Иной Лес. Книга 1. Зов Равновесия

Глава 10. Уроки Волкомира

Время в Иномирье текло иначе, чем в мире людей. Не линейной рекой, а густым, тягучим мёдом, где прошлое и будущее сплетались в причудливые узоры. Для Ведаря и Храпка годы слились в череду суровых, но мудрых уроков Старухи-Путницы. Из спасённых младенцев они превратились в мальчика лет семи-восьми с взглядом, видевшим глубже поверхности вещей, и в стройного, жилистого молодого волка с умными, жёлтыми глазами, в которых светилась не звериная, а почти человеческая мысль. Их мир по-прежнему ограничивался полянкой у хижины Стрибоги на самом краю Межи, но границы их умения раздвинулись до горизонта, который здесь был не линией, а живой, дышащей гранью между мирами.

Они уже не просто слушали – они слышали. Слышали разницу между предгрозовым карканьем вороны и её тревожным криком, предвещавшим появление у границы чего-то чужеродного и злобного. Они не просто смотрели – они видели. Видели, как муравьи спешно меняют тропу перед тем, как из-под земли просочится ядовитый туман Исконных, и как листья на одном конкретном дубе поникали за час до того, как сгустки тьмы начинали ползти по рубежу. Стрибога научила их не бояться тишины, а слушать её, ибо в тишине часто звучали самые важные предостережения.

Их связь, рождённая в страшные дни скитаний с Дариной, окрепла и превратилась в неразрывную, прочнее любой верёвки, крепче кровного родства. Они спали, прижавшись друг к другу для тепла в холодные ночи, когда иней покрывал шкуру Храпка и волосы Ведаря, делили скудную пищу – корешки, сушёные ягоды, редкие куски вяленого мяса, и понимали малейшие движения, взгляды и даже изменения в дыхании друг друга. Храпок стал его ушами и носом, а Ведарь – его разумом и речью. Они были не хозяином и питомцем, а братьями по оружию, ещё не обагрённому кровью, но уже закалённому в трудах и лишениях.

Однажды утром Стрибога, вернувшись с очередного своего бесшумного странствия вдоль Межи, не стала, как обычно, приниматься за приготовление скудной трапезы или разбор сушёных трав в своей бесчисленной коллекции. Она остановилась перед ними, опираясь на свой посох из свилеватой берёзы, и её зимние, всевидящие глаза с непривычной суровой печалью изучали их, будто взвешивая на незримых весах.

– Пришла пора, дитятки, – произнесла она, и её скрипучий голос прозвучал особенно громко в звенящей тишине утра, нарушаемой лишь шелестом листьев. – Мои уроки для вас закончены. Вы выучили всё, что могла дать вам старая Путница. Вы знаете язык леса и умеете читать знаки на земле, на воде и в воздухе. Вы стали тенью, которой не видно, и шорохом, которого не слышно. Выросли. Окрепли.

Ведарь, обычно молчаливый и вдумчивый, насторожился, почуяв в словах наставницы не просто констатацию, а прощание. Рядом с ним встал и Храпок, уловив напряжение и необычную серьёзность в голосе старухи, его уши насторожились, а тело напряглось.

– Но этого мало, – продолжала Стрибога, и её взгляд стал твёрже. – Слишком мало для той бури, что собирается на границах. Дыхание Исконных становится чаще и злее. Старая стена, что держала их веками, даёт трещины, и сквозь них сочится древний ужас. Мои знания уберегут вас от одной беды, но не прибавят сил для схватки с другой. Пора вам учиться у тех, кто знает в этом толк. Чьи когти и клыки веками сдерживают тьму. Кто платит за каждый шаг своей кровью и памятью.

