Синеус: Запретная правда

Синеус: Запретная правда

Николай Петров

© Николай Петров, 2025

ISBN 978-5-0068-2603-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Синеус: Запретная Правда

Звон колокола

Воздух в Великом Чертоге Белогорода был густ от ладана и безмолвной тяжести ожидания. Двадцать знатных мужей стояли в два ровных ряда, их лица казались бледными и торжественными в ровном сером свете, что сочился сквозь высокие сводчатые окна. Все они смотрели на одного человека в центре зала – на своего Князя, Синеуса Белова. Он стоял перед Основополагающей грамотой города – тяжелым свитком из выделанной шкуры, развернутым на кафедре из темного дуба. Чернила на его поверхности были картой их выверенной истории.

Рядом с ним, в простом сером облачении, арбитр держал орудие их спасения. Это был Секач Памяти, клинок, выкованный из темной, не отражающей свет стали, что, казалось, пьет его. Предназначение клинка было не в том, чтобы убить человека, а в том, чтобы отсечь то, что он помнил. Арбитр держал его наготове, острие замерло на палец над единственной строкой грамоты. Он не двигался. Он ждал приказа.

Вся власть над этим деянием принадлежала Синеусу. Арбитр был лишь рукой, Князь – волей. Знатные мужи смотрели на него, их общий взгляд был почти осязаемым давлением. Им это было нужно. Им нужно было, чтобы их история стала сильнее, их устои – чище. Им нужно было забыть слабость той первой зимы. Синеус чувствовал их нужду как холод в воздухе, как жажду более удобной правды. Он знал цену. И видел ее только он.

Его взгляд остановился на твердой руке арбитра, затем на самой грамоте. Он почти видел воспоминание, цепляющееся за выцветшие чернила, – нечто хрупкое, отчаянное, сотканное из пустых закромов, мерзлой земли и исхудалых детских лиц. Постыдное воспоминание. Человеческое. И он собирался приказать его казнить.

Он встретился взглядом с арбитром. Глаза того были пусты, бесстрастны. Орудие, что ждет своего часа. Синеус ответил одним-единственным резким кивком.

По залу прошло едва уловимое движение, общий вздох собравшейся знати. Обряд перешел в свою последнюю часть. Рука арбитра, невероятно твердая, опустила Секач Памяти. Темный клинок коснулся выделанной шкуры грамоты. Ни звука рвущейся кожи, ни скрежета металла. Клинок просто погрузился в строку, будто прошел сквозь дым.

Арбитр сделал медленный, выверенный разрез, следуя за словами, что описывали давно минувший голод. Для наблюдавших знатных мужей это был простой, символический жест. Но Синеус видел его истинную суть. Он видел ее без помощи Призм Ясности – орудия, в котором нуждались люди попроще. Мерцающая нить, бледная, как дым от костра, и тонкая, как пряденый шелк, поднялась над грамотой. Это было само воспоминание, оторванное от своего якоря в мире плоти.

Нить памяти, призрачное эхо голода и страха, полностью отделилась от свитка. На одно безмолвное мгновение она повисла в воздухе – хрупкий клочок правды, у которой больше не было дома. А затем начала рассеиваться. Она не исчезла. Ее утянуло прочь, на восток, к великой серой ране на горизонте, где собирались все подобные забытые вещи.

По залу пронесся звук. Это был тихий, бессознательный вздох, вырвавшийся разом из груди двадцати знатных мужей. Они выпрямились. Напряжение в их плечах спало. Они почувствовали, как с них сняли тяжесть, бремя истории, которое им больше не нужно было нести. Их прошлое стало сильнее, их род – чище. Ложное чувство чистоты, теплое и успокаивающее, опустилось на них. Синеус почти мог измерить этот сдвиг в их уверенности – глупую храбрость, купленную ложью.

Он не разделял их облегчения. Он отвернулся от оскверненной грамоты и гордых, невежественных лиц своих господ. Он подошел к высокому сводчатому окну и посмотрел на каменные стены Белогорода, на темную ленту реки и ровные, серые земли за ней. Его взгляд застыл на горизонте.

