Синеус: Запретная правда

– Дух, что мучится болью, – продолжила Алани, ее взгляд все еще был потерян в огне. – Кричит всеми воспоминаниями, что мир отшвырнул прочь.

Синеус почувствовал, как знакомая боль за глазами стала острее. Он видел огонь не просто как пламя, а как мерцающий слой всех костров, что горели на этом месте до него. Он видел призрак соснового полена живым деревом, его память цеплялась за горящую древесину. Он слышал шепот Тьмы, хор забытых вещей. Она давала имя шуму, что вечно жил на краю его слуха.

Это был звук боли.

За костром скрежет стали о камень не прекращался. Фёдор работал с мрачной сосредоточенностью, склонив голову над своим делом. Он не смотрел на Алани. Он не замечал ее слов. Он был человеком вещественного мира, мира ясных угроз и осязаемых ответов. Ее разговоры о духах и боли были разговорами Лесного Народа, странными и ненадежными. Суеверие.

Лезвие его топора поймало отсвет огня, тонкую, голодную белую линию.

– Боль я понимаю, – проворчал Фёдор, его голос был низким рокотом, что, казалось, шел из самой груди. Скрежет продолжался, ровный, перемалывающий ритм. – И знаю, как на нее отвечать.

Он проверил лезвие большим пальцем, короткое, точное движение. Удовлетворенный, он убрал точильный камень обратно в суму. Ответ его был остр. Ответ его был окончателен. Он поднял глаза, его взгляд встретился со взглядом Синеуса над пламенем. Выражение его лица было ясным. Это слабость. Эти разговоры их погубят.

Синеус закончил завязывать узел на повязке Алани. Дело было сделано. Ее рука была защищена, кровотечение остановлено. Но пространство между двумя его спутниками превратилось в пропасть.

Он посмотрел на Фёдора, твердого и непреклонного, как гранит за его спиной, и на Алани, раненую, но видящую истину глубже вещественного мира. Воин и мистик. Рука, что наносит удар, и сердце, что чувствует рану. Он был Князь. Он был их предводитель. И он стоял между двумя враждующими мирами.

Ему нужен был топор. Он знал его цену на поле боя, его простую, жестокую честность. Он видел, как Фёдор удерживал сломанные ворота против дюжины налетчиков в северных войнах. Эта сила была настоящей. Она была необходимой.

Но он также видел, как Тьма поглотила сторожевую башню, не ломая ее камни, а развоплощая память о ее форме, пока та не стала просто грудой пыли. Топор не мог с этим бороться. Щит не мог этого заблокировать. Уверенность Фёдора была щитом, но щитом с дырой посередине, дырой точь-в-точь по форме истины.

Истины Алани. Она видела мир живым существом, его память – частью его плоти. Тьма была не захватчиком, а болезнью. Раком, рожденным из их собственных деяний. Для нее топор Фёдора был не решением, а лишь еще одним порезом, еще одной раной, нанесенной миру, что и так истекал кровью.

Костер треснул, выбросив в темноту короткий сноп искр. Высоко вверху звезды были холодными и ясными.

Ему предстояло выковать единый путь из двух враждующих истин.

Золотой путь

Деревья поредели, а потом и вовсе сошли на нет. Они оставили позади последние островки редколесья и шагнули в новый мир – море бледно-зеленой травы, что волнами уходило к самому горизонту. Небо было необъятным, твердым, ярко-синим, вычищенным до блеска ветром, что не утихал ни на миг. Пахло пылью и далью. Ветер дергал Синеуса за плащ и шептал о пустоте. Три дня они шли по этой открытой земле, и великая стена Кричащей Тьмы была постоянным, мерцающим серым пятном на востоке.

Рука Алани заживала, рана чисто затягивалась, но сама она стала тише. Сила леса ушла, сменившись этим бескрайним простором. Она вела их по солнцу и звездам, ее чувствам было не за что зацепиться в однообразном пейзаже. Фёдор здесь чувствовал себя свободнее. Он видел на километры вокруг. Нет деревьев – нет засад. Он шел легким шагом, и топор спокойно лежал на его плече.

Синеус же ощущал этот простор как беззащитность. Боль за глазами стала низким, постоянным гулом – напоминанием о Тьме в каких-то восьми километрах к востоку. Он окинул взглядом горизонт, от севера до юга. Искал угрозу, воду, любой признак жизни.