– К оборотням? – тихо, почти шёпотом спросил Ведарь, и в его голосе прозвучала не боязнь, а жгучее, давнее любопытство, смешанное с трепетом. Он помнил рассказы Стрибоги о воинах, слившихся с тотемами своих родов, о тех, кто добровольно принял двойную природу, чтобы стать щитом для всего живого. Помнил того исполинского волка, которого видел лишь раз, мельком, в сумерках, – Волкомира, предводителя Засеки, чьё имя произносили с почтением и страхом.

– На Засеку, – подтвердила старуха, кивнув в сторону глухой чащи. – К Волкомиру и его стае. Туда, где ваше место отныне. Где из вас выкуют оружие, а не оставят беспомощными путниками.

– А мы… мы вместе? – выдохнул Ведарь, невольно кладя руку на голову Храпка, ощущая под пальцами тёплую, грубую шерсть.

– Волк идёт с волками, а путник – с путником, – ответила Стрибога, и в её глазах мелькнула тень нежности, тут же погашенная суровой решимостью. – Вы – одна упряжка, одна воля. Ваша сила – в вашем единстве. На Засеке это поймут. Или… вы докажете это сами. Силой, хитростью и верностью.

Она не дала им времени на раздумья или страхи. Собрав их нехитрые пожитки – запас вяленого мяса, мешочек с целебными травами, острый нож из оленьего рога для Ведаря, который мальчик научился держать не как игрушку, а как орудие, – она повела их вглубь Чащи, туда, куда им было строго-настрого запрещено ходить одним.

Дорога заняла не час и не два. Они шли целые сутки, минуя знакомые рубежи, углубляясь в такие дебри, где свет едва пробивался сквозь сомкнутые кроны исполинских деревьев, чьи стволы были толщиной с целую избу. Воздух становился гуще, тяжелее, звенел незримым, колким напряжением, пахнущим остывшим железом, старой кровью и чем-то ещё – древней, неумолимой силой. Наконец, они вышли на край огромной поляны, и дыхание Ведаря перехватило, а Храпок невольно прижался к его ноге, издав тихое рычание.

Это была не крепость из брёвен, как в деревне людей. Это было живое укрепление, участок Леса, пропитанный такой концентрацией древней магии, боли и несгибаемой воли, что стволы вековых дубов казались высеченными из стали, а воздух дрожал, словно от зноя. Повсюду двигались, сидели у холодных, зеленоватых костров или стояли на страже фигуры, в которых с трудом угадывались люди. Одни были почти человечьими, лишь с жёлтым блеском в глазах и звериной, потрясающей грацией движений. Другие – застывшими меж двух форм, покрытые бурой или серой шерстью, с когтистыми лапами и вытянутыми мордами. Третьи – огромными волками, чьи взгляды, полные древней, беспросветной усталости, источали железную решимость. От всего места веяло нечеловеческой мощью, вечной скорбью и неумолимой готовностью к бою, который здесь не прекращался ни на миг.

И тогда из тени самого большого, испещрённого шрамами, будто изрубленного в бесчисленных битвах дуба, вышел он. Волкомир. Вожак. Он был в почти человеческом облике, но казался вытесанным из гранита и старого морёного дуба. Его лицо было изрыто шрамами, а глаза, цвета зимней грозы, холодные и пронзительные, мгновенно оценили, взвесили и пронзили насквозь обоих пришельцев, заставив Ведаря выпрямиться, а Храпка насторожить уши.

– Привела, Стрибога? – его голос был низким, хриплым, точно скрип камня о камень, рождённый в глубине веков.

– Привела, Волкомир, – кивнула старуха, её статная, хоть и сгорбленная фигура не выглядела слабой перед исполином-оборотнем. – Мальчик и зверь. Кровь человечья и дух волчий. Выкормыши Нави, вскормленные на меже. Они готовы принять свою долю. Нести свой долг.

