Провинциальный хоррор

Ксения Панова

Провинциальный хоррор

Франкенштейн инженера Вилкина

1. Пустоплюев

Перед железнодорожным вокзалом с рывком и скрежетом остановился поезд. Ложки звякнули о стаканы, и кое-какая мелочь посыпалась с полок. В купейном вагоне раздернулись шторки, в окно высунулась опухшая со сна рожа. Крепко и со слезой зевнув, ее обладатель прочел: «Пу-сто-плю-ев».

Пустоплюев.

Приземистое, облупившееся здание вокзала глядело мутными зенками. Перед входом красовалось два постамента: один – с безносым львом, другой – безо льва, зато с сидящим мужиком, который лузгал семечки, плевался шкурками через губу и продавал копченых карасей, 100 рублей – штука.

От вокзала в город бежала разбитая дорога, в народе именуемая «Костоломкой», о чем любопытный пассажир, конечно, не знал. Как не знал и того, что князь Григорий Потемкин, почти двести лет назад, свернув сюда то ли сдуру, а то ли спьяну, едва не утоп в луже, и что это неприятное событие дало городу имя. Ибо когда светлейший поднялся и протер глаза, то оглядевшись сказал: «Пусто! Аж плюнуть хочется!», – и действительно, плюнул. Так был основан Пустоплюев.

Вот те немногие достопримечательности, которые любопытный пассажир успел увидеть за две минуты стоянки, о тех же, которые не увидел, догадался. Например, он сообразил – черт знает как! – что в Пустоплюеве есть улица Ленина, упирающаяся в площадь, тоже Ленина, что бронзовый вождь на площади указывает в неопределенное будущее, что за спиной его возвышается дом культуры, место обитания пустоплюевских муз, и что у гипсовой Мельпомены на том доме чумазая физиономия.

Под углом к улице Ленина тянулась Липовая аллея. Стоял июнь, и была жара.

По Липовой аллее шел человек. Взгляд его был опущен, губы вздрагивали в улыбке, а лицо вспыхивало от внезапных озарений.

2. Инженер Вилкин

По пыльной аллее, укрытой от зноя цветущими липами, шел человек и не видел их доброты к пустоплюевским обитателям. Не видел обступивших аллею панельных многоэтажек, раскинувшейся впереди площади Ленина, не видел дома культуры и безносой Мельпомены на фронтоне. Впрочем, он не видел ничего.

Тридцатидвухлетний, неженатый Вилкин шел как во сне. Глаза его за стеклами очков уткнулись в землю, рот дергался в улыбке, словно Вилкин радовался каким-то набегавшим счастливым мыслям.

Он вышел из тени, и солнце начало нещадно жечь его – Вилкин этого не заметил, кудлатая дворняжка увязалась за ним и попыталась схватить за ногу – Вилкин не обратил внимания.

Длинный и сутулый, похожий на крючок для вязания, он широко размахивал руками, бормотал что-то себе под нос, временами останавливался, восклицал, хлопал ладонью по лбу и, без сомнения, производил впечатление самого настоящего сумасшедшего. Невыгодное это мнение только усиливалось при виде его одежды. На нем была выгоревшая парусиновая куртка, рубаха, застегнутая у воротника во вторую петлю вместо первой, разномастные носки торчали из-под коротковатых брюк, шнурок развязался и тащился по земле.

Он пересек площадь и так бы и шел, не замечая никого и ничего, лишь временами вспыхивая озарениями на лице, если бы прямо перед ним неожиданно не выросла маленькая, плотная женщина, старательно завитая и подкрашенная, в платье, густо усеянном алыми маками, с бирюзой в ушах и с лаковой сумочкой на локте – его мать, Надежда Ивановна Вилкина.

Уже около десяти минут она пряталась за соседним магазином, то и дело поглядывая на дорогу, которой должен был пройти Вилкин. Едва заметив его, она тут же выскочила из засады и голосом радостным и насквозь фальшивым воскликнула:

– А, Степушка! А я смотрю ты это или нет! И вот надо же – ты!

