Две ноты смерти

– Пиши, – сказал Илларион.

Лёша записал: «Пастух: огонёк. Трое. Следов к деревне нет».

– Пап, – не выдержал Саша, – а вдруг они уйдут? Надо было идти за пастухом!

– Не «надо». Надо, чтобы ты стоял тут, – жёстко ответил Илларион. – Мы их возьмём днём. Ночью шума не нужно. Шум, это знаешь как говорят, – толпа, а где толпа – там беда.

Саша сжал челюсть. Встал крепче.

Прошло немного. Женя вдруг поднял палец:

– Т-ш-ш. Слышу.

Все стихли. В щель заходил тонкий, тянущий звук. Две ноты. Пауза. Ещё две, ниже. И всё. Не мелодия, а так, проба.

– Гармонь, – прошептал Женя. – На перелеске.

– Пиши, – кивнул Илларион Лёше.

Лёша вывел: «Гармонь: две – пауза – две. С перелеска».

Лида, проснувшить от шороха, не открывая рта, прошептала в платок:

– Это плохие?

– Наши ночью не играют, – коротко ответила Степанида. Голос ровный.

Саша не выдержал, шагнул к засову:

– Дай я… проверю, кто там у калитки.

Илларион перехватил его за локоть.

– Вернись.

– Я быстро…

– Вернись, сказал. – Илларион не повышал голос. – Хочешь помочь – стой. Хочешь помешать – выйди. Выбирай.

Саша опустил голову и вернулся к двери. Ладонь легла на косяк крепко.

Женя снова приложил ухо. Тишина. Собаки гавкнули на дальнем конце улицы, потом затихли. Пахнуло дымком, видно, у соседей подбросили в печь.

Короткий стук кулаком. Уверенный. Саша глянул на отца. Тот кивнул.

– Кто?

– Илья Сергеич, – откликнулся сухой голос.

Дверь открыли, впустили старосту. Он снял шапку, оглядел избу, быстро, деловито. Винтовка за плечом, сапоги чистые, значит, успел забежать домой перед тем, как прийти к ним.

– Считаю, что сначала сюда, – сказал он. – Знаете, что в деревне говорят? Что у вас? Почему не спите?

– Чужие у родника, – ответил Илларион. – Сидят, костёр не разводят, огонёк закрытый. Гармонью знаки подают. Пастух Колька видел. Стреляли в меня вечером.

– Вижу, – кивнул Илья Сергеич на прорезь на плаще. – Дети?

– Здесь, – сказала Степанида.

Илья Сергеич перевёл взгляд на Женю:

– Ты гармонь слышал?

– Две ноты, пауза, две, – отрапортовал тот. Голос дрогнул от важности.

– Хорошо. – Староста повернулся к Лёше: – Пишешь?

– Пишу.

– Дай.

Лёша подал тетрадь. Илья Сергеич читал не спеша, пальцем провёл по строкам, будто проверял крепость букв.

– «Седой главный. Молодой ранен. Чернявый слушает». – Он поднял глаза. – Это дельно написано. Сохрани.

Лёша кивнул, сжал карандаш крепче.

– Теперь слушайте, – сказал Илья Сергеич, не садясь. – К утру пойдём к роднику с четырьмя мужиками. С прошлого дождя следы читаются. Если повезёт – схрон найдём. Толпа уже роптать начала. Тебя, Ларь, обвинят либо сегодня, либо завтра. Поэтому из дома не выходишь. Ни шагу. Я скажу, что так надо, и отвечу за это.

– Я не прячусь, – упрямо сказал Илларион.

– И не надо геройствовать, – отрезал староста. – У тебя дома дети. Хоть один из них выйдет за порог – толпа получает повод. Нельзя.

Он повернулся к Саше:

– Ты у двери.

– Понял, – выпрямился Саша.

– Женя, – обратился Илья Сергеич к среднему. – Слушай внимательно гармонь чужую, шаги не наши. Услышишь чего – зови.

– Понял, – прошептал Женя и впервые за ночь гордо кивнул.

– Лёша, бумагу держи рядом. Пиши коротко. Время, кто, что сказал, что услышали. Если надо, покажем следователю, а это уже не слова, а записи.

– Сделаю, – тихо сказал Лёша.

– Степанида, – староста смягчил голос, – если толпа придёт, выйдешь ты. Скажешь: «Муж дома, дети дома, ждём милицию, Илья Сергеич тут». Они от слов женщины остынут быстрее, чем от моих. Поняла?

– Поняла, – ответила она, не опуская глаз.

– И последнее, – добавил он. – Никто не спорит у ворот. Любая ругань – как искра. Наша задача – дотянуть до утра. Утро вечера мудренее.

Он вернул тетрадь Лёше, посмотрел в сторону окна:

– Гармонь, говоришь, «две – пауза – две»? Это человек проверяет, не спят ли. Так некоторые сигналят своим. Значит, ждут. Еды, связного, или еще чего.

– Связного откуда? – спросил Илларион.

– Либо из соседней деревни, – коротко сказал староста, – либо из города. Посмотрим по следам.

Он надел шапку.

– Держитесь. Утром свидемся.

– Спасибо, – сказала Степанида.

– Порядок должен быть в обществе, – ответил он почему-то и вышел.

Дверь закрылась. В избе стало снова тесно, но спокойнее: каждому обозначили место.

Степанида села у печи. Руки дрожали. Она сжала их в кулаки, чтобы дети не видели.

Четыре года войны. Четыре года она ждала, боялась похоронки, молилась, чтобы вернулся живым. Вернулся. Контуженный, седой в тридцать восемь лет, но живой.