Волкомир медленно, с лёгкой, привычной хромотой, выдававшей старую, плохо зажившую рану, обошёл их. Его тяжёлый взгляд скользнул по тонким, но жилистым рукам Ведаря, по его спокойным, вдумчивым глазам, не опущенных в землю, затем перешёл на Храпка, который, хоть и поджал хвост от врождённого почтения к вожаку, но не отвёл взгляда, тихо рыча где-то глубоко в глотке, демонстрируя не агрессию, а готовность постоять за себя и своего друга.

– Мал. Оба, – бросил он, и в его словах не было насмешки, лишь констатация факта, холодная и беспристрастная. – Пахнут твоей хижиной и миром, которого больше нет, старуха. Зачем они мне? Мои воины гибнут у провалов каждый месяц, их кости белеют на рубежах. Мне нужны бойцы, а не щенки для выкармливания. Мои волки, оголодавшие и озлобленные, сожрут их в первую же голодную ночь. И я не стану их останавливать. Слабость здесь – смертный приговор.

– Сила бывает разной, Волкомир, – не смутилась Стрибога, её голос прозвучал твёрдо и ясно. – Ты сам знаешь. Они видят и слышат то, что твои заскорузлые в бою воины могут пропустить, ослеплённые яростью или привычкой к грубой силе. Мальчик научен читать лес, как свиток, видеть узоры там, где другие видят хаос. А зверь чувствует ложь Исконных кожей, чует их яд за версту, слышит шёпот тьмы сквозь грохот битвы. Они – твои будущие глаза и уши на тех тропах, где грубая сила бессильна. Вырасти из них стражей – будет тебе честь и новая мощь для Засеки. Погубишь по своему недомыслию – твоя потеря и твоя вина перед Лесом, что доверил тебе свою защиту.

Волкомир хмыкнул, коротко и сухо, но в его холодном, как зимняя река, взгляде мелькнула искра неожиданного интереса. Он пристальнее, внимательнее посмотрел на Храпка, который, почуяв внимание вожака, насторожил уши, всем видом показывая и готовность к бегству, и любопытство, и некую врождённую гордость. – Волчонок… не из нашего рода. Дикая кровь. Чистая. Не испорченная договором с людьми. Сильная. – Он медленно повернулся к Ведарю, и его взгляд, казалось, проникал в самую душу мальчика. – А ты, человечий отпрыск… Готов ли ты к тому, что здесь нет места слабости? Готов ли ты убивать тварей, что даже не дышат, как мы, не испытывают страха и жалости? Не для забавы, не для славы, а чтобы защитить ту тонкую, хрупкую грань, что отделяет жизнь от хаоса? Готов ли ты, что твой первый друг, – он кивнул на Храпка, – может пасть рядом с тобой, и ты должен будешь шагать дальше, не оглядываясь, не поддаваясь горю, ибо долг важнее сердца?

Ведарь, стиснув зубы, выпрямился во весь свой невеликий рост. Он посмотрел на Храпка, который в ответ ткнулся мокрым, тёплым носом ему в ладонь, словно говоря: «Я с тобой». Потом его взгляд скользнул по суровым, отчуждённым, вечно усталым лицам оборотней, выглядывавших из тени деревьев и из-за камней. Он вспомнил тишину хижины Стрибоги, её уроки, полные терпения и мудрости, и понял – его место не в уютной безопасности прошлого, а здесь. На этой проклятой и святой стене. Не для славы, а для долга. Того самого долга, что когда-то приняла на себя Дарина, его мать, ушедшая в Навь, чтобы защитить его.

– Готов, – выдохнул он, и в его голосе не было детской дрожи, лишь твёрдая, выстраданная решимость, не по годам взрослая.

– Ладно, – коротко бросил Волкомир, и в этом слове была не похвала, а лишь допущение, пробное принятие. – Слова – ветер. Дело покажет, чего ты стоишь. – Он сделал отрывистый, резкий знак рукой, и тень у дальнего валуна шевельнулась. – Крак! К Моране твои шкуры, вылезай!