Вилкин поднял на нее глаза, словно очнувшись ото сна, и пару минут моргал, пытаясь взять в толк мать, будто выросшую из-под земли.

– Мама… – слабо удивился он. – А ты разве не у тети Шуры?

Постепенно туманный образ матери прояснился. Хоть и с трудом пробудившийся Вилкин навел на нее фокус, а вместе с матерью перед ним возникло и все остальное: магазин, бронзовый Ленин, улица.

Только тут обычно невнимательный Вилкин заметил нечто настораживающее в облике матери. И эти аккуратные кудряшки, и густая вишневая помада, и воинственно горящие маки у груди говорили о том, что Надежда Ивановна появилась перед ним неспроста.

– А я как раз от нее! – деланно засмеялась Надежда Ивановна. – И представь, кого по пути встретила? Катюшу Репину!

В это момент она показала, точно вытащила из кармана, длинную, бледную девицу, так же старательно накрашенную и прилизанную, как и она сама.

– Помнишь Катюшу? Она с тобой в одном классе училась.

– Привет, – хихикнула Катюша и, видя замешательство Вилкина, добавила: – Я тебя линейкой в бок колола и ботаником звала.

– Ааа… – протянул Вилкин.

– Школьные годы! – умилилась Надежда Ивановна. – Как их забудешь! Степушка, Катюша к родителям в гости приехала, так я ее к нам пригласила – поболтаете, детство вспомните… Вот и тортик уже купила! – она показала сыну картонную коробку, красиво перевязанную атласной ленточкой. – «Сказка» называется – твой любимый.

Надежда Ивановна едва доставала сыну до плеча, но тем не менее сумела крепко ухватить его за левый локоть. В то же время Катюша Репина, ласково улыбнувшись, аккуратно, но твердо взяла Вилкина под правый локоть. И вдвоем они стали разворачивать его в сторону дома.

– Мама ведь у меня дела… – слабо запротестовал Вилкин, но Надежда Ивановна, не теряя приятного выражения на лице, сердито зашипела ему в ухо:

– Подождут твои дела! Каждый день, что ли, одноклассниц встречаешь?..

Маневр был почти завершен, когда за спиной вдруг послышался топот бегущего носорога. Сердце Надежды Ивановны ойкнуло и оборвалось.

По улице, отдуваясь и отирая пот со лба красной, замасленной кепкой, несся Данильченко. Весь его облик говорил, что бежит он не просто так, не потому, что ему взбрела охота бежать, а бежит прямо к ним, точнее к Степушке.

– Степка, атас! – закричал он издалека. – Ряхин на нас войной пошел!

– Что? – вытаращил глаза Вилкин.

– Ноги в руки – вот что! Здрасьте, теть Надя! – выдохнул он и, скрючившись, схватился за бок.

Егор Данильченко был человеком огромного роста, грузным, толстоносым и толстогубым. Работал он электриком на местной подстанции.

– Срочно в Гаражи надо дуть! – все еще задыхаясь, пробасил он. – Гроссмейстер и Кульков уже там! Гроссмейстер бульдозеры видел! Говорю тебе, в этот раз он серьезно!

Бледность разлилась в лице Вилкина, он рванулся вперед, но Надежда Ивановна отчаянно вцепилась в него.

– Степушка, а как же тортик?.. – робко проговорила она, одновременно вкручивая пальцы в рукав сына. – И Катюша… Поговорили бы, школьные годы вспомнили, детство…

– Теть Надя, вы что?.. Какое детство?.. – вытаращил глаза Данильченко. – Это же Ряхин! – он щас укатает там все к чертовой бабушке!

И, наклонившись, он вынул тощего, легкого, как пух, Вилкина из растерянных рук Надежды Ивановны, и не то чтобы уволок его, а унес, как чемодан.

