал на свободное кресло и сам плавно опустился в свое.

Артем сел, стараясь сохранить внешнее спокойствие. Он положил руки на подлокотники, не скрещивая ни их, ни ноги. Открытая поза. Он помнил основы. Он должен был играть свою роль до конца.

«Спасибо, что нашли для меня время, доктор», – начал он заготовленную фразу.

Эйзенштейн чуть улыбнулся одними глазами. «Это моя работа, Артемий. Находить время для тех, кому оно нужно. Расскажите, что вас привело ко мне? Что нарушило вашу гармонию?»

Слово «гармония» прозвучало абсолютно естественно, без пафоса. Он назвал свою клинику не для красного словца. Он действительно верил в это понятие.

Артем начал свой рассказ. Он говорил о работе, о дедлайнах, о постоянном стрессе. О командировках в горячие точки, которые он выдумал, смешав детали из десятков прочитанных репортажей. Он говорил о том, что видел слишком много чужого горя, и оно начало просачиваться в его собственную жизнь, отравляя ее. Он говорил о цинизме как о защитной реакции, которая со временем превратилась из брони в клетку. О потере смысла, об апатии, о том, что утром все труднее заставить себя встать с постели. Он лгал, но использовал для своей лжи фрагменты правды, облекая собственные чувства в вымышленный контекст. Он был неплохим актером. Он чувствовал, что его история звучит убедительно.

Эйзенштейн слушал, не перебивая. Он не делал заметок, не смотрел на часы. Все его внимание было сосредоточено на Артеме. Он слегка кивал в такт его словам, его поза почти зеркально отражала позу Артема. Классический прием для установления раппорта. Артем отметил это про себя, как галочку в списке. НЛП. Уровень для начинающих. Но то, как Эйзенштейн это делал, было безупречно. Это не выглядело техникой. Это выглядело искренним участием.

Когда Артем закончил, сделав паузу, чтобы перевести дух, Эйзенштейн еще несколько секунд молчал, давая словам осесть в тишине кабинета.

«Спасибо за вашу откровенность, Артемий, – сказал он наконец. – То, что вы описываете, похоже на глубокую усталость. Не тела, но души. Вы долгое время были на передовой, а любая война оставляет шрамы. Даже если вы были лишь наблюдателем».

Он снова попал в точку. Шрамы. Жизнь Артема состояла из шрамов. Он вспомнил папку с фотографиями «исправленных». Гладкие лица без единого шрама.

«Вы говорите о потере смысла, – продолжил доктор. – А в чем, по-вашему, он был раньше? Что вы потеряли?»

Вопрос был простым, но застал Артема врасплох. Он готовился описывать симптомы, а его спросили о сути.

«В правде, наверное, – ответил он, импровизируя. – В том, чтобы докопаться до истины, рассказать людям то, что от них скрывают. Раньше это приносило… удовлетворение. Азарт. Теперь… теперь я вижу только грязь. И понимаю, что моя правда ничего не меняет. Просто добавляет в мир еще немного шума и боли». Он сам удивился, насколько искренне это прозвучало. Часть его действительно так думала.

Эйзенштейн медленно кивнул. «Вы описываете боль как нечто внешнее. То, что вы видите в мире. А что насчет вашей собственной боли, Артемий? Не той, что вызвана профессиональным выгоранием. А той, что была до этого. Той, которую вы, возможно, носите с собой очень давно».

По спине Артема пробежал холодок. Охотник превращался в дичь. Эйзенштейн мягко, но настойчиво обходил его выстроенную легенду, целясь куда-то глубже.

«Я не совсем понимаю, о чем вы», – голос Артема прозвучал чуть более напряженно, чем ему хотелось бы.

«Все мы носим с собой рюкзак с камнями из прошлого, – терпеливо пояснил Эйзенштейн. – Болезненные воспоминания, чувство вины, обиды. Каждый камень имеет свой вес. И со временем вес этого рюкзака становится невыносимым. Он замедляет наш шаг, заставляет сутулиться, мешает видеть небо. И мы начинаем думать, что проблема в дороге, по которой мы идем, в работе, которую делаем. А на самом деле проблема в рюкзаке. Вы согласны?»

Метафора была красивой, отточенной. Слишком отточенной. Артем чувствовал, что слышит фрагмент заученной лекции, но поданной с такой интимной, доверительной интонацией, что она воспринималась как откровение.

«Возможно, вы правы», – осторожно согласился он.

«Скажите, Артемий, – взгляд доктора стал еще более пронзительным, но оставался мягким, – если бы у вас была возможность… вы бы хотели снять этот рюкзак? Не просто отдохнуть, а оставить его навсегда? Выбросить эти камни, один за другим, и пойти дальше налегке?»

Вот оно. Суть предложения. Формулировка дьявольского контракта. Душа в обмен на легкость.

«Звучит соблазнительно, – Артем попытался изобразить горькую усмешку. – Но разве эти камни, как вы говорите, не делают нас теми, кто мы есть? Разве наш опыт, даже самый болезненный, не является частью нашей личности?» Это был его контрудар. Прямой, философский. Он апеллировал к гуманизму, к ценности страдания как части человеческого опыта.

Эйзенштейн выдержал его взгляд. В его глазах не было и тени сомнения. Он был не просто врачом, он был мессией, несущим свою веру.

«Очень хороший вопрос, – сказал он. – Позвольте, я отвечу вам аналогией. Представьте, что в детстве вы сломали ногу. Кость срослась, но неправильно. И теперь вы всю жизнь хромаете. Эта хромота, несомненно, стала частью вашей личности. Она повлияла на ваш характер, на выбор профессии, на ваши отношения с людьми. Вы – это человек, который хромает. А теперь представьте, что современная медицина предлагает вам операцию. Простую, безболезненную. Она исправит вашу кость. И вы перестанете хромать. Вы согласитесь? Или откажетесь, потому что эта хромота, эта боль при каждом шаге – это часть вас?»

Артем молчал. Аналогия была убийственно точной и одновременно чудовищно неверной. Эйзенштейн приравнивал воспоминания, чувства, суть личности к неправильно сросшейся кости. К патологии. К дефекту, который нужно исправить.

«Эмоциональная боль, Артемий, – продолжил доктор, видя его замешательство, – это такая же патология. Это сбой в системе. Это вирус, который поражает наше сознание и заставляет нас снова и снова переживать то, что давно прошло. Воспоминание само по себе нейтрально. Это просто информация. Но эмоциональный заряд, который к нему прикреплен – страх, горе, вина, – вот это и есть та самая неправильно сросшаяся кость. Моя методика, то, что я называю „Исправлением“, – это не амнезия. Я не стираю вашу память. Я – хирург. Я с ювелирной точностью отделяю информацию от патологического эмоционального заряда. Вы будете помнить все события вашей жизни. Но они больше не будут причинять вам боль. Они станут просто фактами вашей биографии. Как прочитанная книга».