Из группы оборотней, чинивших у дальнего валуна порванные сети и сбрую, отделился молодой, худощавый воин. В его движениях была не медвежья мощь старших воинов, а хитрая, расчетливая грация лесного хищника, рыси или росомахи. Его глаза, светло-жёлтые, блестели насмешливым, оценивающим огоньком.

– Это твои подопечные, – указал Волкомир на Ведаря и Храпка. – Учи их. Не битью сперва – уму-разуму. Тому, в чём сам силён. Как видеть незримое и слышать безмолвное. Как быть тенью, которая предупреждает об опасности раньше, чем она станет явью. Как выживать, а не просто сражаться. Понял?

Крак, насмешливо, с прищуром оглядев новичков с ног до головы, кивнул. – Будет сделано, вожак. Уж я-то с ними развлекусь. Покажу, где раки зимуют и как тени вьются.

Стрибога, не проронив больше ни слова, не прощаясь, не оборачиваясь, развернулась и ушла, растворившись в Чаще так же бесшумно, как и появилась, оставив за собой лишь лёгкий шелест листьев. Ведарь и Храпок остались одни среди чужих, недружелюбных или равнодушных взглядов, в этом лагере воинов, пахнущем кровью, потом и вечной войной.

С этого мгновения и начались их настоящие уроки. Если Стрибога учила их понимать Лес, чувствовать его душу, то Крак учил их выживать в той его части, что была вечным, безжалостным полем боя. Его уроки были жестокими, лишёнными всякой ласки и снисхождения, но пронизанными суровой, безжалостной логикой войны на уничтожение.

– Сила – в умении избегать силы, – твердил он, заставляя их часами, до изнеможения, отрабатывать уходы от воображаемых атак, падения, перекаты, умение использовать малейшее укрытие. – Лучшая победа – та, которой не было. Вас не заметили – вы уже победили. Мёртвый герой – это просто мёртвый, а живой трус, сохранивший заставу и предупредивший о враге, – вот кто настоящий воин Засеки. Запомните это, щенки.

Он учил их движению. Не просто красться, а становиться частью пейзажа – шевелящимся листком, качающейся веткой, скользящей тенью. Подстраивать дыхание под шум ветра, шаг – под шелест листьев, сердцебиение – под ритм самого леса. Он заставлял их часами лежать в засаде у зловонной, тёмной расщелины, откуда иногда выползали мелкие, похожие на скорпионов, но слепые твари, слуги Исконных, чтобы они запомнили их запах, повадки, тот особый, скрежещущий звук их передвижения, который сводил скулы.

Ведарь и Храпок, связанные годами совместной жизни и единой судьбы, действовали как единое целое. Мальчик видел то, что ускользало от зверя – странный блеск в траве, неестественный изгиб ветки, игру света и тени, не подчинявшуюся солнцу. Волк чуял то, что было невидимо и неслышимо для человека – затаившегося в засаде духа-бродягу по едва уловимому запаху тления и страха, приближение опасности по мурашкам на своей шкуре и едва уловимой дрожи земли. Они научились общаться без слов – жестом, взглядом, едва уловимым движением руки или поворотом головы. Крак, поначалу настроенный скептически и любивший подшутить над их неопытностью, вскоре стал смотреть на них с растущим, невольным уважением, скрываемым под маской насмешки.

– Ладно, не совсем бесполезные выросли, – как-то раз бросил он, увидев, как они слаженно, без единого звука, обнаружили и, не вступая в бой, аккуратно обошли хитрую ловушку, поставленную на звериной тропе одним из духов-отщепенцев.

Волкомир наблюдал за их обучением со стороны, не вмешиваясь, не хваля и не ругая, но его тяжёлый, всевидящий взгляд всегда был на них направлен, оценивая, взвешивая. Однажды, когда первые навыки уже укрепились, он устроил им настоящее, жестокое испытание. Он сам отвёл их на самый край Засеки, к древнему рубежу, отмеченному чёрными, обугленными, будто прокалёнными в аду, камнями, от которых веяло ледяным холодом пустоты и древним, всепоглощающим ужасом.