Ограбленная Надежда Ивановна осталась стоять посреди дороги, глядя, как в туче пыли удаляются от нее Данильченко, Степушка и все надежды на внуков и счастливую старость.

– Ну этот Данильченко! – сорвавшимся от обиды голосом воскликнула она и даже погрозила ему вслед кулаком.

– А он женат? – вдруг спросила Катюша.

– Он-то? Женат! Женился – так сиди дома!.. – крикнула она вслед облаку пыли. – Не мешай другим!

Потом вдруг какая-то мысль пронеслась у нее в голове, и она спросила, бросив ревнивый и острый взгляд на будущую Степушкину жену:

– А тебе зачем знать женат он или нет?

– Так, просто… – пожала плечами будущая Степушкина жена.

– Ладно, пойдем чай пить, – сказала Надежда Ивановна, разочарованно глядя на тортик.

Надежде Ивановне нужно было многое обсудить с Катюшей Репиной. Прежде всего она сообщила, что Анна Григорьевна, глава местного загса, ее хорошая подруга, поэтому сможет оставить за Катюшей и Степушкой самые лучшие даты, во-вторых, она недавно узнала, что в соседнем доме на девяносто девятом году жизни умерла Алена Игоревна, и что ее дети и внуки выставили квартиру на продажу, в квартире, конечно, придется сделать ремонт, но планировка отличная, и для деток сразу есть комната, кстати, о детках, первого ребеночка обязательно надо назвать Матвеем – в честь Степушкиного прадеда, то, что первым будет мальчик, Надежда Ивановна и не сомневалась, у них в роду всегда первые рождаются мальчики, спустя годик можно подумать и о девочке – девочку назвать Анной, в честь Анны Петровны – Степушкиной бабушки, третий малыш тоже желателен – его пол и имя Надежда Ивановна оставляла на усмотрение родителей. Покончив со всеми этими важными вопросами, она повела Катюшу к антресолям – показывать Степушкино приданное. Встав на табурет, она стала спускать на вытянутые Катюшины руки шторы и тюль, десять комплектов постельного белья, детские ползунки и распашонки, купленные втайне от сына, и даже старательно вышитые крестильные рубашечки. На крестильных рубашечках Надежда Ивановна не выдержала и, усевшись на табурет, расплакалась от умиления. Катюша, обхватив ее руками, заплакала тоже, так обе они рыдали, словно три румяных младенца уже сучили ножками и дергали ручками перед ними. Наплакавшись вдоволь, они решили, что Вилкин будет прекрасно смотреться у алтаря в сером с голубым отливом костюме, в котором шесть лет назад защищал кандидатскую работу перед питерскими профессорами.

3. Гаражи

Слабогрудый и неспортивный Вилкин кое-как поспевал за Данильченко. Он задыхался, обливался потом, а душа его холодела от ужаса. Данильченко зло шипел сквозь зубы:

– Хрен ему, а не наши гаражи! Там Гроссмейстер и Кульков уже баррикаду строят. Эх, палку бы какую покрепче! – он в тоске обвел взглядом росшие вдоль дороги березки.

– Егор, ты… ты думаешь, он это серьезно? – ловя ртом воздух, проговорил Вилкин.

– Кольку-хромого знаешь? Так он говорит, что Ряхин там хочет коттеджи построить и туристов возить. Типа природа, река, рыбалка…

– Река?.. Эта наша Поганка, что ли? Так у нас же вверх по течению сорок лет завод по обогащению урана был – он что совсем рехнулся?.. Кто сюда поедет?

– А черт его знает! Москвичи, наверное, поедут, они ж дикие! Поднажми!

Впереди, среди зарослей черемухи и одичавших яблонь, прямо на берегу шумевший радионуклидами Поганки показались Гаражи.