И нашел.

На юге показалось пыльное пятно, слабое бурое облако на фоне синего неба. Слишком большое для горстки всадников, слишком ровное для пыльного смерча. Оно двигалось на них.

Фёдор заметил его мгновением позже. Он остановился, рука легла на рукоять топора. Прищурился, его глаза привыкли мерить расстояние на открытой местности.

– Караван, – сказал он ровным голосом. – Большой.

Они ждали. Пыльное облако росло, вытягиваясь в длинную, медленную вереницу. Это была река торговли, что текла на север через степи. Синеус уже мог различить очертания. Высокие, качающиеся верблюды, навьюченные товарами. Коренастые степные пони. Пешие люди и вооруженная охрана на конях. Ветер доносил слабый, мерный звон колокольчиков.

В караване было сто человек, а может, и больше. Движущийся город из торговцев и стражи, животных и повозок. Когда он подошел ближе, до них донеслись запахи: пот, пыль, животный мускус и слабый, чужой аромат пряностей. Охранники знали свое дело, одеты в многослойную кожу и тусклую серую сталь. Они ехали с легкой уверенностью, их глаза постоянно осматривали равнину.

Вся колонна остановилась в сотне метров. От головной части отделился один всадник и поехал рысью вперед. Их предводитель.

Он был соткан из противоречий. На нем был халат из тонкого, темно-синего шелка, что развевался на ветру, но под ним виднелись потертые кожаные штаны и высокие сапоги человека, что живет в седле. Золотая нить блестела на манжетах, но руки, лежавшие на поводьях, были мозолистыми и смуглыми. Лицо его, опаленное солнцем и ветром, было картой тонких морщин вокруг острых, умных глаз. Губ его коснулась улыбка торговца, но она не дошла до глаз. Это были глаза хищника.

Он остановил коня в десяти метрах от них, его взгляд охватил всех троих единой, быстрой оценкой. Он отметил топор Фёдора и его воинскую стать. Увидел простые шкуры Алани и свежую повязку на ее руке. Затем его глаза остановились на Синеусе. Они задержались на тяжелом меховом плаще, одежде севера, и на маленькой серебряной застежке. Застежка была в форме волчьей головы – печать Князя Белогорода.

Улыбка мужчины стала шире, на долю искреннее. Встреча только что изменилась. Они больше не были тремя оборванными путниками. Они были политической силой.

– Князь Синеус Белов, – сказал мужчина. Это был не вопрос. Голос у него был гладкий, обходительный. – Вы далеко от своих белых стен.

– А вы далеко от южных рынков, – ровным тоном ответил Синеус.

– Золотой путь всегда долог, – сказал мужчина, слегка склонив голову. – Но он всегда приносит прибыль. Я Тимур Махмудов, из Консорциума Золотого Пути.

Это имя знали даже на севере. Консорциум был силой сам по себе, паутиной торговли и влияния, что раскинулась на полконтинента. Они не были государством. Они были богаче.

– Мы идем на юг, – сказал Синеус, не добавив ничего больше.

Взгляд Тимура был знающим.

– Разумеется. В этом направлении не так много других мест. Путь в Затонувший Скрипторий Ура долог. И он проходит через горы Хевсуров.

Слова купца были небрежны, но в них крылась сила. Он знал их цель. Он знал об опасностях. Его сведения были свежи. В голове Синеуса эхом отозвались предостережения Павла Орлова о длинных руках южных держав.

– Хевсуры не жалуют северных князей, – продолжил Тимур, и в глазах его блеснул огонек. – Честь у них – вещь сложная. Могут оказать гостеприимство. А могут потребовать дань сталью. Трудно сказать.

Он дал тишине повиснуть, ветер свистел в траве. Фёдор переступил с ноги на ногу, его рука крепко сжимала топор. Этот человек ему не нравился.

– Есть другой путь, – сказал Тимур, понизив голос до доверительного тона. – Путь быстрее. Срезка, которой иногда пользуются мои караваны. Она проходит через тронутые Тьмой холмы на западе.

Алани, до этого молчавшая, напряглась. Движение было едва заметным, но Синеус его увидел. Ее рука легла на перевязь, пальцы прошлись по краю ткани. Она почувствовала кривь этого предложения, душевный холод, не имевший ничего общего с ветром.