– Стойте здесь, – приказал он, и в его голосе не было места возражениям или просьбам. – До рассвета. Не двигаться. Не издавать звука. Что бы ни увидели, что бы ни услышали, что бы ни почуяли. Сделаете шаг – уйдёте отсюда навсегда. Считайте, что вас здесь и не было. Вы – камень. Вы – мёртвое дерево. Вы – пустота.

Та ночь стала самой долгой и страшной в их жизни. Из тёмной, неестественно безмолвной чащи за камнями доносились скрежещущие, шипящие звуки, не принадлежащие ни одному живому существу, от которых стыла кровь в жилах. В воздухе плавали бледные, безликие, расплывчатые тени, от которых веяло смертельным холодом и всепоглощающей тоской. Пахло старым камнем, прахом, тлением и всепоглощающей, древней, бессмысленной злобой. Воздух становился густым, ядовитым, им было трудно дышать, каждое вздрагивание Храпка отзывалось в сердце Ведаря. Волк, дрожа всем телом, прижимался к его ноге, издавая тихое, почти неслышное, полное страха поскуливание. Мальчик, сам чувствуя, как леденящий, парализующий ужас подбирается к его горлу, сжимает грудь, клал руку на загривок друга, гладил грубую, знакомую шерсть, и это молчаливое, тёплое прикосновение, эта связь успокаивала их обоих, давая опору в мире безумия. Они не были больше мальчиком и волком. Они стали камнем, деревом, частью ночи, затаив дыхание и волю, слившись с холодной землёй под ногами.

Когда первые лучи бледного, холодного, не дающего тепла солнца Иномирьья тронули макушки самых высоких деревьев, рядом с ними, словно из ничего, возник Волкомир. Он молча, долго и пристально осмотрел их – заиндевевших, бледных, с впавшими от усталости и напряжения глазами, но непоколебимых, не сдвинувшихся с места ни на пядь.

– Годится, – произнёс он коротко, односложно, и в этом слове, прозвучавшем как высшая оценка, была заключена целая повесть о принятии. – С завтрашнего дня – в дозор. С Краком. На ближние рубежи. Ваша задача – видеть, слышать и предупреждать. Не геройствовать. Не лезть в драку. Живые и молчаливые ценнее мёртвых героев. Поняли?

Это была победа. Настоящая, выстраданная, оплаченная ночью леденящего ужаса. Возвращаясь в лагерь, Храпок, сбросив с себя напряжение страшной ночи, радостно, по щенячьи прыгал вокруг Ведаря, тычась мокрым носом в его ладонь, виляя хвостом. Мальчик, преодолевая онемение в ногах и дрожь в коленях, впервые за долгое время улыбнулся – скупой, но настоящей, светлой улыбкой, в которой была и радость, и гордость, и облегчение. Он посмотрел на свою руку, покрытую мозолями от тренировок с деревянной палицей и работой с ножом. Она больше не была рукой ребёнка. Она была рукой стража. И у него был брат, с которым они прошли через ад и остались вместе.

Вечером у общего, зеленоватого, холодноватого огня Засеки, вокруг которого собирались оборотни, чтобы погреться в молчаливом братстве и помолчать, глядя в пламя, Крак тихо сказал, не глядя на них, уставившись на языки пламени: – Чуете, щенки? Воздух колет, как иголками. Земля поёт злую, тревожную песню. Исконные шевелятся. Не как обычно, по-хозяйски, а с яростью. Скоро ваши уроки пригодятся по-настоящему. Не для тренировки. Для дела. Для крови.