Уже больше полувека гаражный кооператив «Пустоплюевский автолюбитель» занимал обширную территорию вверх по течению реки Поганки. Когда-то гаражи здесь получали те самые обогатители урана с завода «Атом». За годы наследство, доставшееся их внукам, сильно обтрепалось, и теперь разномастные, ржавые, облупившиеся, достроенные и пристроенные гаражи торчали из земли, как перезревшие грибы-навозники. Автомобили в них давно уже не держали, но это не значит, что жизнь покинула Гаражи, что Гаражи стали необитаемы.

Егор Данильченко превратил свой гараж в центр досуга и спорта. Здесь он поставил телевизор, диванчик, крошечный холодильник, и мог спокойно смотреть футбол, не опасаясь, что его отправят мыть детские бутылочки или укачивать люльку. Здесь же собирались все окрестные любители футбола, и, сбившись в кучу, ревели, вопили, плевались и рвали волосы, смотря по тому, как развивалась ситуация на поле. Однако блаженство Данильченко длилось недолго. Однажды на пороге гаража появилась Мария Васильевна Данильченко, растрепанная, горластая и грозная, с толстым младенцем у груди. Увидев ее, Данильченко сразу осел, пиво из банки пролилось ему на колени, а экранный бомбардир с досады забил мяч в свои ворота. Этот налет не прошел для Данильченко даром: он потерял ровно половину своего царства – она вся, безвозмездно отошла жене. Теперь там стояли ее полки с вареньем, солеными огурцами, помидорами, а довершал картину детский розовый горшок в углу.

Напротив гаража Данильченко, с пяти часов вечера, не считаясь с погодой, собиралась совсем другая компания. Гроссмейстер дул в картишки с другими такими же старцами. Обычно играли в глубоком молчании, только перемигиванием, смешками да кряхтением давая друг другу понять, что «карта пошла!». Но иногда это молчание взрывалось криками, кто-то ловил кого-то за руку, вытаскивал из-под полы замусоленную, припрятанную картишку, плевался, тряс кулаками, обещал, что никогда больше не сядет за стол с таким «жульем». Разругавшись в пух и прах, старички расходились, казино закрывалось, а на следующий день… открывалось снова.

Кульков, выйдя на пенсию, занялся разведением перепелок, его жена стала продавать перепелиные яйца и цыплят. Дело пошло, перепелки поселились в гараже. Вскоре к ним присоединились гуси, пара пеструшек и петух. Натянув сетку, Кульков превратил гараж в настоящий птичий двор. По утрам начинал горланить петух, сообщая компании Гроссмейстера, что наступило утро, гоготали гуси, которых гнал Кульков хворостиной на выпас, прилежно высиживали яйца перепелки.

Инженер Вилкин оборудовал в своем гараже лабораторию. С подачи и при непосредственном участии Данильченко врезался в городскую сеть и занялся тем, за что шесть лет назад был сначала осмеян, а затем ограблен питерскими профессорами.

Шел первый час. В Гаражах царил мир и покой. Ветер ласково шелестел листвой разросшихся черемух и яблонь, завязывавших крошечные ранетки, соловей щебетал в ветвях, какая-то розовая с черными пятнами свинья разгуливала на вытоптанном пяточке и, хрюкая, ковырялась рылом в земле. На въезде в Гаражи, как два витязя с картины Васнецова, замерли два старца: Кульков и Гроссмейстер. Перед ними поперек дороги валялась гора битого кирпича, ржавая стиральная машина, два велосипеда – «Школьник» и «Ласточка» – несколько старых шин и металлическая кровать с сеткой.

Гроссмейстер, длинный, худой и сморщенный, как печеное яблоко, сосредоточенно сосал сигарету. Одет он был в черное безразмерное пальто и в черную, затертую фетровую шляпу, в которой его маленькая, убеленная воробьиным пушком головка терялась, как мяч в лузе. Кульков, сутуловатый человек лет шестидесяти пяти, с брюшком и в панаме, держал на плече ружье. Он то и дело находил взглядом свинью и, подзывая ее словами «цып-цып-цып», ласково чесал за ушком.

Увидев ружье, Данильченко весь затрясся.