– Холмы опасны, – сказал Синеус.

– Мир опасен, Князь, – гладко возразил Тимур. – Но любым риском можно управлять. Любой гроссбух можно свести. Нужны лишь правильные инструменты.

Он кивнул подбородком на свой пояс. Рядом с бурдюком был заткнут небольшой, простой клинок. Не боевой нож. Рукоять из простого дерева, ножны из простой кожи. Но само лезвие там, где оно встречалось с рукоятью, было линией совершенного ничто. Темная, не отражающая свет сталь, казалось, пила свет.

Клинок Забвения. Разновидность Секача Памяти. Орудие для отсечения воспоминаний.

Синеус почувствовал знакомый, высокий скрежет в глубине разума, визг рвущейся реальности, который слышал лишь он один. Клинок был бездействен, но память о его предназначении, о его бесчисленных применениях, цеплялась за него, как дурной запах. Он видел мерцающие раны, что тот оставил на мире, решетку из слабых, призрачных шрамов в Под-слое.

Вот как Тимур Махмудов управлял своими рисками. Он не сражался с чудовищами. Он отсекал память об их существовании с целого отрезка пути. Он не платил пошлины. Он стирал память о пошлине из разума сборщика. Его безупречная репутация была построена на фундаменте выверенного забвения.

– Мои проводники – лучшие, – сказал Тимур с уверенной улыбкой. – Мы знаем, как сделать путь безопасным.

Алани ничего не сказала, но Синеус почувствовал ее предостережение холодным узлом в животе. Она смотрела на Тимура не как на человека, а как на источник боли, на ходячую рану на теле земли. Ее молчание было криком.

Торговая сделка

Синеус взвешивал предложение. Слова купца были гладкими, как речные камни, отполированные тысячью таких же разговоров. Быстрый путь. Срезка. Обещание висело в воздухе, подхваченное ветром, что несся над бескрайней травой, – соблазнительный яд. Ему нужно было добраться до Затонувшего Скриптория Ура. Каждый потерянный день – это еще один метр земли, уступленный Тьме.

В памяти незваным гостем всплыло лицо Павла Орлова в его кабинете. Запах остывшего чая и старых карт. Искренний страх в глазах советника, человека, что служил еще отцу Синеуса.

Предостережение Павла давило тяжким грузом даже здесь, в тысяче двухстах километрах от белого камня Белогорода. Он умолял Синеуса не доверять никому за пределами их стен, особенно южным торговцам, чьи договоры – узлы, а доброта – клинок. Мир Павла был миром реестров и крепостных стен, ощутимых угроз, которые можно встретить высокими стенами и полными амбарами. Это был здравый мир. И этот мир с каждым часом становился все меньше.

Синеус покосился налево. Алани стояла, перенеся вес на здоровую ногу, раненую руку она прижимала к телу. Проводница из Лесного Народа, что вела их по боли земли, была бледна. Ее взгляд был прикован к Тимуру Махмудову. Она один-единственный, едва заметный раз качнула головой. Жест был таким мимолетным, что любой другой его бы и не заметил. Проблеск отрицания. Безмолвный крик.

Ее чуждые ему чувства уже не раз доказывали свою правоту. Она провела их в обход долины, где сама земля, казалось, скисла от памяти о резне. Она почувствовала Сшитого Тьмой волка прежде, чем они его увидели. Ее предостережение было не суеверием. Это были данные.

По другую руку от него не шелохнулся Фёдор. Он стоял, широко расставив ноги, костяшки его пальцев побелели на топорище. Капитан его стражи был человеком, что доверял лишь стали и камню. Он смотрел не на Тимура, а на двух конных стражников по бокам от купца. Фёдор мерил их взглядом. Рассчитывал углы атаки, время, что уйдет на то, чтобы покрыть десять метров между ними. Он оценивал физическую угрозу, и сама его неподвижность была своего рода предостережением.

Стражники были из бывалых. Их кожаные доспехи были потерты, но хорошо промаслены. Лица – бесстрастны, взгляды – отсутствующие. Они не следили за торгом. Они смотрели на горизонт, их руки покоились у рукоятей мечей на поясе. Им платили за то, чтобы они видели угрозы, а не вникали в сделки. Их выучка не давала покоя.

– Короткий путь часто оказывается лишь долгой дорогой к смерти, – низко пророкотал Фёдор. Он не смотрел на Синеуса, его внимание было приковано к людям Консорциума.