Ведарь молча кивнул, глядя на своего друга, который, прижавшись к его ноге, внимательно слушал, уши его были направлены вперёд. Он чувствовал. Лёгкую, едва уловимую дрожь земли под босыми ногами, металлический привкус страха и решимости на языке, который теперь нужно было глотать и превращать в сталь. Война, о которой он знал лишь из рассказов Стрибоги и Крака, приближалась. Её дыхание было уже слышно в шелесте листьев, в напряжённой тишине леса. Но он больше не боялся так, как прежде. Он и Храпок были разной крови, но одной судьбы, одной воли. Они нашли свой дом не в тёплой, безопасной избе, а здесь, на этой проклятой и святой земле, среди этих изувеченных, озлобленных, но несгибаемых воинов. Они были новой стеной. Невидимой, тихой, но готовой устоять перед надвигающейся тьмой. И они были готовы платить за это любую цену. Вместе.

Глава 11. Явь и Навь у Порога

Ритуал повторялся каждое утро с тех самых пор, как на пороге её курной избы пробился из земли нежный, серебристый росток. Едва первые лучи осеннего солнца, бледные и холодные, золотили коньки на крышах соседних хат и разгоняли ночную хмарь, Весея уже стояла на пороге. В её огрубевших от постоянной работы руках деревянный, выдолбленный из липы ковш с чистой, студёной водой из колодца, что находился в самом низу деревни, у подножья холма. Воздух пах дымком, прелой листвой и влажной, засыпающей на зиму землёй.

Она осторожно, с безмолвной молитвой, поливала корни Деревца. Оно стояло уже выше её роста, стройное и непохожее ни на одну породу из окрестных лесов. Его ствол, цвета лунного света, был гладким и прохладным на ощупь, а редкие листья-крылья отливали живым перламутром и тихо звенели от каждого её прикосновения, словно глиняные колокольчики-обереги, что вешали в хлеву от дурного глаза. Воздух вокруг него был гуще, слаще, пах мёдом и свежестью после грозы, резко контрастируя с привычным миром, полным запахов дыма, земли и человеческого жилья.

«Вот, доченька, – начинала она свой ежедневный, односторонний разговор, усаживаясь на заскрипевшую от времени и непогоды лавку, поставленную тут же, лицом к чуду. – Ночью ветер с запада дул, в щели свистел. Думала, частокол старый повалит. К утру стихло. Небо в тучах, к ненастью, видать. Собрала вчера последние ягоды калины в овраге, насушила на зиму. В закромах пусто, но хлебушка из последней муки на неделю хватит…»

Она вела эти беседы о быте, о погоде, о мелочах деревенской жизни. О том, как соседка Гостена приходила, принесла лепёшку ячменную. О том, как старый пёс Полкан заныл на луну, чуя что-то недоброе. О том, как скучает. Как вспоминает её, маленькую, бегущую босиком по двору. Эти разговоры были её молитвой, её заклинанием, тонкой нитью, связывающей два мира. Она почти отвыкла плакать. Острая, режущая боль первых дней и недель уступила место глухой, привычной, ноющей тяжести на сердце, как ноет непогода в костях у старых людей. Её жизнь теперь чётко делилась надвое. Была Явь – дневная, полная тяжкого, но знакомого труда: дров наколоть, скотину покормить, скромную трапезу приготовить. И была Навь – утренняя, тихая и таинственная, уходящая корнями в самую сердцевину Иномирьья. Час у Деревца был её личным стоянием на рубеже, её долгом и её единственной надеждой.

Иногда, нечасто и всегда нежданно, ей отвечали.

В один из таких дней, когда воздух уже плотно пах осенней прелью и дымом из печных труб, ствол Деревца задрожал, словно от порыва ветра, которого не было. Воздух вокруг застыл, натянулся, как тетива лука перед выстрелом. И в самой его сердцевине, среди тонких ветвей, свет сгустился, заиграл всеми цветами радуги и стал принимать форму. Словно сквозь плотную, струящуюся воду, Весея увидела смутный силуэт.