– Ты чего, Савелий Петрович, совсем рехнулся! Ты накой это припер!

– Сказано было «стоять до конца», вот мы и приготовились – до конца, – вместо Кулькова ответил Гроссмейстер.

– Вы что фильмов пересмотрели? Это ж статья!

– Тише, Егорка, не суетись, – Кульков переложил ружье с одного плеча на другое. – Это на всякий случай. Если что шмальну для острастки, и хорош.

Вилкин почувствовал, как у него заболел желудок, и весь он превратился в сплошной нерв. Он кусал губы и не мог устоять на месте. Им владело одно, совершенно неисполнимое желание: схватить свою лабораторию и на себе, на своих плечах тащить прочь отсюда, прочь от приближавшихся бульдозеров Ряхина.

– А остальные где? – спросил Данильченко, вытягивая шею и пытаясь заглянуть за спины стариков. – Матвеич, Федоров, Богдан с сыновьями?..

– Все здесь, – ответил Кульков. – Матвеич и Федоров на второй линии, Богдан и два его молодца – на третей, Андрюха Коршун с Тополем – на четвертой… У нас тут Курская дуга – хрен возьмешь.

– По всем правилам фортификации… – прошелестел Гроссмейстер.

– А первый удар мы уж на себя примем, – Кульков погладил ружье.

Розовая в черных пятнах свинья ткнулась Данильченко в ногу и потянула его за штанину.

– Ну!.. – дернул ногой Данильченко. – А свинья здесь откуда?

– Свинья-то?.. – проговорил Кульков. – Так это Муся! Сегодня только у Ваньки Пряжкина купил – пополнение хозяйства.

И подманив свинью привычным «цып-цып-цып», он стал рассказывать Данильченко, что собирается повязать ее с боровом Леньки Карпова, и что от такого союза должно пойти не меньше дюжины поросят.

Вилкин не выдержал:

– Я сейчас, я быстро, на минуточку!..

Сорвавшись, он бросился к своему гаражу. Пролетев несколько метров, он трясущимися руками открыл дверь и замер, с тоской глядя на труд последних шести лет. Лаборатория смотрела на него образцовым порядком хирургического кабинета. Блестящий узкий хромированный стол стоял ровно посредине, и к нему тянулась путаница проводов и прозрачных трубок, кругом мигали лампочки, гудели, воруя городское электричество, компьютеры, банки с разноцветными жидкостями и пробирки, бережно надписанные, леденели в морозном дыму холодильника «Бирюса», в глубине гаража стоял письменный стол, заваленный бумагами, сразу три монитора горели на нем, исписанная мелом доска нависала рядом. Вилкин заметался между проводами, холодильником, компьютерами, схватил со стола охапку бумаг и замер с ними, не зная, что делать. Полное отчаянье овладело им.

– Степка! – услышал он рев Данильченко. – Сюда! Скорее!

Он выронил бумаги и, бросив последний ошалевший взгляд на труд всей своей жизни, бросился к Данильченко и остальным.

По дороге, поднимая пыль столбом, приближался черный хаммер, за ним тянулись полицейская машина, два бульдозера и трактор.

– Ну держись, мужики! – сказал Данильченко, выламывая черемуховую ветку.

4. Мэр Ряхин

Машины остановились. Хаммер свернул на обочину и замер там выжидая. Дверь полицейской машины открылась, из нее вылез начальник УМВД города Пустоплюева Пупков Леонид Витальевич, а за ним – сержанты полиции Дурехин и Некрепов. Пупков бросил взгляд на неподвижный хаммер, помешкал немного и двинулся вперед. Дойдя до баррикады, он остановился и, словно не видя ни Кулькова, ни Гроссмейстера, ни Егора Данильченко с черемуховой дубиной, обернулся и крикнул кому-то:

– Здесь завал! Где начальник рабочей бригады? Надо разобрать!