Там клубилась Кричащая Тьма, вечная стена тумана, что отмечала край нереальности. Прямо на его глазах, как прямое следствие только что совершенного деяния, туман заметно потемнел. Участок длиной в несколько километров закрутился в вихре больного, сального света. Он пульсировал раз, и его край подполз вперед, поглотив еще три метра поречья. Плотность клубящихся туманов на долю сгустилась – перемена, которую никто другой не заметил бы еще неделю. Но Синеус видел. Он видел цену.

Высокий скрежещущий звук эхом отозвался в тишине его разума. Это был звук, который издает рана в теле мира, тонкая, рвущая дрожь, от которой сводило зубы. Он ощутил его как холодный комок глубоко в животе, личную плату за обряд, которую вынужден был платить он один. Ложь была сказана. Тьма напиталась. Реальность ослабла.

С высокой башни цитадели начал бить один-единственный, глубокий колокол. Его гул раскатился по городу, возвещая простому люду, что ритуал завершен. Это был звук победы, провозглашение того, что их история стала совершенной, их устои – крепче. Люди на улицах внизу услышат его и ощутят гордость.

Синеусу, стоявшему у окна и наблюдавшему за медленным наступлением Тьмы, звон колокола казался пустым. Это был поминальный звон по выигранной битве и проигранной войне, гулкое объявление о долге, срок уплаты которого настал.

Пылинки плясали в сером свете, косо падавшем из окна. В неподвижном воздухе висел слабый запах остывающего воска и старого ладана.

Цена лжи подползала все ближе.

Карта призраков

Эхо большого колокола угасло, и в кабинете Князя остался лишь шепот карт. Синеус Белов стоял над тяжелым дубовым столом. Его палец вел линию на юг. Пергамент был стар, и земли на нем пестрели границами забытых стычек. Его путь пересекал их все – единственная, отчаянная тропа к названию, что шептали в сказках: Затонувший Скрипторий Ура. Путь в тысячу двести километров.

Воздух в комнате был холоден, пах старой бумагой, пчелиным воском и остатками чая, что уже много часов стыли в чашке. Очаг был черной пастью, без огня. За высоким окном небо над Белогородом было цвета сланца. Подходящий свет для дневных трудов. Скрежещущий звук в его разуме стих до глухого гула – вечное напоминание о ране, которую он только что приказал нанести миру.

У холодного очага кто-то кашлянул. Павел Орлов, его советник вот уже сорок лет, человек, служивший еще отцу Синеуса, стоял с осанкой прямой, как землемерный шест. Его одеяния были безупречны, лицо – тщательно выверенной маской неодобрения. Он был человеком реестров и договоров, человеком, что верил в прочность высоких стен и полных житниц.

– Ты не можешь идти, Князь, – голос Павла был сух, будто пыль, поднятая в запертой комнате. – Решение безрассудно. Наши стены крепки. Наша история чиста. У нас хватит припасов, чтобы выдержать два года осады.

Синеус не поднял глаз от карты. Он чувствовал всю тяжесть логики Павла, ее разумную, удушающую правоту. Собрать силы. Укрепиться. Довериться мощи, что так тщательно выверялась, одно отсеченное воспоминание за другим.

– Этот Скрипторий – сказка, выдумка ученого, – настаивал Павел, делая шаг ближе. – Рисковать собой из-за такой молвы – значит бросить свой долг здесь. Мы должны собирать силы, а не растрачивать их на глупую надежду.

Синеус наконец поднял голову. Его взгляд скользнул с серьезного лица советника на каменную стену кабинета за его спиной. Боль за глазами, знакомая спутница, на миг обострилась. Он видел стену так, как видел ее Павел: прочной, серой, свидетельством незыблемости Белогорода. Но он видел и Под-слой, призрачный пласт того, что было.

Мерцающие фигуры, тонкие, как дым, цеплялись за камни. Он видел каменщиков, их лица в грязи и усталости, их стертые в кровь руки. Он видел того, кто упал с лесов, и его память – безмолвный крик, застывший в растворе. Он видел мальчика, что носил воду, и его короткую жизнь, оборвавшуюся зимним кашлем. Их воспоминания были истинной ценой стены. Незаписанные. Неочищенные.

Они были настоящими.

– Их стены тоже были крепки, Павел, – тихо сказал Синеус. Он снова посмотрел на советника, позволяя тому увидеть уверенность в его глазах.

Он дал тишине повиснуть на мгновение.

– Тьма не ломает стены, – произнес Синеус, и слова упали в тишине комнаты, словно камни. – Она их развоплощает.