Очертания стали чётче, обретая плоть из света и тени. Вот длинные, знакомые до боли пряди волос, вот бледное лицо, вот большие, широко раскрытые глаза. Дарина. Но это была уже не та испуганная девочка, что ушла в лес за ягодами. Её черты стали резче, взрослее, в них появилась неуловимая глубина и отрешённая мудрость, не по годам спокойная. Она выглядела как юная жрица древних сил, стоящая по ту сторону бытия.

– Мама, – её голос звучал яснее, теряя прежнюю эховую размытость. Он был похож на шелест листвы и тихий перезвон хрусталя.

– Дочка! Родная моя! – Весея вскинулась, сердце её, привыкшее к тихой тоске, заколотилось с новой силой, смесью радости и щемящей боли. – Как ты? Жива ли? Здорова ли? А дети? Малыш, волчонок?

– Живём, – ответила Дарина, и её слова были медленными, обдуманными, будто ей приходилось вспоминать человеческую речь. – Растём. Великое Древо оберегает, кормит нас своими соками. Волчонок… он уже не волчонок. Храпком его зовут. Стал стройным, сильным. Ходит с Оборотнями на рубежи, учится у них. У Крака. – Она сделала маленькую паузу, её светящийся взгляд будто уходил куда-то далеко. – А малыш… Ведарь. Он молчит. Но его глаза… они всё видят. Всё понимают. Он растёт с знанием этого места.

– А ты? – выдохнула Весея, вглядываясь в сияющие черты дочери. – Ты… становишься другой. Чужой.

Дарина посмотрела на свои полупрозрачные, светящиеся изнутри руки. – Я становлюсь собой, мама. Тем, кем должна быть здесь. Голосом Древа. Его волей. Его частью. Здесь… здесь время течёт иначе. Здесь иначе дышится, иначе думается. Я помню тебя. Помню запах печёного хлеба из нашей печи. Помню, как отец… Твердослав… качал меня на плече. Но эти воспоминания… они как чужие. Как страница из берестяной книги, которую я когда-то читала в другой жизни. Они больше не греют изнутри.

Весея сглотнула горький комок, подступивший к горлу. Её дочь уходила от неё не в смерть, что конечна и понятна, а в нечто непостижимое, вечное и оттого вдвойне страшное. С каждым таким разговором, с каждым её появлением родная кровиночка отдалялась, превращаясь в духа леса, в Древень, как назвала её когда-то Старуха-Путница.

– Я… я принесла тебе кое-что, – спохватилась Весея, желая вернуть хоть крупицу былой близости. Она зашла в прохладную, пропахшую дымом и сушёными травами избу и вынесла аккуратно свёрнутый узел из грубого холста. – Рубаху новую сшила. Долгими вечерами. Из того льна, что самотканкой нынешним летом уродился, мягкий такой. Бабка Гостена говорила, ткань, сотканная с заговором да с любовью, силу особенную имеет… Может, пройдёт? Примете?

Она развернула ткань. Это была простая, без лишних украшений рубаха, кроем какая носили в их деревне. Но каждая ниточка в ней была спрядена и соткана её руками, с мыслями о дочери, с надеждой. Дарина молча смотрела на дар, и в её глазах, полных иной мудрости, мелькнула тень чего-то тёплого, человеческого. Затем она медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление, протянула свою полупрозрачную руку.

И случилось чудо, малое и великое одновременно. Ткань не прошла насквозь. Кончики её светящихся пальцев упёрлись в шероховатую льняную ткань, и по поверхности рубахи пробежала лёгкая, зыбкая рябь, словно от брошенного в воду камня. Дарина смогла взять её. Она прижала материнский подарок к своей невесомой груди, и на её вечном, отрешённом лице впервые за всё время этих встреч появилось что-то похожее на настоящую, человеческую улыбку – тёплую, благодарную и бесконечно печальную.

– Спасибо, мама, – прошептала она, и её голос на миг стал прежним, девичьим. – Она… пахнет домом. Настоящим. Солнцем и … покоем.