Исправление

Сергей Лорен

Исправление

Пустые улыбки

Конечно, вот текст первой главы «Пустые улыбки», написанный в соответствии с вашими требованиями, стилистикой и сюжетом.

Холодная осенняя морось оседала на воротнике плаща, на волосах, на ресницах, превращая мир в размытую акварель. Артем Вольский стоял под козырьком пустующей автобусной остановки, делая вид, что ждет транспорт, которого здесь не будет еще минут двадцать. Его взгляд, однако, был прикован к фигуре в дальнем конце небольшого, почти заброшенного сквера. Виктор Павлов, бывший строительный магнат, человек, чей голос, по слухам, заставлял дрожать бетонные перекрытия, теперь с методичной неспешностью подрезал кусты роз. Его движения были плавными, выверенными, лишенными какой-либо суеты. Они были пусты.

Артем наблюдал за ним уже сорок минут. За это время Павлов не сменил позы, не выпрямился, чтобы размять спину, не смахнул со лба невидимый пот. Он был похож на идеально отлаженный автомат, запрограммированный на уход за увядающими осенними цветами. Дождь усиливался, превращаясь из мороси в мелкую, назойливую сетку, но садовник, казалось, не замечал этого. Вода стекала по его лицу, по аккуратно подстриженным седеющим волосам, по дорогому кашемировому пальто, которое выглядело абсурдно неуместным в этом городском саду, полном прелой листвы и тишины. Но самым абсурдным, самым неправильным было его лицо. На нем застыла улыбка.

Это не была улыбка радости или умиротворения. Артем за свою журналистскую практику видел сотни улыбок: фальшивые улыбки политиков, усталые улыбки врачей, хищные улыбки адвокатов, вымученные улыбки жертв. Эта была другой. Она не затрагивала глаз – они оставались спокойными и стеклянно-прозрачными, как у манекена. Улыбка жила своей, отдельной жизнью, легким, едва заметным изгибом губ, не выражавшим ничего, кроме факта своего существования. Она была протокольной. Пустой.

Артем достал сигарету, но зажигалка в отсыревших пальцах щелкнула вхолостую. Он убрал ее, так и не закурив. Этот человек, Виктор Павлов, три месяца назад потерял в результате рейдерского захвата все, что строил двадцать лет. Его империя рухнула. Его партнеры предали. Его сын, не выдержав позора, попал в клинику с нервным срывом. Сам Павлов, по словам очевидцев, впал в неконтролируемую ярость, разнес свой кабинет, угрожал, кричал, бился в истерике. А потом исчез. Появился он спустя месяц, в этом самом сквере, с садовыми ножницами в руках. Спокойный. Улыбающийся. Исправленный.

Артем чувствовал, как холод пробирается под одежду, но это был не только холод осеннего дня. Это был внутренний озноб, тот, что он испытывал, сталкиваясь с чем-то фундаментально неверным, с изнанкой реальности. Он уже говорил с Еленой Сомовой, бывшей примой, чья карьера оборвалась из-за травмы. Она встретила его в своей идеально чистой квартире, где все вещи, казалось, были расставлены по линейке. Она говорила о театре, о потерянной сцене, о боли – но говорила так, словно читала чужую биографию. Ровным, бесцветным голосом. И улыбалась. Той же самой улыбкой.

Два случая – совпадение. Три – закономерность. А их, по слухам, уже десятки. Десятки людей, прошедших через клинику «Гармония» доктора Марка Эйзенштейна и вышедших оттуда с одинаковыми мертвыми улыбками на лицах. Они избавились от страданий. От гнева, от горя, от отчаяния. Но какой ценой? Что доктор удалял из их душ вместе с болью?

Павлов закончил с одним кустом и, не меняя выражения лица, перешел к другому. Его движения были экономичны, в них чувствовалась былая деловая хватка, перенесенная в иную, бессмысленную плоскость. Раньше он возводил кварталы, теперь – подрезал шипы. Артем поежился. В этом спокойствии было нечто более пугающее, чем в самой дикой ярости. Ярость – это жизнь, пусть и разрушительная. А это… это было похоже на смерть, которая научилась притворяться жизнью.

Он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Шаги гулко отдавались на мокром асфальте. Город тонул в серых сумерках. Окна многоэтажек зажигались одно за другим, желтые, безличные прямоугольники, за которыми скрывались миллионы жизней, миллионы маленьких трагедий и радостей. Мир боли и страсти, мир сомнений и надежд. Тот самый мир, от которого доктор Эйзенштейн предлагал панацею.