Тимур Махмудов услышал его. По лицу торговца скользнула тень усмешки.

– У твоего человека осторожность воина, Князь. Это ценное качество. Но воин видит в каждой проблеме врага, которого нужно сразить. Торговец же видит в проблеме издержки, которыми нужно управлять.

Он слегка подался вперед в седле, его шелковый халат зашуршал. Движение было небрежным, обезоруживающим.

– Хевсуры – это издержки, которые я предпочитаю не платить. Их честь – валюта с плавающим курсом. Сегодня они делятся с тобой хлебом. Завтра – требуют твоей крови за мнимое оскорбление. Это плохо для дел.

Синеус подумал о совете, который надеялся собрать. Ему нужны были Хевсуры. Но сперва ему нужно было добраться до Скриптория. Он не мог править из неглубокой могилы в горном перевале.

– А Тьма? – ровным голосом спросил Синеус. – Это тоже управляемые издержки?

Вопрос был проверкой. Прямым вызовом гладкой уверенности торговца.

Улыбка Тимура не дрогнула. Он кивком указал на простой клинок у своего пояса, Клинок Забвения, от которого у Синеуса свело зубы. Воздух вокруг этого оружия казался разреженным, израненным.

– У каждого инструмента свое назначение. Мы не идем через сердце Тьмы. Это было бы глупо. Мы идем через земли, лишь тронутые ею. Больные. Где воспоминания тонки, а твари, что в них плодятся, слабы. Если встретим одну, мы развоплощаем память о ее пути. И дорога снова чиста.

В его устах это звучало так, будто он говорит о том, как подмести пол. Простой, чистый хозяйственный акт. Синеус снова ощутил в своем разуме высокий, тонкий скрежет – звук рвущейся реальности. Каждый разрез, о котором говорил Тимур, был еще одной маленькой прорехой, еще одной каплей яда, что питала море забытых вещей.

– Мои проводники – лучшие, – нажал Тимур, понизив голос до доверительного тона. – Мы знаем безопасные тропы. Мы знаем, какие воспоминания скисли и обратились в настоящую опасность, а какие – лишь шепот. Мы переправим тебя на ту сторону холмов за три дня. Дорога через горы займет три недели. Если Хевсуры вообще тебя пропустят.

Три дня против трех недель.

Предложение было идеально скроенной ловушкой с наживкой, которую Синеус не мог позволить себе упустить. Время.

Он повернул голову, глядя на восток. Кричащая Тьма была синяком на горизонте, клубящейся серой стеной, что пила послеполуденный свет. Даже с восьми километров он ощущал ее присутствие как давление за глазами, как низкий гул чуть ниже порога слышимости. Каждый день, что они проводили на этой равнине, она подползала все ближе к южным землям и к его собственному дому на севере. Она не спала. Она не отдыхала. Она лишь поглощала.

Неотложность была физической тяжестью. Огнем за спиной.

Он снова посмотрел на Тимура. Глаза торговца были терпеливы. Они уже видели этот миг. Расчет. Взвешивание одного риска против другого. Безмолвный спор правителя, зажатого между известной опасностью и неизвестной.

Он чувствовал страх Алани. Он чувствовал недоверие Фёдора. Он чувствовал память о здравом, бесполезном совете Павла. Все они были якорями, что держали его на безопасном, но слишком медленном пути. Мир умирал быстрее, чем позволял безопасный путь.

Иногда единственный путь вперед лежал через саму хворь.

Боль за глазами Синеуса обострилась, пронзив его острием. Он сделал выбор.

Он коротко, резко кивнул.

Предложение было принято.

У Фёдора сжались челюсти, но он промолчал. Он служил Князю, а не собственным сомнениям. Алани на миг прикрыла глаза, и по ее лицу скользнула тень покорности и скорби. Она предложила свою правду. Князь выбрал другую.

Улыбка Тимура Махмудова наконец стала шире, но она не коснулась его глаз. Это была улыбка человека, только что заключившего выгодную сделку. Кожа вокруг его глаз натянулась, как у хищника. Торговая сделка была заключена.

– Отличное решение, Князь, – гладко произнес Тимур. Он поднял руку, подавая знак своему каравану. – Мои люди продолжат путь на север. Я дам вам двух своих лучших проводников. Они проводят вас до южной дороги.