И теперь это. Убийство. Толпа. Обвинение.

Она вспомнила, как провожала его на фронт. Июнь сорок первого. Он надел шинель, взял котомку, присел перед детьми. «Держитесь», – сказал. Она кивнула. Не заплакала. Плакать нельзя – дети видят. Тогда еще грудного Толика на руках 15 километров несла до станции, провожала мужа.

Держалась. Впрягалась на пашне вместо лошади. Дети голодные, но живые. Дом холодный, но стоит. Она не сломалась.

И сейчас не сломается.

Она разжала кулаки. Посмотрела на детей. Саша у двери – прямой, как отец. Лёша пишет – сосредоточенный. Женя слушает – внимательный. Лида с Толей – тихие, но держатся. Тося как всегда сопит в люльке, спокойная малышка.

Все держатся. Значит, и она выдержит.

«Утро вечера мудренее», – сказала она вслух. Не им. Себе.

Женя снова приложил ухо к щели. Ухо болело – прижимал слишком сильно. Но отпустить не мог. Кто-то должен слушать. Кто-то должен услышать первым, если они придут.

Он боялся гармони. Той, чужой. Она звучала не так, как гармонь дяди Панкратия. Та – весёлая, громкая, по праздникам. А эта тихая, зловещая. Две ноты. Пауза. Ещё две.

Как стук в дверь. Как предупреждение.

Женя вспомнил, как год назад, когда отец был на фронте, он спросил у матери:

– Мам, а война когда кончится?

– Скоро, Женька. Потерпи.

– А папа вернётся?

– Вернётся.

И вернулся. Какой-то совсем другой, но такой родной… папка…

Женя тогда думал: всё, война кончилась. Теперь будет хорошо.

Но нет. Война не кончилась. Она пришла сюда, к их дому. В лес. К роднику.

Женя прижал ухо сильнее. Слушал. Тишина. Только ветер, только собака где-то далеко.

Гармони не было.

Хорошо. Значит, ещё не идут.

Женя подумал: когда это кончится, я больше никогда не буду бояться звуков. Никогда. Пусть гремит что угодно, я не испугаюсь.

Но сейчас он боялся. И слушал. Потому что кто-то должен услышать первым.

Лёша закрыл тетрадь. Лида подняла глаза на мать:

– Ты с нами будешь?

– Я всегда с вами, – ответила Степанида и сжала её ладонь. Голос не дрогнул.

В печи треснул уголь. За домом прошли – тяжёлый шаг, потом лёгкий. Смена караула – Илья Сергеич поставил своих. Саша услышал, как один из мужиков тихо шепнул другому «замёрз», и вдруг стало легче: снаружи – свои.

– Есть, – снова сказал Женя, вскинув палец. – С другой стороны. Не с перелеска, а чуть ниже, к балке. Те же «две – пауза – две», но как бы тише, неуверенно.

– Второй? – уточнил Илларион.

– Может, тот же ходит кругом, – предположил Женя.

– Пиши: «второй раз», – сказал Илларион.

Лёша записал.

Саша посмотрел на отца:

– Пап, ну дай я обойду оградой хотя бы… Я быстро.

– Саша, – спокойно сказал Илларион, – у тебя сейчас есть шанс сделать самую трудную вещь – не выйти. Это труднее, чем выйти. Выдержишь – значит, вырос.

Саша молчал, но было видно, как у него на лице борются два решения. Он остался у двери.

Минуты снова потянулись. Лида, наконец, заморгала часто-часто и прикрыла глаза, снова уснула тревожным детским сном. Женя притих, но ухо не убирал.

Снаружи, на дальнем конце улицы, загудело – не громко, глухо, как улей. Это вставали первые жители Балтии: кто-то пошёл к коровам, кто-то открыл калитку. Ночь сдавалась.

– Досидели, – сказал Илларион. – Пока молодцы.

Саша не улыбнулся, но плечи у него расправились.

Стук. Быстрый, дрожащий. «Свой» так не стучит. Но голос свой, пастух Колька, сбитый:

– Дядь Ларь… идут…по твою душу…

– Кто? – коротко спросил Илларион, уже зная.

– Женщины уже идут, мужики тоже.

Степанида не ахнула. Она только сжала ладони Лиды и Толи так, чтобы они почувствовали: она здесь. Женя опустил голову, теперь нечего было слушать. Лёша замер над тетрадью; карандаш коснулся бумаги и оставил точку.

Саша выдохнул:

– Пап…

– Молчи, – сказал Илларион. – Сейчас будет шумно.

И он был. К воротам шёл гул, тяжёлый, вязкий. Слова рождались и падали, как камни: «убили», «видели», «он». Голос женщины в косынках визгливо прорезал общий гул:

– Выводи! Пусть посмотрит нам в глаза!

Саша напрягся, шагнул вперёд.

– Назад, – сказал Илларион.

Саша кивнул. Кулаки сжались, но ноги остались на месте.

Снаружи – резкий оклик Ильи Сергеича:

– Кто рыпнется – зарублю!

Толпа гудела, но отхлынула на полшага. Это было слышно по дыханию улицы.

Сухой стук, не в дверь, а рядом: Илья Сергеич обошёл, постучал именно в их косяк, чтобы голос не утонул в шуме.

– Илларион, открывай на ладонь, – сказал он спокойно. – Я один.

Щель. Глаза старосты – трезвые, быстрые.

– Я иду к роднику. Ты оставайся дома. Никого не пускайте. Степанида, если что, выйдешь, скажешь два слова: «ждём милицию». Дальше я.