Редактор, Игорь Петрович, ждал от него сенсации. «Артем, этот твой Эйзенштейн – золотая жила. Гуру, мессия, новый Кашпировский. Люди обожают такое. Найди грязь, найди подвох. Секта, наркотики, финансовая пирамида – мне все равно. Дай мне жареных фактов. Читатель хочет крови, а не этой твоей экзистенциальной тоски».

Но Артем чувствовал, что дело не в грязи. Все было слишком чисто. Слишком стерильно. Он наводил справки. У Эйзенштейна была безупречная репутация, все лицензии в порядке, никаких жалоб. Бывшие пациенты, те, с кем удалось поговорить, в один голос твердили о чудесном исцелении, о покое, который они наконец обрели. Они говорили правильные, выученные слова, и их глаза оставались пустыми. Это было похоже на общество анонимных счастливицев, где входным билетом была лоботомия души.

Его квартира встретила его запахом остывшего кофе и пыли. Небольшая студия на окраине, заставленная книжными стеллажами. Беспорядок был привычным, рабочим. Стопки бумаг на столе, раскрытая книга на диване, одинокая чашка в раковине. Этот хаос был отражением его собственной жизни – неустроенной, вечно мечущейся между цинизмом и поиском смысла. Он прошел к единственному большому окну, выходившему во двор-колодец. Дождь барабанил по стеклу, смывая остатки дня.

Он посмотрел на свое отражение. Худощавое лицо, темные, вечно взъерошенные волосы. Прищуренные серые глаза, в которых застыла профессиональная усталость. Морщинка между бровей, оставшаяся от сотен часов, проведенных за расшифровкой чужих слов, чужой лжи, чужой боли. Он видел себя. Пока еще видел. Узнавал. В его отражении не было и намека на ту блаженную пустоту, что он видел сегодня в глазах Виктора Павлова. В нем плескалась тревога, раздражение, глухое, застарелое чувство вины, которое он таскал с собой повсюду, как изношенный рюкзак.

Он вспомнил свою мать. Ее последние годы. Ее депрессия была не тихой и умиротворенной. Это была черная, вязкая трясина, которая засасывала ее медленно, но неотвратимо. Она тоже улыбалась иногда. Но ее улыбка была трещиной на фарфоровой маске, из-под которой проглядывала бездна страдания. Это была улыбка-крик. Улыбка-мольба. Она не была пустой, она была переполнена болью до краев. Врачи разводили руками, выписывали рецепты, таблетки притупляли остроту, но не убирали причину. Причину не мог найти никто. И он, ее сын, тоже не смог. Он был рядом, он говорил слова, которые казались ему правильными, но они отскакивали от невидимой стены, окружавшей ее. Он не смог помочь. Не смог простить себе этого.

Эта старая боль была его движущей силой. Она сделала его журналистом, заставляла копаться в чужих бедах, словно в попытке задним числом понять свою. И теперь, глядя на «исправленных» пациентов Эйзенштейна, он чувствовал почти личное оскорбление. Они так легко отказались от того, с чем его мать боролась до самого конца. Они променяли свою боль – а значит, и часть себя – на это суррогатное, пластмассовое спокойствие. Это было предательством по отношению ко всем, кто страдает по-настоящему.

Телефон зазвонил резко, выдернув его из вязких мыслей. Ольга. Он на секунду замер, прежде чем взять трубку. Ее голос, как всегда живой, немного насмешливый, ворвался в тишину квартиры.

– Вольский, ты живой там? Или тебя поглотили архивы и ты превратился в мумию из спрессованной бумаги?

Он попытался вложить в голос теплоту, но получилось, кажется, не очень.

– Живой. Просто заработался. Дождь этот еще…

– Опять твоя вселенская скорбь под аккомпанемент водосточных труб? – она фыркнула. – Я тут раздобыла билеты на выставку одного безумного финского фотографа. Сплошные ржавые бочки и мертвые чайки. Тебе должно понравиться. Завтра в семь.

Артем прикрыл глаза. Завтра. Завтра у него была назначена первая консультация в клинике «Гармония». Он записался под вымышленной фамилией, придумав себе легенду о профессиональном выгорании и фантомных болях прошлого. Он собирался войти в пасть льва, чтобы рассмотреть его зубы изнутри.