Он сделал жест, и двое конных стражников отделились от каравана и поехали к ним рысью. Это были поджарые, суровые люди с одинаковыми, пустыми лицами. На седлах у них были закреплены арбалеты, а одеты они были в ту же практичную кожу и сталь, что и остальные. Они остановились на почтительном расстоянии, ожидая приказа.

– Их зовут Безмолвные. Они не говорят, но знают тропы, – объяснил Тимур. – Доверьтесь им. Они вас не подведут.

Он развернул коня, тонкий шелк его халата поймал ветер.

– Да будет ваш путь скор, Князь Синеус.

Купец не стал дожидаться ответа. Он пришпорил коня и поскакал обратно к своему каравану, реке богатства и влияния, что текла на север. Он получил то, что хотел. Обязательство от северного князя. Фигура на великой доске, которой он сможет походить позже.

Два проводника заняли свои места: один впереди отряда Синеуса, другой позади. Они замыкали отряд с двух сторон, два воплощения угрюмой деловитости. Тот, что был впереди, направил коня на запад, к гряде невысоких бурых холмов, похожих на костяшки пальцев погребенной под землей руки. Земля там выглядела неправильно. Выцветшей.

Ветер дул с тех холмов, и в нем не было запаха ни травы, ни земли. Пахло пылью и неподвижностью. Тем, что оставили гнить в месте, где нет времени.

Солнце грело спину. Трава шелестела у сапог.

Холмы, тронутые Тьмой

Синеус поехал следом, и выбор холодным камнем лежал в животе. Два проводника из Консорциума Золотого Пути, те, кого Тимур Махмудов назвал Безмолвными, без единого слова заняли свои места. Один ехал в двадцати метрах впереди, резким силуэтом на фоне бледной травы. Другой пристроился за Фёдором, и его присутствие ощущалось как постоянное, тихое давление. Они двигались с тревожной размеренностью, их лица были пусты, а взгляды устремлены в горизонт.

Перемена была плавной, а потом – внезапной. Море травы поредело, обнажая проплешины сухой, растрескавшейся земли. Цвет почвы сменился с насыщенного бурого на болезненно-серый. Ветер, что был их постоянным спутником в степях, стих совсем. На землю опустилась глубокая неподвижность, тишина такая густая, что сама казалась звуком.

– Воздух здесь неправильный, – прошептала Алани. Она ехала ближе к Синеусу, положив здоровую руку на луку седла. Повязка на ее левой руке была резким белым пятном на фоне простых шкур.

Фёдор согласно хмыкнул. Капитан его стражи снял топор с плеча и теперь держал его в руке. Его глаза, привыкшие к открытым равнинам, сузились, изучая изломанную местность впереди. Ему не нравились слепые углы и внезапные низины.

Они въехали в первую долину. Это был неглубокий разрез между невысокими, покатыми холмами, похожими на костяшки пальцев погребенной под землей руки. Это был не чистый гранит севера. Это был пористый темный камень, запятнанный жирным серым лишайником. Он рос неестественными узорами, похожими на расползающиеся синяки.

Синеус почувствовал перемену в Под-слое. Призрачный пласт прошлого здесь был тонок, истерт. Он не видел ясных отголосков людей или зверей, лишь слабые, искаженные кляксы страха. Память о панике оленя, последний ужас змеи, схваченной ястребом. Эти мелкие муки цеплялись за камни, не желая угасать.

Холод стал глубже. Это был не чистый, острый холод северной зимы. Это был сырой, пронизывающий холод, не имевший ничего общего с температурой воздуха. Будто стоишь у сырой подвальной стены – холод, что пробирал до самых костей.

Проводник впереди поднял руку, и небольшой отряд остановился. Он указал на дно долины. Когда-то здесь бежал ручей. Теперь русло было сухо, и дно его белело от мелкой серой пыли, похожей на пепел. По его берегам ничего не росло.

– Земля здесь мертва, – сказала Алани, ее голос был едва слышен. – Она забыла, как быть землей.

Взгляд Фёдора прошелся по гребням холмов.

– Мне это не нравится. Мы как на ладони.

– Продолжаем движение, – приказал Синеус, его голос был низким и ровным. Он понукнул коня, обогнав безмолвного проводника. Тот никак не отреагировал, просто отступил, когда Синеус выехал вперед. Князю нужно было самому почувствовать путь.