В конце колонны произошла возня, на дорогу стали выгружаться рабочие в желтых жилетах, на себе они тащили болгарки и ломы. Только тут Пупков наконец поднял взгляд на стоявших перед ним людей.

– Граждане, – миролюбиво произнес он, – здесь будет производиться демонтаж гаражей. Вам нужно покинуть территорию для вашей же безопасности.

Пупков был невысоким, пухлым и румяным. Острый короткий носик на широком лице, маленькие беспокойные глазки и губки бантиком делали его похожим на девочку-ябеду. Голос у него был мягкий и вкрадчивый, как у воспитателя в детском саду.

– Пупков, тварь продажная, ты кому вообще служишь? – крикнул Данильченко, покрепче сжимая дубину.

– Я служу закону Российской федерации, – произнес Пупков, сдвигая фуражку на затылок, он страдал от жары, голова под фуражкой потела. – А оскорбление сотрудника полиции при исполнении – это преступление. Дурехин, Некрепов!

– Мусенька, поди-ка, – Кульков ласково отодвинул ногой тыкавшуюся к нему свинью и навел ружье на двинувшихся было Дурехина и Некрепова.

Пупков вздохнул сквозь зубы, и это был вздох досадующего воспитателя группы дошколят. Он страдал расстройством пищеварения и сейчас чувствовал, как серная кислота начала жечь желудок.

– Хорош, Савелий Петрович, в тюрьму на старости лет захотелось? – проговорил он. – Все равно у вас ничего не выйдет, только себе хуже сделаете. Эта территория включена в план благоустройства города Пустоплюева.

Данильченко рассмеялся:

– Какое, к черту, благоустройство?.. У нас тут охранная зона ЛЭП! Строить ничего нельзя!

– Правительство города само разберется, что можно, а что нельзя.

– На каком основании вы хотите снести наши гаражи? – дрожащим голосом проговорил Вилкин. – У вас нет на это права! Согласно договору аренды…

– У нас на все есть право, – перебил его Пупков, – а ваши гаражи – это вообще самострой, город их давно мог снести.

– Какой самострой! – возмутился Данильченко. – Я этим гаражом уже в третьем поколении владею!

– А ну, стой!.. – рабочие за спиной Пупкова в нерешительности остановились, боясь приближаться к завалу из-за пляшущего ружья Кулькова. Водители бульдозеров и трактора вылезли из кабин и, покуривая, равнодушно следили за происходящим. Дурехин и Некрепов переглядывались между собой.

– Вот чего вы добиваетесь? – снова вздохнул Пупков. – Мы щас на вас протокол оформим, по статье пойдете… Хочешь с вами как с людьми, так нет, не понимаете… Дурехин, Некрепов!

– Еще шаг – и я стреляю! – предупредил Кульков.

– Да у тебя и ружье-то, небось, не заряжено… Дурехин, Не… твою мать!

Пупков резко присел, фуражка слетела с его головы. Следующий выстрел пришелся по земле, загнав Дурехина и Некрепова за баррикаду. Рабочие бросились врассыпную. Данильченко захохотал, Вилкин стал белее полотна, Гроссмейстер, опытный шулер, не изменился в лице.

– Ну ты попал, Кульков! Ну ты попал! – сипел Пупков, отползая за баррикаду и шаря по пузу в поисках оружия. – Все! – считай, ты уже сел!

– Ну и дурак ты, Пупков, – невозмутимо проговорил Кульков, – Вот какая тебе дохлому будет разница, сел я или нет? Тебе сколько лет-то? Тридцать шесть? Вся твоя подлючая жизнь еще впереди…

По тому, как Пупков молчал, было ясно, что он всерьез задумался над словами Кулькова.

– А где наш слуга народа-то, а? – радостно заорал Данильченко. – Он-то чего прячется? Эй, Ряхин, выходи! – он стал лупить палкой по стене ближайшего гаража. – Зассал, что ли? Все чужими руками хочешь сделать?

Черный хаммер молчал.