– Оль, я не смогу завтра. Завал на работе. Срочный материал.

На том конце провода повисла пауза. Ольга слишком хорошо его знала. Она умела слышать то, что он не говорил.

– Что за материал? Опять какой-нибудь депутат с незаконной дачей? Или ты снова копаешь под этих… счастливых сектантов?

– Вроде того, – уклончиво ответил он. – Рутина. Игорь Петрович торопит.

– Артем, – ее голос стал серьезным, исчезла вся игривость. – Ты какой-то… другой в последние дни. Отстраненный. Будто за стеклом. Что происходит?

Он смотрел на свое отражение в темном окне. За стеклом. Она была чертовски проницательна. Это было именно то ощущение. Он сам возводил эту стену между собой и миром, между собой и ею. Это было необходимое условие эксперимента. Он должен был стать стерильным объектом исследования.

– Все в порядке, правда. Просто устал. Давай на выходных? Сходим куда-нибудь. В кино. Или просто побродим.

– Побродим под дождем, глядя на серые фасады и размышляя о тщете всего сущего? Твой идеальный досуг, – в ее голосе снова прорезалась ирония, но под ней слышалась обида. – Ладно, Вольский. Закапывайся в свою рутину. Только не забудь, как дышать. Позвони, когда вынырнешь.

Она повесила трубку. Артем еще несколько секунд держал телефон у уха, слушая короткие гудки. Он почувствовал укол совести, острый и неприятный. Ольга была его якорем. Ее импульсивность, ее смех, ее порой неуместная прямота – все это было настоящим. Живым. Тем, что он рисковал потерять. Воспоминания о ней, о их спорах до хрипоты и внезапных примирениях, о том, как она смеется, запрокинув голову, о тепле ее руки в его руке – это были те самые фрагменты памяти, которые делали его им. А что, если Эйзенштейн предложит ему «исправить» и их? Стереть остроту ссоры, приглушить яркость радости, усреднить все до ровного, спокойного нуля? От этой мысли по спине пробежал холодок.

Он прошел к столу, включил ноутбук. Экран осветил его лицо холодным, мертвенным светом. Он создал новый документ. Назвал его «Протокол. Дело №1». Номером один был он сам.

Он начал печатать, быстро, отрывисто, словно боясь, что мысль ускользнет. Язык был сухим, почти канцелярским. Это был отчет следователя, где следователь и подследственный – одно и то же лицо.

«Объект: Артем Вольский. Возраст: 28 лет.

Исходное состояние: Присутствуют признаки хронической усталости, цинизма, связанного с профессиональной деятельностью. Наблюдается повышенный уровень тревожности, вызванный расследованием деятельности клиники «Гармония». Сохраняются остаточные проявления чувства вины, связанные со смертью матери (см. личное дело, приложение 1 – не существует). Эмоциональный фон нестабильный, подвержен колебаниям от апатии до резкого интереса. Социальные связи: ключевая связь с объектом «Ольга Новикова», характеризуется как сложная, но эмоционально значимая.

Цель эксперимента: Проникнуть в клинику «Гармония» под видом пациента. Изучить методику доктора М. И. Эйзенштейна изнутри. Определить механизм «Исправления». Сохранить целостность собственной личности и памяти.

Легенда прикрытия: Журналист, страдающий от профессионального выгорания. Жалобы на апатию, потерю смысла, навязчивые воспоминания о травмирующих событиях, свидетелем которых был по работе (командировки в горячие точки, расследования криминальных дел).

Риски: Потеря контроля над ситуацией. Необратимое изменение психики. Утрата эмоциональной восприимчивости, фрагментация или полное стирание ключевых воспоминаний. Утрата личности».

Он остановился на последней фразе. Утрата личности. Звучало как диагноз из фантастического романа. Но, глядя сегодня на Виктора Павлова, он понимал, что это не фантастика. Это было возможно. Эйзенштейн нашел способ. Хирург, который оперировал не тело, а душу, и ампутировал не органы, а чувства.

Артем встал и подошел к книжному стеллажу. Пальцы скользнули по корешкам книг. Каждая из них была не просто набором страниц, а якорем, фрагментом его истории. Вот сборник стихов, который он читал матери в больнице, ее рука слабо сжимала его ладонь. Вот потрепанный том Ремарка, который он нашел у букиниста после первого расставания с Ольгой, его страницы пахли дождем и отчаянием. Вот справочник по криминалистике, подарок от Игоря Петровича после его первой успешной статьи, символ профессионального признания.