Павел Орлов открыл было рот, чтобы возразить, привести еще один довод из своих реестров. Но увидел взгляд своего Князя. Слова замерли у него в горле. Он не мог спорить с истиной, которую не видел. Он лишь склонил голову – жесткий, официальный знак поражения – и умолк. Спор был окончен.

Решение было принято, и на смену спору пришла тихая деловитость. Синеус отошел от стола. Он осторожно свернул карту южных пустынь, ту, что вела к Затонувшему Скрипторию. Перевязал ее простым кожаным шнурком. Путешествие перестало быть возможностью, которую обсуждают за остывшим чаем. Теперь оно было неизбежно. Дело одного лишь первого шага.

Он подошел к простому деревянному сундуку в углу комнаты. Достал оттуда небольшую кожаную суму. Содержимое было скудным, подобранным для дела, а не для удобства. Сухари и вяленое мясо, дня на три. Один мех для воды. Туго свернутое шерстяное одеяло. Это была сума лазутчика, а не князя. Это было заявление. Он пойдет налегке и быстро.

В комнате все это время был и третий человек, безмолвный, как каменные стены. Он стоял у двери, гора тихой силы. Фёдор Соколов, капитан его личной стражи. Ветеран войн на северной границе, его лицо – карта старых шрамов, и двигался он с тяжелой грацией прирожденного воина. Он наблюдал за спором с Павлом, и лицо его ничего не выражало. Он верил не картам и летописям, а укусу топора, что покоился у него за спиной.

Сейчас его рука покоилась на топорище. Привычный, успокаивающий жест.

Когда Синеус закинул суму на плечо, Фёдор коротко кивнул. Его верность не была предметом спора. Она была тверда, как железо его клинка. Синеус обрел своего первого и единственного спутника в этом походе. Павел Орлов был разумом Белогорода, его памятью и его осторожностью. Фёдор Соколов был его кулаком.

Синеус еще раз оглядел кабинет. Карты, книги, холодный очаг. Комната призраков и планов. Он сделал свой выбор.

В воздухе слабо пахло пчелиным воском. Тишину нарушал лишь тихий шорох его сапог по каменному полу.

Он шагнул из комнаты карт в мир.

Шепчущая дорога

Они шли на юг. Синеус Белов задал жесткий темп, его длинные шаги пожирали сырую землю. Его телохранитель, Фёдор Соколов, не отставал ни на шаг – молчаливая, широкоплечая громада слева от него. Ветеран двигался скупо, без единого лишнего жеста, его взгляд обшаривал местность, а рука всегда была рядом с топором за спиной. Они оставляли позади белые каменные стены Белогорода.

К востоку от них – вечный спутник. Кричащая Тьма. Это была клубящаяся, безмолвная стена серого тумана, что тянулась от земли до низкого неба, отмечая край мира. Они держались от нее примерно в восьми километрах – на достаточном расстоянии, чтобы земля под сапогами все еще казалась настоящей. Но ее присутствие было тяжестью, постоянным давлением на чувства.

Воздух стал холоднее. Сырой, противоестественный холод, не имевший ничего общего со временем года. Он цеплялся за их шерстяные плащи и пробирал до самых костей. Фёдор крякнул, туже затягивая воротник.

– Холод здесь злее, Князь, – сказал Фёдор.

Синеус кивнул, не сводя глаз с туманной черты Тьмы. Он почувствовал, как температура упала градусов на пять по сравнению с землями ближе к городу. Но он чувствовал и нечто большее. Низкий гул на грани восприятия.

Это была Тьма. Она не просто пожирала. Она излучала.

В глубине его разума зародился шепот. Не слово, а призрак звука, будто тысяча забытых голосов заговорили разом, слишком далеко, чтобы можно было разобрать. Боль за глазами, его вечная спутница, обострилась.

– Ты что-нибудь слышишь? – тихо спросил Синеус.

Фёдор на миг замер, склонив голову набок. Его изрезанное шрамами лицо стало маской сосредоточенности. Он прислушался.

– Только ветер в соснах, – сказал он, обводя взглядом редкий лес вокруг. – Больше ничего.

Синеус не стал настаивать. Фёдор видел мир, какой он есть. Он видел физическую угрозу, врага, которого можно встретить топором. Он не видел Под-слой, мерцающий пласт того, что было. Он не слышал криков разорванной реальности. За это Синеус был благодарен. Достаточно и одного человека, что несет это бремя.