– Трус! – орал Данильченко. – Пентюх недоделанный! Вылезай – поговорим!

Наконец хаммер дрогнул, из него сначала выбрался здоровый детина в черном, напоминавшем палатку костюме, предупредительно открыл дверцу со стороны пассажирского сидения, и затем уже показался мэр города Пустоплюева – Ряхин Виктор Андреевич.

Ряхин был мужчиной средних лет и весьма привлекательной наружности. Светлые волосы на его макушке были уложены в изящный хохолок, рельефно вылепленное лицо с большим ртом и крепкими зубами сияло свежестью, одет он был в хороший костюм и щеголевато украшен легким голубым шарфиком.

Едва он появился, Гроссмейстер достал из кармана смартфон и навел на него камеру. Увидев камеру, Ряхин на минуту как бы споткнулся и даже чуть-чуть присел. Его красивой формы нос тут же нырнул в шарфик.

– Так, снимать меня не надо! – гайморитным голосом произнес он из-за шарфика.

– Снимай, Гроссмейстер, снимай! – закричал Данильченко. – Пусть страна знает своих героев! И его снимай, и тех вон сволочей за насыпью!

Впрочем, он мог этого и не говорить, скрюченная артритом рука Гроссмейстера уверенно перемещала камеру от одного лица к другому.

– Так, что за цирк вы здесь устроили? – снова проговорил Ряхин. – Почему вы препятствуете работам?

– На каком основании сносят наши гаражи?.. – шатким голосом повторил свой вопрос Вилкин.

– Вам уже все сказано. Здесь будет детский оздоровительный лагерь…

– Слышь, братва, лагерь! Оздоровительный! – засмеялся Данильченко. – Не сильно-то тут оздоровишься! Ну, чего молчишь? Говори!

– Так, я вам ничего говорить не обязан.

– Нет, объясните нам, почему…

– Я вам ничего объяснять не обязан.

– А что ты вообще обязан? – спросил Кульков.

– Ничего не обязан.

– Конечно, ничего. Ты ж паразит, глиста. У тебя есть только рот, чтобы жрать, и задница, чтобы…

Ряхин все еще прятался в шарфик, как стыдливая шахская жена, и весь побагровел верхней частью лица.

– Так, вы кто вообще такие? По какому праву здесь находитесь? Товарищ майор, – обратился он к Пупкову, – примите заявление: неустановленная группа лиц, по виду бомжи или наркоманы, совершили ряд противоправных действий в гаражах по адресу улица Бакунина 9, оскорбляли представителя власти, угрожали расправой и применили физическую силу…

– Слышь ты, кто к тебе силу-то применял! – крикнул Данильченко.

– Принял, господин мэр, – охотно, но по-прежнему не вылезая из-за баррикады, ответил Пупков.

Дурехин и Некрепов тем временем потихоньку начали выползать. Кульков, отвлекшись на Ряхина и держа под прицелом Пупкова, не заметил их маневра.

– Савелий Петрович! – запоздало крикнул Данильченко.

Кульков резко обернулся, вскинул ружье, раздался выстрел в воздух, и птицевода Кулькова повалили на землю. Дурехин отобрал у него ружье, Некрепов стал крутить руки. Данильченко со своей дубиной хотел было броситься на помощь, но замешкался и, швырнув палку, дал деру между гаражей. Пупков оттолкнул Гроссмейстера, и тот осел на землю, выронив телефон. Вилкин растерялся, не зная, что делать.

Кульков на земле дрался с Некреповым и орал благим матом:

– Муся, дочка! Выручай!

Муся, жевавшая сладкий корень, замерла, прислушалась и, вдруг рванув с места, ударила Некрепову в тыл. Некрепов взвыл и ослабил хватку. Муся держала в пасти клок его уставной формы.

– Ильюха! – заорал он, призывая на помощь Дурехина. – Стреляй ее, мать твою!

– Не стреляй! Не стреляй! – кричал Кульков. – Мусенька, беги!