Его жизнь состояла из этих шрамов, зазубрин, счастливых случайностей и болезненных уроков. Он был суммой своего опыта. Если начать вычитать из этой суммы слагаемые, что останется в итоге? Ровная, гладкая поверхность. Пустота.

Он снова сел за стол. Открыл папку с материалами по «Гармонии». Фотографии «исправленных». Елена Сомова на выходе из клиники, ее лицо спокойно, почти просветленно, но в глазах – ни тени былого огня, который делал ее великой балериной. Виктор Павлов на заседании совета директоров за год до краха – хищный, энергичный, полный жизни. И он же – в сквере, с пустой улыбкой, склонившийся над розами. Контраст был чудовищным. Это были фотографии разных людей, просто у них было одно и то же тело.

Артем вдруг понял, что боится. Не провала расследования, не гнева Игоря Петровича. Он боялся этого тихого, вкрадчивого обаяния доктора Эйзенштейна, о котором говорили все. Боялся соблазна простого решения. Соблазна отдать свою боль в руки умелого хирурга и получить взамен покой. Ведь была в этом какая-то извращенная логика. Зачем страдать, если можно не страдать? Зачем помнить то, что причиняет боль?

Его мать хотела бы этого? Он задал себе этот вопрос и не нашел ответа. Она хотела избавиться от мук, да. Но хотела ли она забыть его, забыть свою жизнь, свою любовь, все то, что привело ее в эту черную яму, но что одновременно и было ею? Стереть прошлое – не значит ли это стереть саму жизнь?

Он снова посмотрел на первую строчку своего «протокола». «Объект: Артем Вольский». Он должен был запомнить это имя и все, что за ним стоит. Он взял со стола диктофон, нажал на запись.

– Артем Вольский, – произнес он в тишину комнаты. Голос прозвучал глухо и чужеродно. – Тридцать первое октября. Я начинаю это расследование, потому что верю, что полнота жизни невозможна без всего спектра человеческих чувств, включая самые темные и болезненные. Потому что память, даже самая горькая, – это то, что делает нас людьми. А счастье, купленное ценой забвения, – это не счастье, а анестезия. Запись для контроля. На случай, если я начну забывать, зачем я все это начал.

Он выключил диктофон и положил его в ящик стола. Это был его последний бастион. Его страховка от самого себя.

За окном лил дождь. Город погрузился в ночь, став бесконечным лабиринтом мокрых улиц и одиноких огней. Где-то там, в стерильных, залитых мягким светом кабинетах клиники «Гармония», доктор Эйзенштейн готовился к приему новых пациентов. Архитектор спокойствия. Врачеватель душ. И Артем Вольский шел к нему на прием, добровольно ложась на операционный стол. Он чувствовал себя одновременно и охотником, и приманкой. Он шел вскрывать этот нарыв, но для этого ему нужно было позволить инфекции проникнуть в собственную кровь.

Он посмотрел на часы. Почти полночь. Завтрашний день уже дышал ему в затылок. День, когда он впервые переступит порог «Гармонии» и посмотрит в глаза человеку, который дарует людям забвение. Он встал, прошел в ванную и плеснул в лицо ледяной водой. В зеркале на него смотрел незнакомец с горящими от усталости и решимости глазами. Он вглядывался в это лицо, в каждую черточку, в каждую морщинку, пытаясь запомнить его. Запомнить себя. Прежде чем кто-то другой начнет методично, сеанс за сеансом, стирать этот портрет, оставляя после него лишь гладкий, чистый холст. И пустую, безмятежную улыбку.

Шепот в редакции

Конечно, вот текст второй главы, «Шепот в редакции», написанный в строгом соответствии с вашими требованиями.

Утро не принесло облегчения, только смену декораций. Ночь была вязкой, как смола, наполненной обрывками тревожных снов и шумом дождя, который превратился из барабанной дроби в монотонное, изнуряющее шипение. Артем проснулся не от будильника, а от тишины, наступившей, когда капли перестали бить по карнизу. Эта внезапная тишина давила на уши сильнее, чем предшествующий ей шум. Он лежал несколько минут, глядя в серый прямоугольник потолка, ощущая себя экспонатом под стеклом. Объект: Артем Вольский. Исходное состояние: нарушенная фаза сна, повышенный уровень кортизола.

