Танцуя на краю пути

Татиана Люс

Танцуя на краю пути

Глава 1. Вишневый вальс на краю рельсов

Воздух в тот день был густым и сладким, словно его перемешали с цветочным нектаром и солнечным светом. Время текло медленнее, чем обычно, повинуясь какому-то своему, особому распорядку. Эпоха, застывшая в скрипе кожаных сидений экипажей и шелесте тяжелого шелка, казалось, нашла свое идеальное воплощение в этом загородном доме. Его резные ставни, выбеленные дождевыми ливнями, смотрели на мир с ленивой важностью. С веранды, увитой диким виноградом, доносился неторопливый перезвон чайных ложек – симфония размеренной, предсказуемой жизни. Но самой причудой, самым дерзким контрастом этого утонченного мира была железная дорога. Ее стальные рельсы, как шрам от иной, стремительной и непонятной жизни, пролегали прямо за розарием, на самом краю ухоженного участка, вечно напоминая, что за покоем парков и садов всегда таится движение, гулкие свистки и манящая неизвестность дальних путей.

Общество, собравшееся на поляне, усыпанной ромашками и мышиным горошком, напоминало ожившую картину какого-нибудь модного французского живописца. В ажурной беседке-ротонде, похожей на гигантскую сахарную головку, кокетничали дамы. Их шляпки с шелковыми цветами и страусиными перьями были целыми архитектурными сооружениями, бронебойными средствами кокетства, а смех – звонким, отточенным и подчиненным строгому ритму светских приличий. Поодаль, в глубоких плетеных креслах, расставленных будто бы небрежно, но на самом деле с точным пониманием иерархии, расположились мужчины. Плотный, ароматный дым от гаванских сигар сизыми клубами плыл над их головами, смешиваясь с обрывками фраз о предстоящих скачках, новых паровых машинах и последних политических новостях из столицы. Среди них, чуть в стороне от общего круга, сидел и он.

А я танцевала.

Из распахнутых настежь высоких окон гостиной лилась музыка, под которую, казалось, замирали птицы в ветвях старых лип. Это был не бездушный патефон, а живое, трепетное звучание – молодой человек, племянник хозяйки, в безупречном белом кителе самозабвенно выводил на рояле «Лунную сонату». И под эти волнующие, печально-страстные аккорды, под эту музыку, словно созданную для лунного света, а не для яркого дня, мое тело обрело крылья. Платье цвета спелой вишни, тяжелый шелк которого шипел и скользил по примятой траве, взмывало в такт движениям, обнажая на мгновение кончики лакированных туфелек. Это был не просто танец. Это была исповедь, выплеснувшаяся наружу помимо моей воли. Каждый взмах руки, каждый резкий, почти мальчишеский поворот, сменяющийся плавным, женственным изгибом, рассказывали историю о свободе, о том, что душа моя, скованная корсетом условностей и ожиданий, рвется наружу, к ветру, к скорости, к чему-то большему, что лежало за горизонтом, туда, куда вели эти стальные рельсы.

Я отрывалась по-настоящему, с той самой резвостью, что граничила с дерзостью, и с той самой элегантностью, что одна только и может простить любую дерзость. Я ловила на себе взгляды – одобрительные, удивленные, слегка скептические из беседки, где моя матушка уже, наверное, сокрушенно вздыхала, пряча улыбку за веером. Но был один взгляд, который я чувствовала всей кожей, будто луч прожектора, выхвативший меня из полумрака вечера и без лишних слов объявивший главной героиней разворачивающегося спектакля.

Я замедлила вращение, позволив музыке донести меня, как щепку по волне, и повернула голову.

Он сидел, откинувшись в кресле, держа в длинных, ухоженных пальцах бокал с коньяком, но, казалось, забыл о его существовании. Он смотрел на меня. И это был не взгляд ценителя прекрасного, не холодная оценка самца, высматривающего добычу. Нет.

Он смотрел так, будто увидел ангела, сошедшего с небес не в сиянии нимба, а в вихре вишневого шелка и юношеского задора. В его глазах – светлых, цвета старого, настоянного на солнце янтаря – не было ни капли надменности, расчета или снисходительного любопытства. Лишь тихая, бездонная доброта и самое искреннее, неподдельное очарование, какое я когда-либо видела.

В них читалось нечто большее, чем восхищение – узнавание. Будто он долго блуждал в потемках и вдруг увидел знакомый, давно забытый огонек в окне. Будто он ждал этого мига, этого танца, этой конкретной девушки на краю железной дороги всю свою жизнь, даже не подозревая об этом.

Мир сузился до размера его взгляда. Величественная музыка Бетховена зазвучала только для нас, превратившись в интимный саундтрек к нашей немой сцене. Я уже не танцевала для себя, не пыталась выплеснуть наружу бурлящую во мне энергию – я танцевала для него. Каждый жест, каждый наклон головы, каждая смущенная улыбка, спрятанная под широкими полями шляпки, были частью начавшегося без единого слова диалога, признания, обещания.

И в тот самый миг, когда тихий, почти благоговейный восторг в его глазах достиг своего пика и между нами будто натянулась незримая, трепещущая нить, с рельсов донесся низкий, нарастающий гул, грубо и безжалостно заглушивший собой и рояль, и стрекот кузнечиков, и тихий шепот беседки. Из-за поворота, с грохотом разрывая знойную дремоту дня, вырвался экспресс. Не тихоходный, неторопливый товарняк, а стремительный, выкрашенный в грозный темно-синий цвет состав, настоящий символ новой, неумолимой и стремительной эпохи, надвигавшейся на наш уютный, привычный мирок.

Но он не промчался мимо с ослепительной скоростью, как это всегда бывало. С оглушительным, режущим слух скрежетом и яростным шипением пара, вырывавшегося из-под всех клапанов, он начал замедлять ход. Люди в беседке вскрикнули в унисон, мужчины, словно по команде, вскочили с кресел, роняя сигары. Громада стали и дыма, пыхтя и лязгая сцеплениями, с невероятной, почти нереальной точностью остановилась. Огромное, в рост человека, колесо замерло буквально в сантиметре от бледного, испуганно-изумленного лица моей подруги Аннет, сидевшей на самом краю беседки, подставившей солнцу свои прелестные щеки. Она отшатнулась, вжавшись в спинку скамьи, и ее изящная соломенная шляпка-канотье с кокетливой синей вуалеткой, сорвавшись, упала в пыльную грязь у самых рельс.

Наступила оглушительная, звенящая тишина, нарушаемая лишь громким, учащенным стуком моего сердца в ушах и угрожающим, змеиным шипением замершего паровоза. И сквозь завесу густого, белого пара, за стеклом одного из окон вагона первого класса, я снова встретилась с его взглядом. Он все так же смотрел на меня, но теперь в его очарованных, добрых глазах читался немой, полный напряжения вопрос, тревожный призыв и смутное предчувствие большой дороги, что зияла теперь за его спиной темным проемом распахнутой двери. Остановился ли экспресс здесь случайно, по чьей-то неведомой прихоти? Или он был частью нашего странного, начавшегося с вальса под Бетховена, романа? И самое главное – куда, в конечном счете, он мог нас увезти, если мы решимся сделать этот шаг?