Они пошли дальше, и шепот из слабого шипения превратился в постоянный, свистящий хор прямо под звуком ветра. Это был звук утерянных вещей. Детская колыбельная, последний подсчет купца, предсмертная клятва солдата. Все это было искромсано в бессмысленный шум.

К полудню они добрались до условленного места. Редкий лес из сосен и берез, где на северных склонах серых скал густо рос зеленый мох. Место казалось старым. И настороженным.

Из-за толстоствольной сосны вышла фигура. Молодая женщина, одетая в практичные, многослойные шкуры бурого и зеленого цвета. Оружия при ней не было, лишь простая кожаная сума. Темные волосы собраны назад, лицо худощавое, с глазами, которые, казалось, ничего не упускали. Это была Алани Вайну, их проводница. Женщина из Лесного Народа.

Она коротко, просто кивнула. Ни поклона, ни титула. Ее народ такими вещами не промышлял.

– Вы опоздали, – сказала она. Голос у нее был ясный и тихий.

– Мы пришли, как смогли, – ответил Синеус.

Фёдор переступил с ноги на ногу, его рука легла на рукоять топора. Он не доверял этой женщине. Лесной Народ был странным, их пути – не пути горожан или солдат. Они находили дорогу по чувствам, по шепоту самой земли. Суеверие, на которое он не мог положиться.

Взгляд Алани скользнул по ним, задержавшись на Синеусе на мгновение дольше, чем на Фёдоре. Казалось, она видела его усталость, легкое напряжение вокруг глаз, говорившее о постоянном давлении Тьмы.

Она без лишних слов повернулась и пошла.

– Сюда.

Они последовали за ней. Она повела их не в широкую, чистую долину, что предлагала самый прямой путь на юг, а вверх по крутому, скалистому гребню. Идти было труднее, приходилось смотреть под ноги, ступая по осыпающимся камням.

– Долина быстрее, – проворчал Фёдор после десяти минут подъема.

Алани не обернулась.

– Быстрее – не всегда безопаснее.

Синеус посмотрел вниз, в долину. Она казалась мирной. Ручей прорезал луг с бледной, сухой травой. Это был легкий путь. Слишком легкий. Он чувствовал шепот Тьмы на востоке, но здесь было и другое чувство. Кислая нота в тихом пейзаже.

– Что там, внизу? – спросил он Алани.

Она остановилась и обернулась, ее темные глаза встретились с его. Впервые он увидел глубину ее сосредоточенности, то, как она, казалось, прислушивалась к чему-то далеко за пределами ветра.

– Боль, – просто сказала она. – Старая боль. Память о неудачной охоте. Целая деревня, сгинувшая от голода и лютой зимы. Память сильна. Она скисла.

Она указала тонким пальцем на тропу по гребню впереди.

– Земля здесь не кричит.

Она повернулась и продолжила подъем, оставив их следовать за ней. Фёдор посмотрел на Синеуса, на его лице смешались недоверие и беспокойство. Кричащая земля. Безумие.

Но Синеус понимал. Он не чувствовал землю, как она, но он слышал шепот Тьмы. Он знал, что память – осязаемая вещь. Болезненное воспоминание, оставленное гнить, могло стать ядом в самой земле.

Он кивнул Фёдору. Они пойдут за проводницей.

Ветер шелестел в высоких сосновых ветвях. Одинокая птица крикнула с гребня, на который им предстояло взобраться.

Женщина из леса повела их к молчаливому гребню.

Создание из памяти

Сумерки оседали, как мелкий серый пепел, лишая сосны цвета. Свет сперва погас в низинах, заливая их темными, густыми чернилами, что медленно ползли вверх по склонам. Они были в двухстах метрах над землей, на гребне, который выбрала Алани Вайну, – хребте из камня и тонкого слоя почвы. Воздух был холодным, острым, пах сосновой хвоей и сырым камнем. Синеус чувствовал холод не только кожей, но и как давление за глазами, постоянный гул от стены Кричащей Тьмы, все еще видневшейся в нескольких километрах к востоку.