Он встал, и тело двигалось с механической точностью автомата, уже включившегося в дневную программу. Душ, обжигающе горячий, потом ледяной. Контраст должен был взбодрить, вернуть ощущение реальности, но он лишь подчеркнул отчужденность тела, которое реагировало на стимулы, пока сознание наблюдало со стороны. В зеркале в ванной, покрытом пеленой пара, проступило размытое пятно. Артем провел по нему ладонью, и из тумана возник вчерашний незнакомец. Тот же усталый взгляд, та же морщинка между бровей – траншея, прорытая тысячами часов чужой боли. Он вглядывался в отражение не с самолюбованием или критикой, а с дотошностью архивариуса, изучающего документ, который скоро будет сдан в утиль. Он пытался зафиксировать детали: родинку у виска, едва заметный шрам на подбородке, оставшийся с детской драки, асимметрию усмешки, которая всегда была чуть более горькой с левой стороны. Это были маркеры его истории, отпечатки событий, которые сложились в то, что он привык считать собой. Сегодня он шел на встречу с человеком, который предлагал профессиональные услуги по реставрации, выравниванию рельефа, стиранию этих случайных и неслучайных отметин. Превращению карты жизни в гладкий, чистый лист ватмана.

Кофе был горьким и обжигал горло. Артем пил его стоя у окна, глядя на мокрый двор-колодец. Мир выглядел как старая, выцветшая фотография. Серые стены, серый асфальт, серое небо, с которого снова начинал накрапывать дождь. Это была идеальная палитра для того мира, в который он собирался погрузиться. Мира, где яркие краски считались симптомом болезни. Он думал об Ольге. О ее звонке вчера. Обида в ее голосе была последним ярким мазком на его вчерашней палитре. Он почувствовал укол чего-то неприятного, остаточного – совесть, вина? Он не был уверен в точности термина. Для доктора Эйзенштейна это, вероятно, были бы синонимы ненужного балласта, «фантомные боли» неоптимально устроенной психики. Он отогнал эту мысль. Чтобы провести эксперимент, нужно было сохранять объективность. Эмоции – переменная, мешающая чистоте данных.

Дорога до редакции была погружением в коллективную меланхолию. Вагон метро, пахнущий сырой одеждой и чужой усталостью. Лица напротив – непроницаемые маски, за которыми скрывались свои драмы, свои маленькие войны и перемирия. Артем смотрел на них и думал: сколькие из них согласились бы на «Исправление»? Женщина с потухшими глазами, вцепившаяся в поручень так, словно он был единственной опорой в ее жизни. Студент, с ожесточением листающий конспект, на лице которого было написано отчаяние перед экзаменом. Мужчина в дорогом костюме, чье лицо было серым от стресса, а пальцы нервно барабанили по кейсу. Эйзенштейн предлагал им всем выход. Простой. Элегантный. Чудовищный. Он продавал забвение, упакованное как душевное здоровье. И спрос, судя по всему, был огромен. В этом уставшем, тревожном городе он был не врачом, а торговцем самым востребованным товаром.

Редакция «Городского вестника» встретила его привычным гулом. Смесь стука клавиатур, телефонных звонков и приглушенных голосов создавала звуковой фон, который обычно действовал на Артема успокаивающе. Это была его среда, его экосистема. Сегодня она казалась чужеродной, слишком громкой, слишком живой. Пахло крепким кофе, бумажной пылью и чем-то неуловимо горелым – очередная микроволновка в комнате отдыха доживала свой век. Он прошел к своему столу в углу большого опенспейса, кивая на ходу коллегам. Его рабочее место было островком организованного хаоса: стопки распечаток, диктофон, несколько чашек с засохшими следами кофе, карта города, истыканная цветными булавками. Его личный окоп в информационной войне.

– Вольский, мать твою! – Голос Игоря Петровича, редактора отдела расследований, прогрохотал над перегородками, заставив пару стажеров вздрогнуть. – Ко мне. Живо.