Боль за глазами, его постоянная спутница с тех пор, как он покинул Белогород, обострилась. Кричащая Тьма больше не была далеким пятном на горизонте. Они были в ней. Не в бурлящей стене полного развоплощения, но в землях, которые она отравила. В пограничье забвения.

Он ощущал ее как давление, как низкий гул, что дрожал в зубах. Шепот здесь стал громче. Не слова, а их рваные края. Обрывки забытых молитв, детский плач, клятва влюбленных – все разорвано и смешано в бессмысленное, скорбное шипение на самой грани слуха.

Долина сузилась, серые стены поднялись по обе стороны. Тишина была абсолютной. Ни птиц, ни насекомых. Лишь мягкий стук копыт их лошадей в серой пыли да шепот их собственного дыхания.

Потом появился новый звук.

Низкий, влажный, рвущий. Он шел не с одной стороны, а отовсюду сразу. Проводник впереди замер, его голова резко вскинулась к западному гребню.

Синеус посмотрел. Серый лишайник на камнях двигался. Он пульсировал в медленном, тошнотворном ритме и начал сочиться тонкой черной жижей. Жидкость стекала по скалам густыми, маслянистыми ручьями. Она не капала. Она текла.

– Что это? – потребовал ответа Фёдор, его конь нервно переступил с ноги на ногу.

Прежде чем Синеус успел ответить, поток ускорился. Из каждой трещины и расщелины в холмах хлынула чернота. Это был не туман. Это была жидкая тень, разумный прилив забытых вещей. Она двигалась с ужасающей целеустремленностью, река отчаяния, затоплявшая дно долины.

В бурлящей тьме Синеус увидел их. Лица. Тысячи лиц, что появлялись и исчезали в одно мгновение. Лицо, искаженное безмолвным криком, отвисшая челюсть жертвы голода, широко распахнутые от ужаса глаза солдата, что бежит с поля боя. Это были не призраки. Это была сырая материя памяти, лишенная смысла и покоя.

– Назад! – крикнула Алани, ее голос был резок от муки. Она схватилась за голову, костяшки ее пальцев побелели. Непомерная тяжесть муки в надвигающемся потоке сокрушала ее.

Но поворачивать было некуда. Черный поток лился по склонам и позади них, отрезая путь к отступлению. Два безмолвных проводника обнажили мечи, и на их пустых лицах впервые промелькнуло что-то. Не страх. Покорность судьбе. Они уже видели это раньше.

– Князь, ко мне! – крикнул Фёдор. Он пришпорил коня к Синеусу, поднимая свой тяжелый круглый щит. Сталь блеснула в тусклом, мутном свете. Он встал между Синеусом и наступающей тьмой, оплот из северного железа.

Прилив теней не замедлился. Сто метров, потом пятьдесят, потом десять. Он не издавал ни звука, кроме того постоянного, влажного, рвущего скрежета – звука реальности, что расходится по швам.

Он ударил.

Тьма была холодной, ледяной, абсолютной, она крала дыхание. Но у нее не было плоти. Она обтекла щит Фёдора, как вода – камень. Она прошла сквозь его коня, и тот закричал и встал на дыбы. Она омыла Синеуса, бесплотная волна чистейшего страдания.

На одно биение сердца он утонул в воспоминаниях тысячи чужаков. Боль сломанной ноги, стыд лжи, горечь утраты ребенка. Это было насилие, насильно скормленная трапеза из человеческих страданий.

Буря памяти не замечала Фёдора. Она не обратила внимания на проводников, что застыли с бесполезно вскинутыми мечами. Она пронеслась мимо Алани, которая без сил повалилась на седло.

Она не прошла мимо Синеуса.

Жидкая тень сошлась на нем. Поток не омыл его и не двинулся дальше; он остановился, закручиваясь вокруг него в тугой, удушающий вихрь. Кричащие лица во тьме повернулись к нему. Шепот на грани слуха сосредоточился, сгустившись в одну-единственную, пронзительную мысль, что не была его собственной.

*Ты.*

Тьма не нападала на него. Она не пыталась его убить. Ее влекло к нему. Его зрение, его способность воспринимать Под-слой без линз или клинка, делали его аномалией. Светом в бесконечной серости. Точкой порядка в ее хаосе.