Алани, их проводница из Лесного Народа, двигалась с тихой уверенностью. Она носила простые шкуры и не имела при себе карты, но ориентировалась на пересеченной местности, словно шла по знакомой тропе. Она замерла, склонив голову набок, прислушиваясь к тишине, которую могла истолковать лишь она одна. Фёдор Соколов, бывалый капитан княжеской стражи, смотрел на нее с откровенным недоверием. Его рука покоилась на потертой рукояти топора. Он верил стали, камню и тому, что видел собственными глазами. Эта женщина не предлагала ничего из этого.

Лес здесь становился гуще. Деревья стояли темными столпами, подпирая израненное лиловое небо. С каждым шагом видимость падала. Мир сжался до круга серого сумрака шириной не более двухсот метров. Шепот в разуме Синеуса становился громче, цепляясь за края его мыслей. Это был бессмысленный хор, искромсанные остатки того, что мир заставил себя забыть.

Звук прорезал ветер. Не шепот. Хруст. Сухая ветка сломалась под тяжелой лапой.

Фёдор мгновенно замер, все его тело напряглось. Он стал изваянием из потертой кожи и суровой решимости. Он поднял руку, его взгляд был прикован к мраку впереди. Алани застыла рядом с ним, но ее внимание было обращено не на звук, а на саму землю под ногами, словно она пыталась уловить дрожь.

Что-то шевельнулось в деревьях, мелькнуло в густых тенях в двадцати метрах от них. Оно двигалось низко к земле, ковыляя вразвалку. Оно вышло из-за зарослей молодого березняка.

Очертаниями оно походило на волка, но было неправильным. Пропорции искажены. Его передние лапы были слишком длинными и заканчивались жутким подобием человеческих кистей. Задние лапы были толстыми и собачьими, но сгибались под неестественным углом. Шерсть – клочковатая, нездорового серого цвета – туго обтягивала тощий костяк. Тварь, сшитая из кусков, что не подходили друг другу.

Синеус почувствовал укол холода, не имевший ничего общего с вечерним воздухом. Он видел ее так же, как Фёдор, – физическое чудовище. Но сквозь Под-слой он видел больше. Это был мерцающий коллаж из несочетаемых воспоминаний. Отчаянный голод издыхающего волка. Ужас человека, заблудившегося в лесу. Смятение бродячей собаки. Это было не порождение природы. Это было создание Тьмы.

Затем оно открыло пасть, и звук, что оно издало, был хуже всего. Не рык и не вой. Тонкий, пронзительный плач заблудившегося дитя. Звук чистой, беспомощной тоски, что царапал череп изнутри.

Этот звук вывел Фёдора из оцепенения. Он не колебался. Он был человеком, созданным, чтобы отвечать на угрозы.

– Князь, за меня, – приказал он низким, рокочущим голосом.

Он шагнул вперед, топор уже был в его руке. Тяжелое лезвие было клином темной, успокаивающей стали. Он занял позицию между Синеусом и тварью, его широкие плечи – прочная стена. Он был якорем в мире вещественном, мире, где с чудовищами можно было сражаться и убивать их.

Крик твари оборвался. Ее голова повернулась, и ее несочетаемые глаза уставились не на прямую угрозу воина, а мимо него. Они впились в Синеуса.

Оно знало, кто он.

Со скоростью, немыслимой для его ломаного тела, волк-тварь бросился вперед. Не на Фёдора. Он пронесся мимо него размытым пятном серой шерсти и неправильных конечностей, его путь был прямой линией к Синеусу. Он был неестественно быстр, вспышка злобы в гаснущем свете.

Фёдор взревел от досады, разворачиваясь, чтобы занести топор, но тварь уже миновала его. Она покрыла десять метров в одно мгновение. Ее челюсти раскрылись, обнажая не волчьи клыки, а мешанину острых, иглоподобных шипов.

У Синеуса не было времени ни выхватить оружие, ни даже приготовиться к удару.

И тут появилась Алани.

Она бросилась сбоку, двигаясь с отчаянной, плавной грацией. У нее не было оружия. У нее не было доспехов. Она выставила на пути твари собственное тело, щит из плоти и кости.

Тварь врезалась в нее. Удар был тошнотворным глухим стуком. Алани вскрикнула, резко, сдавленно ахнув от боли. Когти твари, те, что на ее ужасающих человеческих руках, прорвали кожу ее туники и глубоко вонзились в плоть левой руки.

Темная кровь мгновенно выступила, окрашивая ее рукав.