Кабинет Петровича был аквариумом со стеклянными стенами, из которого он наблюдал за своим планктоном. Сам он был похож на старого, усталого кашалота. Массивный, обрюзгший, с лицом, изрезанным морщинами, как карта старых дорог. Но глаза, маленькие и цепкие, были живыми и абсолютно трезвыми. Он жестом указал Артему на стул для посетителей, сам оставаясь стоять, нависая над столом, заваленным бумагами и гранеными стаканами.

– Ну, что там твой гуру? – спросил он, не здороваясь. – Нашел золотые унитазы? Связи с масонами? Подпольный цех по производству эликсира счастья из слез младенцев?

– Ничего, Игорь Петрович, – спокойно ответил Артем. – Все чисто. Лицензии в порядке. Финансы прозрачны, как дистиллированная вода. Пациенты в восторге. Ни одной жалобы. Ни одного иска.

Петрович хмыкнул, обошел стол и тяжело плюхнулся в свое просиженное кресло, которое жалобно скрипнуло.

– Слишком чисто – это самый грязный вариант, Вольский. Ты же знаешь. Это значит, они либо святые, либо дьявольски умны. В святых я не верю со времен моей первой жены. Так что там?

Артем помолчал секунду, собираясь с мыслями. Он не мог рассказать Петровчиу всей правды, всей экзистенциальной подоплеки своего решения. Тот бы счел это блажью и лирикой, а ему нужны были факты, скандалы, рейтинги.

– Я думаю, он использует какую-то форму гипноза. НЛП, доведенное до абсолюта. Возможно, какие-то препараты, которые не ловятся стандартными тестами. Он не мошенник, который отнимает деньги. Он что-то делает с их головами. Он их… форматирует.

– Форматирует? – Петрович прищурился. – Звучит как заголовок для желтой прессы. Мне нужно мясо, Артем. Доказательства. Показания. Скрытая камера. Что угодно. Читатель хочет знать, что его обманывают, а ты приносишь мне философию.

– Поэтому я записался к нему на прием, – сказал Артем так ровно, как только мог.

Кресло снова скрипнуло. Петрович подался вперед, положив мясистые руки на стол. Его взгляд стал острым, как скальпель.

– Ты что сделал?

– Записался на консультацию. Сегодня, в пять вечера. Легенда – профессиональное выгорание, посттравматический синдром после командировок. Все как мы любим. Я иду внутрь.

Наступила тишина. Было слышно, как гудит системный блок под столом редактора и как за стеклянной стеной кто-то истерически хохотнул. Петрович смотрел на Артема долго, не мигая. В его взгляде боролись азарт старого газетчика и что-то похожее на беспокойство.

– Ты понимаешь, что это опасно? – сказал он наконец, и в его голосе не было привычного сарказма. – Эти ребята, которые копаются в мозгах, – они не сантехники. Если он что-то там не так подкрутит, потом никто не починит.

– Понимаю. Я подстраховался. Диктофон будет включен. Я оставил… – Артем запнулся, вспомнив вчерашний файл «Протокол. Дело №1», – …заметки. Если со мной что-то пойдет не так, это будет заметно.

– Заметно, – пробормотал Петрович. Он потер переносицу. – Ладно. Идея сильная, не спорю. Сенсация, если ты вытащишь хоть что-то. Но будь осторожен, Вольский. Я не хочу потом писать некролог о лучшем своем сотруднике, который свихнулся в погоне за статьей года. Держи меня в курсе. Звони сразу после сеанса. Сразу. Понял?

– Понял, – кивнул Артем. Он чувствовал себя диверсантом, получающим последнее напутствие перед заброской в тыл врага.

– И вот еще что. – Петрович выдвинул ящик стола, порылся в нем и бросил на стол маленькую флешку. – Это тебе для вдохновения. Наш фрилансер порылся в старых архивах. Эйзенштейн. Двадцать лет назад. До того, как он стал Эйзенштейном.

Артем взял флешку. Она была теплой от пальцев редактора.

– Что там?

– Газетные вырезки. Полицейский протокол. Автокатастрофа. Погибли его жена и маленькая дочь. Виновник – другой водитель. Пошел на обгон в закрытом повороте. Они поссорились с женой за секунду до этого. Нашли свидетелей. Он был в ярости. Неконтролируемой. Эта ярость убила семью Эйзенштейна. Может, это просто факт биографии. А может, – Петрович многозначительно поднял палец, – это и есть тот самый ключ. Начало его крестового похода против человеческих чувств. Посмотри. Может, пригодится. Теперь иди. Работай. И не смей пропадать.