Этот поступок дал Фёдору нужное мгновение. Его топор описал чистую, жестокую дугу. Сталь вгрызлась глубоко в шею твари. Не было слышно хруста костей, лишь влажный, рвущий звук. Удар был решающим. Он почти отделил голову от тела.

Тварь по инерции пролетела вперед и рухнула грудой у ног Синеуса. Ее тело содрогнулось один раз, затем замерло.

Секунду она лежала там, мертвая вещь из шерсти и плоти. Затем она начала распадаться.

Крови не было. Оно растворилось. Очертания его задрожали, обращаясь в густой, зловонный туман. Вонь гнили и кислой земли, вещей, что слишком долго пролежали во тьме. Туман закружился, и из него донесся последний, скорбный шепот, что растаял на ветру.

Через мгновение оно исчезло. На сырой земле не осталось ничего. Ни тела, ни крови, ни следа. Лишь раненая союзница и затхлый, тошнотворный запах его развоплощения.

Лес снова затих, и единственным звуком было прерывистое дыхание трех человек в холодном, сером сумраке.

Ветер шевелил высокие ветви сосен, их хвоя шептала навстречу наступающей ночи. Появилась первая звезда, крошечная, холодная точка света на темнеющем небе.

Алани сидела на земле, зажимая руку. Лицо ее, бледное, исказилось от боли. Путь на юг только что стал куда труднее.

Истины у костра

Они нашли укрытие под защитой гранитного выступа, зазубренной каменной стены, что ломала ветер. Место казалось древним, скала была отполирована до гладкости веками дождей и льдов. Синеус работал при свете нового костра, его пламя было маленьким и жадным в густых сумерках. Первым делом – Алани. Проводница сидела, прислонившись спиной к камню, ее лицо было бледным, челюсти сжаты от боли. Левая рука ее была месивом из рваной кожи и темной, пропитанной кровью ткани.

Он опустился на колени рядом с ней, снял с плеча бурдюк. Плеснул немного драгоценной влаги на полоску чистого полотна, оторванную от собственной нижней рубахи. Ткань была простой, работы белогородского ткача, но чистой. Это было все, что имело значение. Фёдор стоял на страже на краю освещенного круга, широкоплечий силуэт на фоне подступающей тьмы. Его топор был чист, но недоверие к происходящему было почти осязаемым.

– Будет холодно, – сказал Синеус низким голосом.

Алани коротко, резко кивнула. Она не отводила взгляд, когда он начал промывать рану.

Рана была глубокой. Три параллельные борозды, прочерченные до самых мышц. Сшитый Тьмой волк не был тварью из обычной плоти, но когти его были вполне настоящими. Синеус работал медленно, уверенной рукой, стирая кровь и грязь. Запах железа и сырой земли заполнил небольшое пространство между ними. Он видел, как едва заметно дрожит ее рука, как напряглись мышцы вокруг глаз.

Она не издала ни звука.

Он закончил промывать рану, полотно теперь стало темно-багровым. Кровь шла уже не так сильно. Он приложил припарку из толченого мха, как его давно научил один пограничный следопыт, а затем туго перевязал руку другой, более широкой полосой ткани. Завязал узел с отработанной сноровкой. Простой, надежный узел. Такой узел держит.

Долгое мгновение единственными звуками были треск костра и шепот ветра в высоких соснах. Фёдор перешел на другую сторону костра. Он вытащил из поясной сумы точильный камень и принялся править свой топор. Ритмичный скрежет камня о сталь резко выделялся на фоне лесной тишины. Скрежет. Скрежет. Звук, что обещал насилие.

Алани смотрела на пламя, ее темные глаза отражали пляшущий свет. Боль не ушла с ее лица, но теперь там было что-то еще. Глубокое, усталое знание.

– Тьма – не войско, – сказала она голосом, едва слышным за треском огня.

Синеус замер, его руки все еще были рядом с ее перевязанной рукой. Он посмотрел на нее, ожидая.

– Это рана.

Слова застыли в холодном воздухе. Рана. Он подумал о высоком, скрежещущем звуке, что слышал в своем разуме всякий раз, когда отсекали память, о звуке рвущейся реальности. Он подумал о твари, растворившейся в зловонном тумане, ее несочетаемые части вернулись в ничто, что их породило. Это была не та сила, что завоевывает. Это была сила, что развоплощает. Рана. Подходило.